- Я доложил ему и о нашей новой работе, - сказал Туфлин, - и Вячеслав Станиславович посоветовал сразу же связаться с трубным заводом в Придольске. Тамошний главный инженер - его ученик. Вот. - Он взял со стола листок бумаги и протянул его Любови Ивановне. Она поглядела: бисерным почерком Туфлина было написано - Маскатов, Илья Григорьевич.
- Когда мне ехать? - спросила она. - И главное, с чем?
Туфлин снова взял со стола бумажку и снова протянул ей, на этот раз молча, и молчал, пока она не прочитала все.
- Спасибо, Игорь Борисович. Я могу взять это с собой?
- Да, конечно, голубушка.
Это была очень кратко изложенная программа ее работы: марки стали, параметры, которые требовалось получить после термообработки и проката, приблизительный график исследований, даже состав группы, которую она должна была возглавить: инженер Ухарский, лаборантки Чижегова и Половинкина… Любовь Ивановна поглядела на Туфлина. Тот сидел, как любил сидеть обычно, - сцепив на груди пальцы, и лицо его казалось напряженным, будто он чего-то ждал - быть может, возражений или, наоборот, куда большей благодарности, чем это короткое "спасибо" за то, что он все обдумал заранее и Любови Ивановне остается только выполнять эту программу. Она встала - поднялся и Туфлин.
- Не сочтите за труд, загляните в канцелярию, пусть вам оформят командировку, а я подпишу, - суховато сказал он. - Вернетесь - поговорим подробнее, со временем у меня просто зарез.
- А моя нынешняя работа с мартенсито-стареющим… - начала было она, но Туфлин перебил:
- Потом, потом, голубушка!
Он уже стоял за своим столом и листал большой блокнот, всем своим видом показывая - вы же видите, как мне некогда, я же сказал - вернетесь, и поговорим…
Прежде чем зайти в канцелярию, Любовь Ивановна свернула в узкий, как щель, коридорчик, в конце которого находился медпункт. На дверях висела табличка - "Стучать обязательно!" Эту табличку Ангелина повесила после того, как в медпункт влетела с порезанным пальцем молоденькая лаборанточка, а на топчане, спустив брюки, лежал, ожидая укола, начальник АХО.
- Войдите! - отозвалась на стук Ангелина. - А, это ты…
- Ты ждала кого-нибудь другого?
- Всю дорогу только этим и занималась, - ответила своим хриплым голосом Ангелина. - Вон, гляди, тоже еще один ожидальник.
Она кивнула на огромный букет роз, стоявший в керамической вазе.
- Он? - спросила Любовь Ивановна. - По какому случаю?
- У него на каждый день свой случай, - усмехнулась Ангелина. - Выдумал, что сегодня как раз двадцать седьмая годовщина, как мы встретились после войны. Ты его видела сегодня? Явился сюда ни свет ни заря, весь такой из себя… Я ему говорю: ты что, совсем на старости лет тронулся? А он свое талдычит: пойдем оформлять отношения, и все тут! Ну что ты скажешь - дурак дураком.
- По-моему, это ты дура, а не он.
Он - это был Жигунов, механик, работавший здесь же, в институте.
Рабочие участки находились в огромном, длинном зале первого этажа. Лаборатории располагались во втором. Стоило выйти на балюстраду - и сверху разом открывался настоящий заводской цех, с рифленым металлическим полом, громадой тридцатитонного пресса, маленьким прокатным станом и похожей на космический корабль электронно-лучевой печью.
Любовь Ивановна видела Жигунова каждый день, даже не спускаясь в цех, - глянешь вниз, и вон она, его рыжеватая голова. Работать же с ним было просто удовольствием. Мешковатый, неторопливый, немногословный Жигунов понимал с ходу самые сложные задания, ему не надо было ничего разъяснять и тем более волноваться, что он сделает что-нибудь не так.
- Перестань, - досадливо сказала Ангелина. - Мы ж с тобой договорились, кажется.
