Не знаю, почему руководство жэка не дало этому событию официальный ход: может быть, им самим то было по каким-то причинам невыгодно, а, может быть, просто меняпожалели. Помню, занималась этой историей очень симпатичная молодая женщина, главный инженер жэка - она и помогла все благополучно решить. Работы по ремонту котельной, трубопроводов системыотопления, замену поврежденных секций радиаторов сделали рабочие за счет жэка; я же оплатил только стоимость заменяемых деталей и изделий по госцене. Получилось не так уж и дорого - ровно 137 рублей.Но что знаменательно и замечательно - эта сумма в точности соответствовала той, которую мы заработали на торговле цветами - за вычетом уже потраченных денег. Таким образом, цветы оплатили за менявесь причиненный государству ущерб. Конечно, работать в этот жэк меня больше не взяли бы. Но уволили мирно - с формулировкой "по собственному желанию". Нужно было искать какой-то иной способзарабатывать на пропитание семьи. И тут меня попросили пойти работать бухгалтером в кладбищенскую Всехсвятскую церковь города Николаева. Еще несколько лет зимой я работал на одной ставке в"Теплосети", а затем и оттуда ушел. Так начался мой путь в Церкви - не только в роли прихожанина, но уже и в качестве работника. Спасибо цветам!
Богема
Родился я в городе, носившем тогда именование Ленинград. Но прожил там с родителями недолго, отцу по состоянию здоровья (астма) врачи рекомендовали жить на юге. Так что сознательное детстводля меня началось уже в Николаеве. Второй раз в Ленинград я попал уже взрослым человеком, семейным, - в 21 год. Осенью 1977 года поехал я по каким-то делам в Одессу и там встретился c двумя подругамисвоей жены - Аленой и Олей. Не таким уж и поздним вечером захотелось попить пива. Однако по совковости времен скромные питейные заведения и магазины были уже закрыты. Пришлось за пивом ехать ваэропорт. Приехали, попили. А тут объявляют посадку на рейс в Ленинград. Денег вскладчину хватило точно на три билета. Сдача - пять копеек. Но - дело молодое, полетели. В самолете противный гнусавыйголос три часа пел советские песенки. Особенно доставала четыре раза прокрученная (видимо, особенно любимая экипажем) песня: "А мне опять приснился крокодил зеле-е-еный, зеленый как моя тоска-а-а-а!"Тем не менее "авиатоску" сторицей окупил вид ночного Питера с высоты птичьего полета - "Ту-154" разворачивался над городом перед заходом на Пулково. В аэропорту я разменял драгоценную пятикопеечнуюмонетку, нашел телефон-автомат и принялся звонить еще одной, питерской, подруге Аллы - Людмиле Гилязовой; та уже ранее побывала у нас в Николаеве в гостях. Первую монетку телефон тут же проглотил.Перешел к другому автомату. Попытка вторая и последняя. После набора цифр - тишина, потрескивание разрядов в эфире. Однако монетку автомат вернул. Еще раз набор, еще раз перемена аппарата. Результатвезде одинаков. И так продолжалось довольно долго, я уже растерялся. Но вот какой-то мужчина, стоявший у соседнего телефона и некоторое время наблюдавший за нашими манипуляциями, спросил: "А вы покакому номеру звоните? Попробуйте добавить впереди цифру два". Я набрал - и аппарат сразу заработал (оказалось, что буквально в эти дни АТС Ленинграда были переведены на семизначные номера). Трубкувзяла Людмила. Я объяснил ситуацию. Она все поняла и отправила мужа, Гену, нас встречать. В результате мы на несколько дней оккупировали их крошечную комнатушку в коммуналке на 4-й линии ВО(Васильевского острова). Уехали дней через пять поездом. Помню слова Людмилы: "Как я завидую человеку, который в сознательном возрасте ПЕРВЫЙ РАЗ приезжает в Питер". Действительно, впечатление былопотрясающее. До сих пор стоят перед глазами впервые увиденные ночной Исаакий, его подрагивающее отображение в темных водах Невы, строгая гармония Дворцовой площади, небо над Адмиралтейской иглой. Впоследующие годы в Питере я бывал часто и подолгу - приезжая и в гости, и в командировки, но первое визуальное впечатление незабываемо: "Увидеть Питер и умереть". Впоследствии, когда в конце 70-х -начале 80-х я приезжал в Ленинград, то останавливался, как правило, опять же у Людмилы и Геннадия (к тому времени они переехали в отдельную двухкомнатную квартиру в том же дворе). Но иногда, по темили иным причинам, и в других местах. Среди наших с Аллой питерских друзей была и некая Татьяна, молодая художница, счастливая обладательница просторной мастерской в мансарде на шестом этаже старогодома - некогда "доходного" - близи набережной Невы, в районе 10-й линии ВО. Пару раз, приезжая в командировку, я останавливался не у Гилязовых, а у нее, в мастерской. Сама она тоже жила там, но мыдруг друга не стесняли - мастерская была многокомнатная, не менее четырех-пяти помещений. Свободный угол, кушетка, плед всегда находились. В один из таких моих приездов, теплой осенью 1979 года, я"совпал" с проходившим тогда в Ленинграде семинаром молодых "перспективных" живописцев. "Перспективных" - т.е. в меру поощряемых, но при этом жестко контролируемых. Таковым в строго отмеренной дозепозволялась некоторая фронда, и меру ту они понимали очень хорошо. А нужно сказать, что в нее (в меру вольности) прекрасно вписывались ночные попойки "на кухне" с "отчаянно смелыми" речами - какпредохранительный клапан, противовес мертвенности официальных мероприятий. И вот на этот раз таковую пьянку затеяли в мастерской у Татьяны - как в месте, для того чрезвычайно удобном. Собралосьчеловек двенадцать. Начали очень бодро, в результате чего уже часам к шести стало ясно, что источник 777-й амброзии скоро иссякнет. Но уходить в темноту никому не хотелось. Тут я и вызвался помочь.Дело в том, что мне и так необходимо было ненадолго отлучиться: я пообещал еще одной нашей доброй знакомой, Дине Сморгонской, композитору, что обязательно приду на концерт, где будут исполняться еепроизведения. (Опять же какой-то смотр - на этот раз молодых "перспективных" композиторов и исполнителей.) Ехать к концертному залу было недалеко, несколько остановок через мост Шмидта. И я знал, чтоисполняемые в тот вечер произведения Сморгонской не слишком продолжительны. Так что часа через полтора рассчитывал вернуться. Потому и предложил свои услуги по доставке портвейна. Все скинулись, ясобрался. Только нужно было еще запастись тарой, в которой бутылки нести. Не найдя ничего иного (отвлекать участников семинара от горячих дискуссий я посчитал бестактным), обнаружил рядом ссохранившейся с давних времен печью старую сетку-авоську, набитую исписанными листками и обрывками бумаги. Посчитав сие запасом для растопки, я высыпал бумаги за печь и отправился в путь. Посколькумагазины в этом районе закрывались рано, то портвейн я решил приобрести заранее - на обратном пути мог бы не успеть. Купил десять бутылок 777-го, загрузил их в авоську и так отправился дальше. Навходе в концертный зал предъявил пригласительный билет и пошел отыскивать указанное место. В фойе я увидел Дину. Она была одета в великолепное черное концертное платье со шлейфом, в руках нервноподрагивал веер. Дина о чем-то беседовала с чопорным седым дядечкой в смокинге, рядом стоял толстяк во фраке. Очевидное волнение проступало контрастной бледностью на ее лице. Я решил ее подбодрить,широко улыбнулся и помахал рукой - дескать, мы здесь, почитатели твоего таланта! Дина меня увидела, но почему-то вздрогнула, как-то совсем кривовато улыбнулась и спряталась за широкой спинойфрачника. Я растерянно посмотрел на свое отражение в огромном зеркале на стене. Ну что же: да, джинсы у меня на колене протерлись, все зашить недосуг. И куртку от того же "костюма" я стиралдавненько. Зато футболка из-под куртки почти не видна. Конечно, батарея бутылок в авоське не вполне вязалась с обстановкой, но что уж делать - необходимость. Я вздохнул, решил к Дине не подходить истал протискиваться к своему месту в середине ряда. Сел, игнорируя диковатые взгляды соседей. Ну и что же, если от меня портвейном пахнет? Я, может быть, так музыку лучше