В своем падении он многих потянул за собой. Вслед за племянниками Ежова Анатолием и Виктором Бабулиными, в Москве спустя пару недель, 28 апреля, был арестован его брат Иван, который к тому времени лишился работы; его обвинили в подготовке убийства Сталина и контрреволюционных и антисемитских высказываниях. Кроме того, сам Ежов признался, что завербовал брата Ивана для работы на польскую разведку еще в 1935 году. За несколько дней до ареста Ежова, 6 апреля, был арестован его бывший первый заместитель, Михаил Фриновский; вскоре за этим последовал арест жены Фриновского Нины и семнадцатилетнего сына Олега. Фриновский тоже попал в Сухановскую тюрьму. Спустя пять дней после своего ареста он написал заявление на имя Берии, в котором на сорока трех страницах признавался в содеянных преступлениях: "Только после ареста, после предъявления обвинения и беседы лично с Вами я стал на путь раскаяния и обещаю рассказать следствию всю правду до конца…". Через два дня, 13 апреля, Берия направил его заявление Сталину, который сделал в нем несколько пометок. Похоже, допросы Ежова проводились одновременно с допросами Фриновского, а также еще одного его ближайшего соратника, Ефима Евдокимова, который был арестован в ноябре 1938 года (вместе с женой Мариной и сыном Юрием), но отрицал свою вину в течение пяти месяцев. Все же его сопротивление было сломлено и 14 апреля Евдокимов изменил свою позицию, пообещав дать правдивые показания о своей контрреволюционной деятельности, но упорно отказывался признать собственную вину, пока на очной ставке 6 июня Ежов и Фриновский не объявили его соучастником своего заговора. Вот только после этого Евдокимов пообещал дать подробные показания.
Из приближенных Ежова были также арестованы Сергей Шварц, помощник Ежова в ЦК, - 20 ноября 1938 года; личный секретарь Серафима Рыжова - 17 декабря; телохранитель Василий Ефимов - 13 января 1939 года. Его сексуальные партнеры Иван Дементьев и Владимир Константинов были арестованы не позднее апреля 1939 года, их предшественник Яков Боярский - 5 июля 1939 года, а брат Евгении - Илья Фейгенберг - 18 июня 1939 года. Первый муж Евгении, Гладун, к этому времени уже был казнен; ее второй муж Хаютин также был репрессирован. Общение с Евгенией также могло навлечь нежелательные последствия. Говоря на допросах о подозрительных лицах, с которыми поддерживала отношения его жена, Ежов упомянул Исаака Бабеля, Михаила Кольцова, наркома иностранных дел (до мая 1939 года) Максима Литвинова, писателя Ивана Катаева (который был расстрелян еще 19 августа 1937 года), актера Топчанова и полярного исследователя Отто Шмидта, причем Бабеля и Шмидта он назвал ее любовниками. Виктор Бабулин дополнил список лиц, с которыми Евгения была в интимных отношениях, назвав Александра Косарева и студента промакадемии Николая Барышникова. Бывший комсомольский вожак Косарев (он был главным редактором журнала "СССР на стройке", в котором работала Евгения) был арестован еще 28 ноября 1938 года и 23 февраля 1939 года - расстрелян. Однако его арестовали как участника так называемого комсомольского заговора, и нет свидетельств, что его дело было как-то связано с делом Ежова.
Как мы уже убедились, у Исаака Бабеля действительно мог быть роман с женой Ежова. Как бы то ни было, он часто посещал квартиру Ежовых. Его, казалось, притягивала зловещая фигура Ежова - распорядителя жизни и смерти других людей, являвшего противоположность его интеллектуальному окружению. Кроме того, Бабель работал над романом о чекистах и органах госбезопасности. По словам Ильи Эренбурга, Бабель знал жену Ежова еще до того времени, когда она вышла замуж. Он иногда ходил к ней в гости, понимал, что это опасно, но ему хотелось, как он говорил, "разгадать загадку". Однажды, покачав головой, он сказал мне: "Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем…". В мае 1939 года Ежов признал, что Бабель вместе с Евгенией занимался шпионажем. Не прошло и недели, как писатель был арестован, и на допросе он дал показания против Ежовых. Другой писатель, Михаил Кольцов, был арестован еще до этих событий - 14 декабря 1938 года. Ежов показал, что после возвращения Кольцова из Испании в 1937 году дружба последнего с Евгенией стала еще теснее. На вопрос мужа, что их так сильно связывает, Евгения сослалась на свою работу, как литературную, так и другого характера: "Жена вначале отделалась общими фразами, а потом сказала, что эта близость связана с ее работой. Я спросил, с какой работой - литературной или другой? Она ответила: и той и другой. Я понял, что Ежова связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии".
