Ей было неловко оттого, что сегодня из-за нее в доме Маскатова жарили, варили, парили и что жена и мать Ильи Григорьевича хлопочут возле нее. Любовь Ивановна облегченно вздохнула, когда ужин кончился и начался тот неутомительный разговор, в котором присутствуют и воспоминания, и шутки, и расспросы о самой гостье, о ее работе, о Стрелецком ("Как там у вас со снабжением? А импортная обувь бывает?" - это, конечно, женщины). Маскатов спросил, давно ли она видела Плассена, как он? - и Любовь Ивановна рассказала о прошлогодней встрече.
- А я, между прочим, приветствовал его на шестидесятилетии от имени первокурсников, - сказал Маскатов. - Читал по бумажке и дрожал как осиновый лист.
- Вы? Кажется, я что-то помню…
Маскатов вышел и вернулся с толстой папкой - там снова были фотографии, - и он быстро нашел одну. Любовь Ивановна сказала удивленно и радостно:
- У меня точно такая же. Значит, это вы? Ну, конечно, вы! А попробуйте найти меня.
Фотографии разглядывали все и гадали, где же Любовь Ивановна, пока она не показала сама: вон, в самом углу.
- Эта черняшка?
Они смеялись: да, пятьдесят третий год… Кажется, мы малость изменились с тех пор? И все-таки было приятно, что они - Любовь Ивановна и Маскатов, - оказывается, знали друг друга, вернее, встречались, и эта фотография - лучшее тому доказательство.
Они узнавали на снимке и показывали друг другу институтских профессоров, по большей части с сожалением, потому что многих уже не было. И снова возвращались к Великому Старцу.
- Он позвонил мне сюда, домой, - задумчиво сказал Маскатов. - Мы не виделись и не разговаривали двадцать лет, и вдруг, представляете, слышу: "Ильюша? Это Вячеслав Станиславович, здравствуй". Так просто, будто мы встречались только вчера! Конечно, он знал про ту аварию, но не успокаивал меня. А зачем успокаивать? Наши трубы шли строго по ГОСТу, вся документация была в порядке, это он тоже знал… Спросил, как я смотрю, если он "завяжет" меня с вашим институтом. Очевидно, у него еще не было твердого решения, он только советовался… Наверно, минут двадцать расспрашивал о наших возможностях и о новой установке. После этого звонка я как-то сразу пришел в себя. А на прощание он сказал: "Ты женат? Жену любишь? Тогда поцелуй ее за меня в щечку".
Любовь Ивановна засмеялась: это было похоже на Плассена. Великий Старец любил чмокать в щечку женщин.
Час был поздний, и Любовь Ивановна поднялась. Ее уговаривали посидеть еще, или вообще остаться ночевать - места много! - и она чувствовала, что эти уговоры не просто от хозяйской вежливости, но пора, пора… Маскатов пошел проводить ее, хотя гостиница была совсем рядом, и они быстро шли, накрывшись одним зонтом Маскатова, - дождь лил по-прежнему. У входа в гостиницу Маскатов сказал:
- А все-таки я вспомнил вас, Любовь Ивановна. Вас иногда ждал такой длинный лейтенант, а вы с ним были, наверно, в ссоре, потому что проходили и не здоровались, а он шагал за вами. Верно?
- Да, - кивнула она. - Как странно…
- Странно, что вспомнил? Просто у нас была игра: помирятся они сегодня или не помирятся?.. Помирились?