- А я все равно не пойму, зачем так мучить человека, - ответила Любовь Ивановна. - Через столько-то лет…
Сейчас она разойдется вовсю, - подумала Любовь Ивановна. Лучше впрямь оставить этот разговор. Срываясь, Ангелина становилась невыносимой, грубой, и знала, что потом сама будет мучиться. Так уже бывало не раз, но Любовь Ивановна не обижалась на нее всерьез. Такой уж характер у человека - наорет, наговорит черт знает что, а потом принесет домой какую-нибудь банку с грибами или домашней кислой капусты: "Вот, возьми, у тебя, наверно, кончились запасы-то…" - а сама смотрит в сторону, как виноватый ребенок.
Когда-то они договорились, что Любовь Ивановна не будет вмешиваться в ее отношения с Жигуновым. Ангелина сказала тогда: "Другого мужа у меня больше не будет, ясно? А жить с Жигуновым я и так могу, без бумажки из загса. На привычке, милая моя, семью не построишь, да и поздно уже". - "Но ведь он тебя любит…" - "Так что ж, по-твоему, баба с каждым, кто ее любит, должна в загс бежать? И давай кончим на этом все разговоры".
У Жигунова была своя однокомнатная квартира, у Ангелины своя. По субботам она ходила к Жигунову стирать. Обедали они в институтской столовой. В отпуск, на юг, уезжали всегда "дикарями", и это был единственный месяц, когда они действительно были вместе, снимая комнату где-нибудь в Феодосии или Гагре. Возвращаясь, Ангелина облегченно вздыхала: наконец-то кончилась эта семейная жизнь! Надоело хуже горькой редьки. "Ангелиночка, может, тебе кофе в постель?" - "Лучше в чашку". Хоть бы гаркнул разок за что-нибудь.
Этих отношений Любовь Ивановна понять не могла. Чего Ангелина боится? Почему упрямится? Столько лет они вместе, и все знают, что они вместе, - и в то же время врозь… Мужа Ангелина не вернет, на его память Жигунов не покушается, а жизнь есть жизнь… Ладно, хватит думать об этом.
- Я уезжаю дней на десять, - сказала Любовь Ивановна. - Ты заходи ко мне хотя бы через день, цветы поливать.
- Куда это тебя несет? - спросила Ангелина и, не дожидаясь ответа, открыла дверцу стеклянного шкафчика. - Я тебе дам на дорогу кое-чего, и не спорь, пожалуйста. А то придется в чужом городе по аптекам бегать. У тебя вон давление было сто шестьдесят на сто.
Все это говорилось резко и недовольно, будто Ангелина сердилась, что Любовь Ивановна уезжает и ей придется ходить поливать цветы, и что надо сейчас давать лекарств на дорогу. Но так было всегда: Ангелина не умела держаться иначе, и Любовь Ивановна, привыкнув, уже не замечала этого тона и этой манеры, - она только мельком отметила, что Ангелина помнит, какое давление было у меня месяц назад, и в этом вся она, Ангелина! Сейчас она чмокнет меня и прикажет: "Как приедешь, дай телеграмму. И перед отъездом тоже". И когда я приеду, дома будет чисто, пыль вытерта и ужин на столе.
В Придольске шел мелкий, холодный осенний дождь.
Еще в поезде, проснувшись утром, Любовь Ивановна выглянула в окно и не увидела ничего: окно было завешено косо бегущими струйками воды. На остановках Любовь Ивановна выходила в тамбур. Маленькие станции казались похожими одна на другую, и она не сразу поняла, что сходство это из-за дождя, который словно бы окрасил все вокруг в одинаково серый, унылый цвет и разогнал людей. На станциях было безлюдно. "В прошлом месяце, - вздохнула проводница, - чего только не приносили к вагонам! Помидоры были во, как арбуз, огурцы же вообще шли задарма, рубль ведро". А теперь вот никого, все попрятались от дождя, и только верблюды стоят, мокнут на привязи, тоже унылые, с темной от воды, слипшейся на боках шерстью.