воспринимаю. Фортепианныепроизведения Дины исполнялись почти в самом начале. Я благосклонно их прослушал и задумался о том, что же делать дальше. В зале стояла тишина - родственники, друзья, возлюбленные авторов иисполнителей затаив дыхание слушали представляемые опусы. Выбираться со своего места в такой обстановке было невозможно, антракт же еще не скоро. А в это время в далекой мастерской на Острове людипогибали от жажды... Разрешить эту проблему мне помог следующий исполнитель. Видимо, в предчувствии эпохи постмодернизма свое произведение он написал для гобоя без оркестра. Протяжные глухиеоднообразные звуки заполнили зал. И надолго. Тут уж и чернокостюмно-белорубашечные зрители стали ерзать. Один гражданин приподнялся, повернулся спиной к гобою и, качаясь и приседая, стал пробиратьсяк выходу. Я это расценил как разрешительный прецедент. И повторил его маневр. Авоську с портвейном я нес перед собой на вытянутой руке, благодаря чему народ подтянулся, проход стал как-то шире:перебираться через колени сидящих зрителей не пришлось. Дину и богему музыкальную в тот день я больше не видел. Зато видел богему художественную. Войдя в подъезд Татьяниного дома, сразу услышалдоносящиеся сверху крики и шум потасовки. Взбежал на площадку шестого этажа (там была дверь только в Танину мастерскую). На площадке собралась толпа. В эпицентре событий маленький лысоватыйгражданин, пересидевший в "молодых дарованиях" не один лишний годок, петушком наскакивал на длинного, но какого-то вялого и блеклого сотоварища. Раздавались крики с невнятными обвинениями в адреспровокаторов, КГБ и бездарного холопского народа. Зрители активно болели. Я попытался разнять противников, растаскивая их одной рукой: правая была занята драгоценной ношей. Не помогло, лысоватыйловко уворачивался ("Рабинович, почему у вас под глазом синяк?" - "А! Это мне хотели дать коленом под зад, но я увернулся!"). Тогда я поступил мудрее - вытянул вперед правую руку и поместил междупротивниками авоську с бутылками.Маленький замер и растерянно уставился на авоську, в его взгляде отразились какие-то смутные воспоминания и переживания. Длинный же вдруг оживился, выхватил у меняавоську и потопал с ней в глубь квартиры. Зрители, толкаясь, поспешили за ним. На площадке остались мы вдвоем с лысоватым. Тот изнеможденно ко мне привалился, повздыхал и тут же поведал оченьжалобную историю. Историю страждущего таланта, трагическую историю дерзаний и предательств. Маленький оказался не только пожилым молодым художником, но и крупным поэтом, непризнанным гением -непризнанным как совковыми чиновниками от культуры, так и коварными завистниками-конкурентами. Вот и сейчас, поверив в чистоту сердец и искренность намерений сих пьяных бездарей, посчитав ихистинными служителями муз и ценителями прекрасного, принес он с собою рукописи. Но вот этот негодяй - длинный, о котором все давно знают, что он стукач и подлец, по указке КГБ выкрал сии бесценныестраницы, и теперь: 1) мир лишился нового откровения духа; 2) автору грозят жестокие гонения со стороны карательных органов; 3) но, несмотря на то, автор всем мерзавцам покажет, где раки зимуют, гдеживет кузькина мать и всякое такое прочее... Тут я начал что-то подозревать. - А в чем находились ваши... эти... рукописи? - Ах, в простой сетке-авоське. Я с ней на рынок хожу (вариации на темуХлебникова). Я посоветовал страдальцу заглянуть за печь и объяснил, как я там надежно укрыл его творения от происков завистников. Лысенький гений суетливо побежал к печи, заглянул за нее, засиял ирастекся умилением. Свои бесценные труды пиит обвязал бечевкой и снова положил на хранение за печь. "Пьяным бездарям" своих шедевров решил на этот раз не читать. Через несколько минут я сидел заобщим столом. - Ты чего там застрял? Что ты этого лысого слушаешь? Все давно знают, что он стукач и предатель. У него роль такая - гения играть. Не связывайся. Стихами замучает, а потом еще настучитв КГБ... Я промолчал. К сожалению, веселья я не застал; народ вошел в стадию раздражения и ожесточения. Оказалось, что в период моего долгого отсутствия возникли сомнения в моей добросовестности -смогу ли я за столько времени не опорожнить приобретенные бутылки? Донесу ли хоть что-нибудь? (А именно в те времена Венечка Ерофеев описывал технологию интенсивного упоя.) Подождали, поругали заочноменя и очно, за меня, Татьяну, а потом еще "доскинулись" и послали гонца. Гонец заказ принес быстро. Выпили. Посидели. Впали в ступор. Обстановку оживил лысенький, решивший, что пришло время огласитьсвои шедевры... Так что бутылки, все же мною доставленные, как необходимое средство "полировки" пришлись в самое время. Однако они же в области нравственно-психологической оказались явно излишними.Веселое общение иссякло окончательно, на смену пришло желчное пикирование. В основном выясняли, кто больший бездарь. Но и эти споры затихли. Постепенно всех сидевших за столом объединила одна тема:карьера. Оказалось, что сих нонконформистов чрезвычайно волнует вопрос, как угодить властям и пробиться в худсоюзовскую элиту. Более всего воодушевлял пример Ильи Глазунова - его путь был признансамым верным и достойным. Мои слабые возражения по поводу как художественных качеств его творений, так и морального облика, были решительно отвергнуты. Вернее, просто проигнорированы. Разговор снеизбежностью вращался вокруг тех или иных успехов Глазунова ("А вот того портрет!" - "А еще и этот заказал!" - "А вот куда он едет, слышали?") и возможностей их воспроизводства. Скоро мне сталосовсем уж скучно. Я побродил по мастерской и в конце концов, открыв окно, выходящее непосредственно на соседнюю крышу, выбрался в него. Вот сижу на коньке крыши, внизу чернеет колодец двора, воздухтепл и недвижен, безлунное небо искрится низкими звездами. Вид ночного неба всегда меня завораживал; я стал на непривычном небосклоне искать знакомые имена: Дракон, Лебедь, Лира... Вега, Денеб,Альтаир, Гемма... Неспешно и несуетливо текло время. Но вот в проеме окна показалась чья-то фигура, и через минуту рядом со мной на коньке крыши сидел молодой парень - худощавый, лицо странное,словно чрезмерно вытянутое в вертикали, но красивое, благородное. "Леня. Леня Пoляк. Тебя, кажется, Мишей зовут, да? Ты ведь тут, у Тани, живешь?" - "Ну, не совсем. Так, временно. Я здесь вкомандировке. А ты что сюда?" - "А, тоска там зеленая. Чушь несут. Свихнулись на своем Глазунове, другой темы для разговоров нет. Ну их..." Так мы и сидели на крыше. И слушали имена звезд. Тогда мыстали друзьями. А более ни с кем из той компании я никогда не виделся, и даже с Таней - очень редко...
Мамаду
По городу слоняться - Не осень, не зима. На мокрые скамейки Садится полутьма. Размашистые ветки, Фонарик голубой. По городу слоняться И не идти домой. Прощаться и таиться, Слова припоминать.Не ждать нежданной встречи И вечер продлевать... И горстку впечатлений В кармане согревать...В жизни время от времени происходят события, которые невольно заставляют вспомнить эпизод "Матрицы": сбой программы, черная кошка два раза пробежала по коридору. Зачастую на это не обращаешьвнимания, суета поглощает зоркость к тонким планам бытия, инстинктивный рационализм мировосприятия старается поместить абсурды жизни в слепое пятно сознания. Но тем не менее иногда вспоминать о такихсобытиях необходимо, вновь и вновь убеждаясь, что наш мир вовсе не так прост, как ему хотелось бы выглядеть (дьявол не может не быть лжецом, и псевдорационализм жизни - одно из его лучших оружий).