Физическое состояние Ежова в течение многих лет было неважным. В конце ноября 1938 года в своем письме к Сталину он жаловался: "За два последних года напряженной, нервной работы, в сильной степени напрягли всю нервную систему. Обострились все восприятия, появилась мнительность". В тюрьме его здоровье только ухудшилось. 10 января 1940 года Берия доложил Сталину, что днем раньше заключенный заболел. Ежов жаловался на боль в районе левой лопатки, и врачи диагностировали крупозное воспаление легких, с пульсом 140 при температуре 39°С. Его поместили под тщательное медицинское наблюдение. Через три дня Берия доложил Сталину, что состояние Ежова ухудшается и сообщил о диагнозе и принятых мерах: "Установленная ползучая форма воспаления легких, вследствие прежнего заболевания Ежова Н.И. туберкулезом легких, принимает острый характер. Воспалительный процесс распространяется также на почки; ожидается ухудшение сердечной деятельности. Для обеспечения лучшего ухода, арестованный Ежов Н.И. сегодня переводится в больницу Бутырской тюрьмы НКВД СССР". По всей вероятности, Берия забеспокоился, что Ежов не доживет до суда и приговора.
А процесс неотвратимо приближался. Еще через три дня, 16 января, Берия, используя методы Ежова, представил Сталину на утверждение список имен 457 "врагов ВКП(б) и Советской власти, активных участников контрреволюционной, право-троцкистской заговорщической и шпионской организации", дела которых предлагалось передать на рассмотрение в Военную Коллегию Верховного Суда. Из них 346, по мнению Берии, следовало приговорить к высшей мере наказания, в том числе: Ежова, его брата Ивана и племянников Анатолия и Виктора Бабулиных; Евдокимова, его жену и сына; Фриновского, тоже с женой и сыном; Зинаиду Гликину, Зинаиду Кориман, Владимира Константинова, Серафиму Рыжову, Сергея Шварца, Семена Урицкого, Исаака Бабеля и Михаила Кольцова. В список были также включены имена не менее шестидесяти сотрудников высшего эшелона НКВД.
На следующий день выдвинутое Берией предложение было принято Политбюро без изменений. Вскоре Ежова стали допрашивать непосредственно в Сухановской тюрьме. Допросы вел заместитель Главного военного прокурора Н.П. Афанасьев. В своих мемуарах Афанасьев пишет, что у Ежова под глазами были мешки, он выглядел жалким и измученным. Он спрашивал, действительно ли Сталин решил предать его суду, ведь он направил ему заявление. В отношении обвинения Ежов сказал: "Ну, пил я, это верно, но ведь и работа была чертовская". Когда Афанасьев напомнил показания, полученные на предварительном следствии, Ежов вдруг взорвался: "А скажите, товарищ прокурор, а где эта меньшевистская сука и б…, почему за него я должен отвечать?" На вопрос ошарашенного Афанасьева: "о ком это он", Ежов выпалил: "Я об этой суке - Вышинском… я ведь не юрист, ведь это он всегда советовал и мне, и Иосифу Виссарионовичу, а теперь что, Ежов в изоляторе, а он в кусты? Мои пьянки и занавески в кабинете - все это пустяки, я знаю, что мне теперь "привесит" и Берия, и другие…". И дальше Ежов рассказал, что именно Вышинский в мае 1937 года у Сталина в присутствии Ежова намекал на необходимость применения насилия, чтобы заставить Тухачевского признаться, и развивал "теорию" о непригодности гуманного обращения с врагами, дескать, царские жандармы с революционерами не церемонились… Сталин, по словам Ежова, своего мнения не высказал, а лишь бросил: "Ну вы смотрите сами, а Тухачевского надо заставить говорить…", что и было воспринято как применение "санкций", то есть пыток к Тухачевскому. Причем Вышинский заверил Ежова, что "органы прокуратуры не будут принимать во внимание заявления арестованных о побоях и истязаниях", а круг прокуроров, допущенных к делам НКВД, будет минимальным. "Впрочем, - добавил Ежов, - товарищу Сталину все известно".