Город, где она никогда прежде не была, тоже показался ей серым и безликим - те же знакомые по другим городам дома-коробки, чахлые, уже облетевшие деревья, - здесь не за что было зацепиться глазу. И гостиничный номер, маленький, узкий, как щель, единственным окном выходящий во двор, тоже не обрадовал ее. Впрочем, при чем здесь радость? - надо звонить на завод, договориться о встрече с глазным инженером и постараться управиться поскорее. Но в номере телефона не было, пришлось идти к дежурной по этажу и звонить от нее.
- Почему вы не сообщили о своем приезде? - даже не поздоровавшись, спросил Маскатов. - Как устроились? Я пришлю за вами машину.
Это ее тронуло.
Через час Любовь Ивановна уже сидела в кабинете главного инженера, пытаясь вспомнить его, представить студентом того же самого Института стали, в котором училась сама, - и не могла. Просто Маскатов поступил в институт в пятьдесят третьем, когда она была уже дипломницей.
- Для нас, желторотых, вы были полубогами, - пошутил он и сразу перешел на серьезный тон. - Очень хорошо, что у вас что-то начинает заворачиваться. Если б вы видели, что там было…
- Где? - спросила Любовь Ивановна, не поняв, о чем говорит Маскатов.
- На трассе, - ответил он. - Вы что же, ничего не слышали?
- О чем? - снова спросила она. Маскатов поглядел на нее не то удивленно, не то недоверчиво: действительно, ничего не знает? Тогда почему же она здесь? - так поняла Любовь Ивановна его взгляд. Нагнувшись, Маскатов достал из ящика стола папку, а из нее - пачку фотографий и, развернув их веером, как карты, начал смотреть сам. Лицо у него сразу стало хмурым, кончики тонких губ опустились. Словно нехотя он протянул фотографии Любови Ивановне.
…Черные разливы нефти, откуда торчат кусты и низкие деревца, - кусты и деревца, будто растущие из нефти, а на самом деле уже обреченные на гибель. Труба с зияющей, изломанной трещиной, и на всех остальных снимках то же самое: труба с трещиной, одна бесконечная труба с бесконечной трещиной… Маскатов молчал, пока Любовь Ивановна разглядывала фотографии.
- Когда это случилось?
- Летом. Я ездил туда с комиссией, - страшновато… Трещина - полтора километра. Представляете? Рванула по трубе со скоростью звука… Хорошо, что рядом никаких сел - тундра, болота, - иначе беды не обобраться… Подлететь на вертолете нельзя, мало ли какая-нибудь искра… Шли по топям. Мошкара висит - тучи, а за два километра от трубы ни одного комарика, все пропахло нефтью… Когда я увидел это, у меня под шапкой волосы зашевелились. Вы что ж, действительно ничего не знали? Говорят, даже Би-би-си или "Голос Америки" передавали что-то. Со своими комментариями, разумеется.
Любовь Ивановна качнула головой: нет, она ничего не знала, ничего не слышала. И снова, и снова разглядывала фотографии…
…Несколько человек стоят над трубой, опустив головы, как над покойником. Увидеть такое - не только волосы зашевелятся! Но все-таки сначала она представила себе, что же испытали эти люди, в том числе и Маскатов, и только потом - размеры аварии. Очевидно, нефти вылилось не так уж и много, ее подачу в трубопровод успели перекрыть, есть же там у них аварийная служба… Пропал долгий людской труд. Она не знала, сколько сил и времени понадобилось, чтобы проложить через северные топи эти полтора километра, но догадывалась, что много и что теперь куда тяжелее будет восстановить трубопровод, чем проложить новый. Вон, на снимке ясно видно, как стоят люди - по щиколотку в нефти. На глянцевой бумаге нефть отливала жирно и зловеще…
Она подумала: знал ли об этом Туфлин? А если знал, почему ничего не сказал? И если эта новая работа с трубными сталями возникла вот так, вдруг, скорее всего по нашему немудреному принципу - "пока гром не грянет - мужик не перекрестится", почему Туфлин передал ее ей, старшему инженеру, и не ввел в группу ни одного научного сотрудника? Ухарский - молод, неусидчив, работа в отделе его тяготит, он сам говорил об этом. Мечтает работать в отделе чистых веществ и ждет не дождется, когда там освободится должность.