История, которую я хотел бы сейчас рассказать, стала первым звеном в цепочке событий, в результате которых я получил статус "австралийского шпиона". Но и сама по себе она небезынтересна - своей"матричностью", намеком на то, что случайностей в нашей жизни не бывает. Очевидно, что по теории вероятности возможность возникновения описанной ниже ситуации исчезающе мала. Шел 1979 год. Я толькочто защитил диплом в Николаевском кораблестроительном институте, получив специальность инженера по проектированию боевых надводных кораблей. Работать распределили в Николаевский филиал Северного ПКБ- ведущую проектную организацию по профилю "сторожевые корабли - крейсера". Головное КБ располагалось в Ленинграде, и буквально с первых дней работы в проектном отделе начались многодневныекомандировки в Ленинград. Слава Богу, мне было там где остановиться - у Аллы, моей жены, в Ленинграде осталось много подруг и знакомых (несколько лет до нашей встречи она прожила там). Как ужеупоминал, чаще всего останавливался я у супругов Гилязовых, Геннадия и Людмилы. Жили они в хорошем месте - квартира (точнее, комната в коммуналке) располагалась во дворе Академии художеств наВасильевском, на углу 4-й линии и Большого проспекта. Место было прекрасное во всех смыслах, а теснота компенсировалась радостью дружеского общения. Так что со временем (а проводить в Ленинградеприходилось почти половину календарного года) я там вполне прижился и уже среди жильцов коммуналки считался за своего. В Питере я, естественно, работал; там и отдыхал. Отдых бывал как "культурный",так и не очень. К "культурному" более всего относились многочасовые прогулки по Питеру и такие же многочасовые и регулярные посещения Эрмитажа. Вообще в Эрмитаж я ходил поспать. И перекуситьпринесенными из дому бутербродами. Спал обычно в кресле в античном зале, в цокольном этаже. Там из кресел не выгоняли. И прохожие не мешали. Чего туда ходить? Да Винчи нет, доспехов нет... Прийтиразве что поспать или покушать. Но то не всякий сообразит. Впрочем, в действительности все было вполне возвышенно - постою часок пред голландцами или Матиссом, а более душа и не воспринимает,ощущения притупляются. Тогда я вниз, вниз, тихонько сяду в кресло, умную брошюрку достану - вроде как серьезным делом занят. Ну а под это уже и подремать можно. Когда же ко мне привыкли - как кгипсовой копии "толстого юноши, читающего книгу" - то я потихоньку и бутерброды стал приносить. Ел, можно сказать, из-под полы. "Некультурным" же отдыхом было традиционное "нашенское"времяпровождение: выпить с друзьями, пообщаться. Правда, в описываемом случае и "друг", и "общение" оказались очень специфическими. Из двора, где мы жили, через арку есть проход в сквер Академии.Деревья, скамейки, мамаши с колясочками. Решил как-то отдохнуть там на свежем воздухе - начало лета, мягкое тепло... Пригласил Вениамина - соседа, постарше меня возрастом, притом вполнекомпанейского. Взяли мы несколько бутылок легендарного красного портвейна "777". Настроение отличное. Когда же у тебя "отличное настроение", невозможно мириться с тем, что ближнему плохо. Нам сВенькой было хорошо. Однако явно плохо было высокому, худому, черному как смоль негру, который присел на пенек невдалеке от нас и с выражением вселенской печали неотрывно следил за нашими манипуляциис бутылками. Конечно, я не мог не пригласить его в компанию. В качестве отступления поясню: нам, работникам СПКБ, вообще категорически запрещалось общаться с иностранцами. В любой ситуации. Наинструктаже в 1-м отделе объясняли - вполне серьезно! - "Если к вам на Невском подойдет иностранец и спросит, как пройти к Зимнему, вы должны сказать ему буквально следующее: "Моя твоя не понимайт",- и быстро удалиться". Но негр у меня ничего не спрашивал, а только слезно взирал. Он страдал (помните негра из "Особенностей национальной охоты": "Трубы сушит, понэмаиш?") и выразительной мимикойвзывал о помощи. Был ли негр иностранцем, я решил не выяснять - спасать нужно человека! - показал ему на нашу скамейку и сделал приглашающий жест. Тот мгновенно материализовался рядом и потянулся забутылкой. Я, естественно, дал. Оказалось, страдалец способен, хотя и с трудом, изъясняться по-русски. Жизнь налаживалась... Подробности этих посиделок пространны и несущественны. Помню фрагменты -несколько походов за новыми порциями "777"-го в винарню на набережной, возле моста Шмидта. Помню, как товарищ негр выстукивал ритм на пеньке, используя его вместо тамтама, и распевал "Катюшу".