Через несколько дней после принятия решения Политбюро от 17 января начались судебные процессы, которые продолжались и в феврале. Что касается дела Ежова, то его следствие завершилось 1 февраля вынесением обвинения, разоблачающего его как главу заговора в системе НКВД; шпиона, работавшего на разведслужбы Польши, Германии, Англии и Японии; заговорщика, готовившего государственный переворот; виновника покушений на жизнь Сталина, Молотова и Берии и вредителя. Ежов был обвинен в фальсификации дела о ртутном отравлении и в организации убийств ряда лиц, включая собственную жену, которая якобы была английской шпионкой с середины 20-х годов. Ему не вынесли обвинения в педерастии или грубых нарушениях законности. На следующий день Ежова привели в кабинет Берии в Сухановской тюрьме, и там он услышал то, что сам много раз говорил другим обреченным. Берия обещал сохранение жизни в обмен на признание в суде: "Не думай, что тебя обязательно расстреляют. Если ты сознаешься и расскажешь все по честному, тебе жизнь будет сохранена".
Закрытое судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда под председательством Василия Ульриха по делу Ежова состоялось 3 февраля. Согласно закону от 1 декабря 1934 года, оно проходило в "упрощенном порядке" - без участия обвинителя, защитника и свидетелей. По долгу службы на процессе присутствовал заместитель Главного военного прокурора Н.П. Афанасьев. Заседание проводилось в тюрьме, в кабинете начальника тюрьмы. На суде Ульрих запретил Ежову упоминать имя Вышинского. Ежову позволили сделать заявление, в котором он отрицал, что является шпионом, террористом или заговорщиком, говоря, что его признания были вырваны сильнейшими избиениями. Упомянув об обещании, данном Берией накануне, он заявил, что предпочитает смерть вранью. Однако Ежов признался в других своих преступлениях: "Я почистил 14 тысяч чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил…. Кругом меня были враги народа, мои враги". Он не ждал, что ему сохранят жизнь, но просил, чтобы его расстреляли "спокойно, без мучений" и чтобы не репрессировали его племянников; он также попросил позаботиться о его матери (если она все еще была жива) и его дочери. Последние слова Ежова предназначались Сталину: "Прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел. Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах". Вероятнее всего, приговор по делу Ежова был вынесен после полуночи и, следовательно, датирован 4 февраля 1940 года.
О том, что случилось после вынесения Ежову приговора, рассказал в своих мемуарах присутствовавший на судебном заседании и при исполнении приговора заместитель Главного военного прокурора Н.П. Афанасьев. По его словам, после заседания Ежова вернули в камеру, а через полчаса его вновь вызвали для оглашения смертного приговора. "Услышав это, Ежов сразу же как-то обмяк и стал валиться на бок, но конвой его удержал и под руки вывел за дверь". Через несколько минут к Ежову в камеру вошел Афанасьев и заявил, что он имеет право подать в Верховный Совет СССР прошение о помиловании и замене смертной казни. По словам Афанасьева, Ежов "лежал на койке, как-то глухо мычал", потом вскочил, быстро заговорил: "Да, да, товарищ прокурор, я хочу и буду просить о помиловании. Может быть, товарищ Сталин сделает это". Поскольку в камере было слишком темно, они перешли в следственный кабинет, где Ежов размашистыми каракулями (у него дрожали руки) написал короткое заявление. Афанасьев передал заявление Ульриху, который из кабинета начальника тюрьмы связался по телефону с Кремлем. Через полчаса он вернулся и объявил, что в помиловании отказано.