Любовь Ивановна положила фотографии на стол и достала из сумочки записку Туфлина. Все повторилось: только теперь, пока Маскатов читал, молчала она, стараясь определить по лицу главного инженера, о чем он сейчас думает.
- Работой будет руководить Туфлин? - спросил он, не поднимая от бумаги глаз.
- Поскольку он завлаб - да.
- Я производственник, Любовь Ивановна, и плохо представляю себе организацию работы в научно-исследовательском институте. Сколько времени у вас может уйти на эту тему? Год, два, три? Мне-то казалось, что сейчас на нее должны навалиться сплошь доктора и кандидаты - извините, не в обиду вам сказано. Я не прав?
- В вас говорит нетерпение… и еще э т о, - кивнула она на фотографии, которые Маскатов так и не убрал со своего стола. - Игорь Борисович - серьезный ученый, а, насколько я знаю, курировать нас будет академик Плассен.
Это она сказала для того, чтобы хоть немного успокоить Маскатова. Тот был по-прежнему хмур, сидел, тяжело упираясь локтями в стол и крутя карандаш короткими, сильными пальцами.
- Ну, хорошо, - сказал он наконец, будто решив что-то для самого себя. - Сейчас я передам вас заместителю начальника ЦЗЛ, походите по заводу, поглядите, чем мы богаты, а чем бедны. И не обижайтесь, если вас будут не очень хорошо понимать. Для наших людей наука - штука загадочная. Как говорится, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет. Им не докажешь, что в науке даже отсутствие результата - тоже результат. У нас привыкли все щупать руками и не принимается ничего, что не работает на план. Это вы еще почувствуете. Заранее говорю, чтоб не оробели.
- Я не робкая, - улыбнулась Любовь Ивановна. - И на заводах тоже поработала.
- Тем лучше, - кивнул Маскатов. Он сказал в микрофон секретарше, чтобы та проводила гостью в ЦЗЛ, и уже куда-то спешил, и снял трубку с коммутатора - кому-то звонить, и чем-то неуловимо напоминал сейчас Туфлина. Когда Любовь Ивановна подошла к двери, Маскатов, словно только что вспомнив, сказал ей вслед: - А ужинать прошу ко мне домой, по закону студенческого братства. Сосиски, запеченные в тесте, помните?
Любовь Ивановна рассмеялась. Все годы, что она училась, в студенческой столовой неизменно продавали сосиски, запеченные в тесте. Многое из тех лет уже забылось, а вот поди ж ты - эти сосиски помнили почему-то все.
Есть люди, о которых можно знать все через пять минут после знакомства. Таким человеком оказался заместитель начальника ЦЗЛ Седякин - маленький, разговорчивый, юркий, пожалуй, чем-то даже смешной, в том странном возрасте, когда смотришь и гадаешь: то ли он недавно выскочил из института, то ли ему всего ничего до пенсии.
Уже по пути в цех Седякин успел рассказать Любови Ивановне, что он дважды дед, что ему довелось побывать в Индии, на Бхилаи, что старшая дочка не в ладах с мужем и что в ЦЗЛ диссертации валяются под ногами - только подбирай и о с т е п е н я й с я. А кому это делать и когда, если за месяц надо обработать сотни образцов?
- Вы уже давно в кандидатах? - спросил он.
- Я? Нет, я вообще не кандидат.
Седякин поглядел на нее как-то сбоку, видимо подумав, что зря распустил перед ней перья. Выходит, ошибся, не того уровня гость - но натура все-таки взяла верх, и он снова рассказывал о себе, уже не задавая Любови Ивановне никаких вопросов, будто потеряв к ней всяческий интерес и только радуясь тому, что нашел молчаливую слушательницу.
Любовь Ивановна старалась не улыбаться, хотя это было трудно: по термоцеху Седякин водил ее как хвастливый хозяин по своей собственной квартире. Он привел ее в дальний конец цеха, к печи - длинной и чудовищно огромной, при первом взгляде на которую сразу чувствовалась мощь, скрытая за ее стенками. Тяжелый мерный гул, исходящий от нее, давил на уши. Остро пахло газом. Печь медленно поглощала трубу; невидимые рольганги протаскивали ее через газовые факелы, и потом труба словно взрывалась, попадая в спреер, под струи воды. Седякину приходилось кричать: "Уникум! Единственная в стране… Отечественная до последнего винтика…"
- А скорость нагрева?
- Пять. Пять градусов, говорю…
- Маловато.
- Идемте, я вам другое покажу.
Пять градусов, - думала, идя за Седякиным, Любовь Ивановна. В институте они нагревали сталь до тридцати в секунду.
Седякин привел ее в большой бокс, отгороженный от цеха толстыми стенами. Здесь было тихо, тишина наступила неожиданно, едва они переступили порог, но Седякин почему-то продолжал кричать:
- Вот, кончаем монтировать… Высокочастотная… Кольцевой индуктор - видите? Там преобразователи… Тоже спреер… Можно нагревать локально… На печи меняется геометрия, а здесь…
- А здесь вы можете получить гофр, - сказала Любовь Ивановна, и Седякин удивленно поглядел на нее.
- А я-то все кричу по привычке! - засмеялся Седякин. - Гофр? Может быть, мы еще не пробовали. Установку должны пустить к началу будущего года. Но вы ведь все равно не приедете со своими разработками раньше будущего года?
Любовь Ивановна быстро записывала все, что говорил ей об этой установке Седякин: режим нагрева и охлаждения, скорость продвижения трубы, и кивала - да, конечно, здорово, что у вас есть эта установка, вот и будем работать на ней.
- Только на ней? - усмехнулся Седякин. - А потом что?
- А потом перейдем на круглую печь.
- Как у вас все просто! Печь-то на потоке стоит, она должна план давать. И эта установка, между прочим, тоже.
- Значит, для науки местечка не найдется? - пошутила Любовь Ивановна, но Седякин не понял шутки.
- Это уж как начальство решит, - сказал он. - На этой высокочастотной, между прочим, стоимость нагрева - двадцать рубликов на тонну. А кто будет за вашу науку платить? Посмотрит начальство и скажет: дороговатая выходит заводу эта любовь.
Сейчас перед ней был совсем другой Седякин - не тот, который вел ее сюда и по дороге рассказывал только о себе, и не тот, который хвастал печью, словно какой-нибудь собственной покупкой, а третий - нудный и, пожалуй, ехидный.
- Может, слышали, был такой французский писатель де Лиль Адан? Так вот, он писал, что в любви только лунный свет дается бесплатно.
- Я другое слышала, - сказала Любовь Ивановна. - Ваш главный инженер уже предупредил меня, что на заводе нам обрадуются далеко не все. А вы уже забыли, что было с вашими трубами там, на Севере, на трассе?
И вдруг перед ней появился четвертый Седякин - сразу сникший, будто его хлестнули, и вот он жмет голову в плечи, ожидая еще одного удара. Любовь Ивановна растерялась: обидела человека ни за что ни про что! Да и зачем было говорить это Седякину? Кто он вообще? Замотанный человек, который обязан выдать в месяц сотни образцов, на которого со всех сторон давит и, заводское, и цеховое начальство, у которого уже двое внуков, а у дочки нелады с мужем и которому вздохнуть некогда, не говоря о том, чтобы подобрать валяющиеся под ногами диссертации, которому я здесь совершенно не нужна, одно беспокойство, лишние хлопоты, - а может, он даже неудачник, когда-то мечтавший о своей научной карьере, да вот жизнь заела, а мне он ничего худого не сказал, чтобы я так вскинулась на него… Осторожно она взяла Седякина под руку.
- Идемте, Василий Петрович. Хорошо, если бы вы показали мне, где у вас столовая. Я сегодня даже позавтракать не успела.
Вечером она ничего не сказала об этом Маскатову. Да и зачем говорить?