- Он умер шесть лет назад, - сказала Любовь Ивановна. - И у меня от него двое детей…
- Извините, - тихо сказал Маскатов. - Я не знал… наверно, я не должен был напоминать вам об этом…
3
Конечно, он не знал, иначе не напомнил бы об этом. Но заснуть Любовь Ивановна уже не могла и напрасно старалась закрыть глаза, заставить себя не думать, не вспоминать…
Но у памяти нет ни отпусков, ни выходных. Все было действительно так, как сказал Маскатов. Кирюшке было уже два года - он родился в пятьдесят первом, когда Любовь Ивановна училась на третьем курсе. И два года, до самого окончания института, она не разговаривала с его отцом. Это была не просто ссора. Курсант Якушев, узнав, что должен быть ребенок, испугался, начал уговаривать ее пойти куда следует в таких случаях. Ребята в училище рассказывали о своих подобных историях, и все у них прекрасно обходилось. Нет, он вовсе не собирался ее бросить, хотя они не были женаты, он только считал, что рано иметь ребенка. После училища в Москве его не оставят, конечно, а мотаться с ребенком бог весть где и жить неизвестно как, да еще на его негустой лейтенантский оклад, - удовольствие маленькое. Люба сказала ему: "А ты хотел только больших удовольствий? Вот и получил, а остальное дело не твое, и ребенка я оставлю". Он спорил, доказывал, что ей не вытянуть институт, и Люба не выдержала: "Господи, как ты всего боишься! Да тебе-то что? Я же ничего не хочу, ничего не требую и выращу ребенка сама, если уж тебе так страшно".
Они разругались. Люба не могла простить Якушеву этого разговора, да и девчонки советовали наперебой: забудь ты о нем. Подумаешь, какая находка! Ребенок ему помешает, видите ли? Ничего, воспитаем ребеночка общими усилиями, и институт кончишь нормально. И папашу подыщем - вон Генка Лопатников по тебе два года сохнет, и ты ему хоть целый детский сад притащи, он все равно на тебе женится и счастлив будет.
С Якушевым она не виделась. Он не приезжал, не писал, даже не пришел в роддом, когда ее выписывали с Кирюшкой, и Люба решила - все! Теперь все! Стороной она слышала, что у Якушева кто-то есть, какая-то женщина, - тем более непонятным и неожиданным было его появление в институте.
- Люба!
Ее словно бы окатило горячей волной, и надо было собраться, стиснуть себя в комочек и не останавливаясь пройти мимо.
- Люба, погоди! Это же несерьезно, Люба. Мы же с тобой не чужие все-таки.
Его оставили в Москве, и он часто приходил то в институт, то в общежитие на Донской, но Люба избегала встреч. Написала, чтобы перестал ходить, что он не нужен ни ей, ни сыну, - и лгала в каждой строчке: он был нужен и ей, и сыну… Она держалась из последних сил, не желая показаться мягкосердечной перед девчонками, а сердце так и рвалось: конечно, не чужие же они! И не выдержала - увидела Якушева из окна своей комнаты, схватила Кирюшку и вышла как бы погулять. У Якушева на глазах дрожали слезы. Кирюшка глядел на него подозрительно и строго.
- Это твой папа, - сказала она.
- Дядя папа? - спросил Кирюшка. К Якушеву он не шел, плакал, цепляясь за материнскую шею и пряча лицо.
- Видишь? - тихо спросила она Якушева.
- Вижу. Ты сможешь простить меня… за все?
- Тебе это надо?
- Да. Это я уже понял. У меня есть комната, Люба. Поехали? Сразу, сейчас… Все должно быть хорошо. Я… я смогу зализать свою вину.
- Не надо, - попросила она. - Ты же знаешь сам, что я… что не могу без тебя.
Ей было плевать, что скажут девчонки. Она все-таки любила его; два трудных года уже прошли и не вернутся; зачем же их вспоминать? Мало ли что бывает в жизни! Лишь бы теперь все, все было хорошо…
Вещей у нее было всего ничего, она собралась за полчаса. Стараясь не спешить, распихивала вещи, перевязывала книги. Якушев не помогал ей - стоял в дверях, прислонившись к косяку, и глядел только на Кирюшку. Вдруг Кирюшка вперевалочку подошел к нему, протянул вверх ручонки, сказал "на" - это значило: подними меня. Якушев поднял, прижал его к себе и вышел, скорее, выбежал. Люба снова поглядела в окно. Якушев нес ребенка, как слепой, спотыкаясь… Тогда она села на кровать, стискивая пальцы и кусая губы. "Два года! Смогу ли я забыть их, простить и никогда не напоминать ему про эти два года?.."
Тогда, когда Ангелина спросила ее, хорошо ли она жила с мужем, Любовь Ивановна коротко ответила: "Хорошо". Ей не хотелось рассказывать о своей жизни подробнее.