Относительно процедуры вынесения приговора, описанной Афанасьевым, возникают некоторые сомнения и вопросы. Особенно если вспомнить о нормах закона от 1 декабря 1934 года, согласно которым не допускалось кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помиловании, а приговор приводился в исполнение "немедленно по вынесении приговора". Именно поэтому осужденным по этому закону, как правило, не объявляли о вынесенном смертном приговоре. О том, что их расстреляют, они узнавали непосредственно на месте казни. Конечно, на практике бывало, что приговор приводили в исполнение не в тот же день, а позднее. Ну, уж кто-кто, а Ежов должен был знать, что ходатайство ему подавать не положено. И если в деле Ежова были сделаны такие отступления от нормы, то совершенно непонятно - почему? По крайней мере, Афанасьев этого не объясняет.
Как пишет Афанасьев, Ежова расстреляли той же ночью, в особом помещении для расстрелов, которое когда-то приказал оборудовать сам Ежов. Вероятнее всего - на специальном объекте НКВД в Варсонофьевском переулке, недалеко от основного здания на Лубянке. По свидетельству заместителя Главного военного прокурора Афанасьева, присутствовавшего при исполнении приговора, это было старое приземистое здание в глубине двора, с толстыми стенами. Афанасьев должен был удостоверить личность расстрелянного. Приговор приводился в исполнение в большом помещении с покатым цементным полом. Дальняя стена была забрана бревнами; в помещении были водяные шланги. Расстрел производился непосредственно перед бревенчатой стеной. По словам Афанасьева, перед расстрелом Ежов повел себя трусливо. Когда он объявил Ежову, что его прошение было отклонено, "с ним случилась истерика. Он начал икать, плакать, а когда был доставлен на "место", то его вынуждены были волочить за руки по полу. Он отбивался и страшно визжал". Приговор приводил в исполнение, по всей видимости, самолично комендант НКВД В.М. Блохин. Кроме Афанасьева и Блохина, при расстреле присутствовал начальник 1-го спецотдела НКВД Л.Ф. Баштаков. Именно их подписями скреплен акт о приведении приговора в исполнение. Согласно этому акту казнь Ежова состоялась 6 февраля 1940 г. Причем в этот день помимо Ежова был расстрелян еще только один человек - Николаев-Журид. В предыдущие и последующие дни лубянский конвейер смерти работал более производительно.
После приведения приговора в исполнение тело Ежова было положено в металлический ящик и отвезено в крематорий; при кремации присутствовал Афанасьев. Кремированные останки Ежова были сброшены в общую могилу на Донском кладбище в Москве. В ней же ранее был захоронен прах расстрелянного Бабеля. Евгения Ежова покоится на том же кладбище, рядом с тремя своими братьями. В печати и по радио о процессе над Ежовым и его казни ничего не сообщалось.
После ареста Ежова его приемную дочь лет семи, Наталью, забрали у няни Марфы Григорьевны, которая после смерти Евгении Соломоновны присматривала за ней на даче Ежовых, и поместили в Пензенский детский дом. Ее заставили забыть свою фамилию и взять прежнюю фамилию ее матери - Хаютина. По окончании школы в 1958 году она добровольно уехала жить в далекий Колымский край - один из самых печально известных районов ГУЛАГа, - и стала учителем игры на аккордеоне в местной школе. По свидетельствам очевидцев, на рубеже тысячелетия она живет на нищенскую пенсию в однокомнатной квартире в поселке Ола в припортовой зоне Магадана; у нее дочь Евгения (названная в честь приемной матери Натальи) и семеро внуков. Жизнь у Натальи была очень тяжелой. Всю жизнь я жила в страхе, - призналась она в своем интервью. Несмотря на это, Ежова она вспоминает как нежного и любящего отца; даже теперь, когда всплывают все новые и новые подробности его кровавых злодеяний, отречься от него она не готова.