Была ли она счастлива? А можно ли вообще определить меру своего счастья? У нее был муж, очень занятый службой, а потом и учебой (в академии он учился заочно), и они мало бывали вместе, даже в выходные дни. Было уже двое сыновей и те самые переезды с места на место, кочевая жизнь, все тяготы которой ложились прежде всего на нее: контейнеры, ремонты, дрова, и ко всему - адовая среднеазиатская жарища или бесконечные полярные ночи. Работа находилась везде; ей довелось поработать и на нефтеперегонном заводе, и в термичке, где не всякий мужик выдерживал, и лишь раз в год был благословенный месяц, когда они, все четверо, уезжали на Псковщину к родне Якушева. Лес, грибы, озеро, вечерняя рыбалка, уха, сваренная на костре, - бездумный, незаметный месяц, когда она будто впервые видела и узнавала человека, который был рядом с ней. Якушев был спокоен, деловит, суховат со всеми - и с ней, и с детьми, и с родней. Она считала, что это у него от многолетней, накопившейся усталости. И когда в редкий свободный вечер собирались офицеры - расписать "пульку", - она охотно готовила беляши и не обижалась, как другие жены, что он не с ней и не с ребятами, а садится за картишки. Он действительно очень уставал. Но зато если кто-нибудь шутил: "Скатерть и жена - злейшие враги преферанса", он отвечал: "Кроме Любы", - и поэтому в их дом шли охотней, чем в другие.
Иной раз о нашем счастье больше знают соседи, чем мы сами. Часто - будь то в Средней Азии, на Украине или в Заполярье - соседи говорили Любови Ивановне: "Ты-то вон какая счастливая! Муж не пьет, дети здоровенькие, сама красивая, и достаток в доме, - чего ж еще бабе надо?"
А ей надо было одно - чтобы он был ласков! Не при гостях, не на людях, а тогда, когда они оставались вдвоем. Как-то в порыве неожиданной нежности она с размаха села Якушеву на колени, прижалась к нему, обхватила мужа за шею, и вдруг он, похлопав ее по плечу, сказал: "У тебя там, кажется, еще посуда не вымыта?" Впрочем, что ж? Во всех служебных "объективках", которые начальство представляло на Якушева, неизменно присутствовало - "хороший семьянин".
Потом она подумает: у нас просто не было времени на обиды, ссоры, на те бесконечные выяснения отношений, которые изматывали многих ее знакомых. Но об этом она подумает много позже, забыв, что обиды все-таки были, и первой среди них была сухость Якушева. Просто Любовь Ивановна боялась и не хотела вспоминать и мелочи, и куда более серьезные события, которые больно трогали ее.
…Вспышка из-за книги, которую она дала почитать соседям, а Якушев не выносил, если книги уходили из дома… Ее день рождения, о котором он забыл и даже не поздравил, а потом равнодушно сказал: "Надо было напомнить, у меня все-таки голова, а не кибер…" Эта тетрадка, в которую он заносил все расходы и требовал, чтобы Люба делала то же самое, потому что иначе им не свести концы с концами. И боже упаси, если она покупала что-то незапланированное или без согласия Якушева! Он мог бросить ей: "Между прочим, я деньги не ворую и не печатаю", а потом не разговаривать неделю. Просто не замечать…
Это были мелочи, но они все-таки накапливались и накапливались, и как бы Люба ни пыталась избавляться от них, к старым мелочам прибавлялись новые, и только ее незлопамятный характер да еще вечная занятость не доводили до крупной ссоры, когда уже нет сил сдерживаться и хочется высказать все, а там будь что будет.
Все это и сейчас Любовь Ивановна старалась упрятать куда-то подальше, в самые глубокие уголки памяти. Было, не было - какая теперь разница! Бессонной ночью, в гостиничном номере, в чужом городе, нечаянно растревоженная чужим человеком, она вспоминала другое - то, что год за годом неотвязно преследовало ее, сотрясало ее болью. Только работа спасала ее от этой памяти и этой боли, о которой во всем мире не знал никто, даже Ангелина…
…Конференция по проблемам металловедения должна была проходить в Ленинграде, и Любовь Ивановна напросилась на нее сама, хотя завод и не собирался посылать туда своего представителя. Просто она ни разу не была в Ленинграде. Как-нибудь ее мужики перебьются неделю. За Володькой присмотрит Кирилл, соседка поможет с готовкой, ну, а убрать в квартире - занятие нехитрое.
Вот так, на целую неделю, она оставляла семью впервые, и ребята уныло ходили за ней, Володька совсем расхныкался и заявил, что в рот ничего не возьмет до ее возвращения, ни крошки, и вообще может умереть от голода. Был недоволен этой поездкой и Якушев, но сумел скрыть недовольство. Хочешь поехать - поезжай, конечно, проветрись, но зачем тебе это надо? Тем более сейчас… Она удивилась: почему "тем более"?
- У меня неприятности, - хмурясь, ответил Якушев.
- Господи, - сказала она, - какие еще неприятности?
- Всякие.
Он никогда не пускал жену в свои дела; в конце концов он человек военный, и ей вовсе незачем знать о его службе. В тот раз он тоже ничего не сказал. Неприятности - и все. Но ей очень хотелось в Ленинград, и Якушев сам заказал билет на самолет, и сам отвез ее на аэродром.
Все, что было внизу, сверху казалось серо-белым: белый снег и серые скалы. В Ленинграде же на Марсовом поле вовсю цвели тюльпаны, Летний сад стоял, подернутый зеленой дымкой, трава на лугу позади Русского музея казалась неправдоподобно яркой. Она представляла себе Ленинград вовсе не таким. В книгах Достоевского виделся всегда сумрачный город. Красота дворцов и памятников, о которых можно было судить по цветным открыткам, прежде казалась ей строгой, пожалуй, и чуть надменной и холодной. Люба увидела другой город: он был праздничным даже в этот обычный, будний день. Слишком велико было нетерпение - оставив вещи в гостинице, она бросилась в город, как заждавшийся отпускник в теплое море. Она ни у кого не спрашивала дорогу, просто шла и шла, с изумлением открывая то, что уже видела когда-то на снимках или в фильмах, но все виденное чудесным образом оказывалось другим: другой Летний сад, другая Петропавловка, другой Зимний, другое Адмиралтейство… И Нева была другой - не серая, с разлохмаченными тучами, готовыми лечь на воду, а синяя и оттого еще более просторная, с крикливыми белыми чайками и сверкающими ладожскими льдинами.
Ее словно подхватило ветром и несло, несло через этот необыкновенный город, через мосты, проспекты, тихие улочки и шумные, залитые солнцем площади, и она не чувствовала усталости, только незнакомую, не отпускающую ее ликующую радость.
Она все-таки заблудилась, наконец. Спросила, как добраться до Невского, и сразу несколько человек начали объяснять ей наперебой. Люба слушала и улыбалась: ей рассказывали, что в о т т а к могут показать дорогу только ленинградцы.
Конференция должна была проходить в Доме научно-технической пропаганды, и она зашла туда - зарегистрироваться. К столу девушки-секретарши уже стояло несколько человек, кто-то встал за ней… Когда подошла ее очередь, она протянула документы и назвала себя:
- Якушева, Любовь Ивановна.
- Люба? - тихо и недоверчиво спросили сзади. Она обернулась. - Люба! Ты?
Сначала она увидела п о т р я с е н н о е лицо, широко открытые растерянные глаза за стеклами очков и лишь потом узнала Генку Лопатникова. Это было так неожиданно и счастливо, что показалось чудом. Огромный незнакомый город - и вдруг Генка, славный Генка, который был по уши влюблен в нее чуть ли не со вступительных экзаменов в институт. Сколько же прошло лет, как они не виделись? Наверно, тысяча.
Потом они шли, перебивая друг друга вопросами.
- Ты откуда приехал?
- Ниоткуда. Я же здесь, на Металлическом.
- Я забыла… А я…
- Я знаю, где ты сейчас. - Он назвал город, откуда Люба прилетела сегодня.
- Каким образом?
- Мир тесен, Любонька. Как дети?
"Он всегда называл меня так - "Любонька", - подумала она. - И знает, что у меня д е т и".
- Хорошо. А ты женат?
- Да, - нехотя ответил он. - Кирюшка, наверно, совсем большой?
- Огромный. Сядем где-нибудь, у меня ноги гудят. С самого утра хожу по Ленинграду и уже еле живая. А у тебя кто?
- В каком смысле? А, дети?.. Никого.
Он не смотрел на нее, то и дело поправляя очки.
- Встречаешь кого-нибудь из наших?
- Нет, - сказала она.
- Ты… довольна жизнью, Люба? - вдруг очень тихо спросил Генка.
- Конечно, - сказала она. - Почему ты спрашиваешь об этом?
- Так, - ответил Генка и тут же перевел разговор: - Ты где остановилась? Может, зайдем куда-нибудь, пообедаем?
Она поднялась со скамейки.
- Пойдем! С утра ничего не ела. Вернее, с ночи - сегодня пришлось встать в три часа. Как все-таки странно, верно? Еще сегодня крутом был снег, и ветер дул - м о р д а в и н д, как его называют там, на Севере, а здесь тюльпаны, весна, солнце, зелень… И еще ты - очкарик Генка! Сказал бы кто-нибудь, что встретимся, - засмеялась бы и не поверила.
- Ну, - по-прежнему глядя в сторону, сказал Генка, - в жизни и не такое случается, Любонька.
Она пропустила это мимо ушей.
- Кем ты работаешь? А фотография жены с собой есть?
Он покачал головой: фотографии у него нет, а работает в отделе главного металлурга. Люба не замечала, что Генка так и не справился со своей растерянностью и вдруг вообще замолчал и что теперь говорила только она. Люба рассказывала о Якушеве, о детях (Кирюшка, когда они жили в Средней Азии, подобрал ишака и ездил на нем в школу и из школы, пока не нашелся хозяин), и о своей работе, и о дураке главном инженере, о том, что у них в магазинах сейчас нет лука, придется везти отсюда, и о том, что Володька терпеть не может читать, зато с ума сходит по автомобилям, и снова о Якушеве….
Радостно-ликующее состояние, которое владело его с утра, не проходило. Все-таки она спохватилась: что же это я, болтливая бабенция, все говорю, а ты молчишь! Генка улыбнулся; улыбка у него была прежняя, смущенная и робкая, будто он стеснялся улыбаться.
- Просто мне не о чем говорить, наверно, - сказал он. - После института сразу сюда, вот и все. А ты чуть ли не всю страну объехала.
- Слушай, - перебила она Генку. - А сегодня будут мосты разводить? Я хочу посмотреть. Пойдем? Хотя…
Она чуть не брякнула: "Хотя ты ведь женатый, и как к этому отнесется твоя жена". Но Генка кивнул: конечно, посмотрим. Правда, белые ночи наступят недели через три, но ничего, и так внушительное зрелище. Лед еще идет, но навигация уже началась…
- Только позвони домой, чтоб не ждали, - посоветовала она.
- Зачем? - глядя в сторону, сказал Генка. - Какое это имеет значение?
Люба поняла. Больше не надо говорить на эту тему.
Из гостиничного ресторана они поднялись в ее номер, и Генка снова молчал, а она не замечала, что с ним творилось неладное. То ли он хотел спросить о чем-то, то ли что-то сказать, но не решался, и это мучило его.
Люба начала вынимать из чемодана вещи, разложила на столе свои "мазилки", повесила в шкаф платья. Ей было легко, даже привычно. Будто и не прошло столько лет, и сейчас в ее комнатенку общежития на Донском "просто так" заглянул Генка. "Просто так" бывало каждый день пока она не сорвалась и не уехала к Якушеву. Генка приносил Кириллу игрушки или конфеты, и она рычала на Генку: "Ты что, наследство получил или кошелек нашел?" По ее подсчетам, на эти игрушки и конфеты он должен был грохать всю свою стипендию. Потом девчонки рассказали, что он устроился на хлебозавод, грузчиком, и по ночам развозит по городу хлеб.
Она вспомнила об этом, и Генка отвернулся к окну.
- Ты был здорово влюблен в меня, да? И даже боялся поцеловать - помнишь? Мы играли в "бутылочку", бутылка повернулась на тебя, я встала поцеловать тебя, а ты покраснел и снял очки.