Она слушала и еле сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос. Просто эту девчонку, в первый, же день ее работы на почте, возмутила несправедливость: почему это одни получают по три-четыре газеты, а другие по одной или вообще ничего? Вот она и начала распределять их по ящикам - поровну.
- Сколько тебе лет?
- Скоро семнадцать.
Любови Ивановне расхотелось смеяться.
- Откуда ты такая? - тихо спросила она.
Все-таки девчонка расплакалась, и Любовь Ивановна сидела рядом с ней, гладила по вздрагивающим плечам - да черт-то с ними, с газетами, и никуда тебя с работы не выгонят, дурочка, я сама пойду и поговорю с заведующей.
Ее звали Ветой. Верней, Иветтой. Успокоившись, Вета рассказывала о себе охотно и подробно. Живет она в Верхних Ручьях (четыре километра от Стрелецкого), там у нее целый дом. Отца нет; мать завербовалась на Север и уехала зарабатывать большие деньги, оставив дочь со старой бабкой. В прошлом месяце бабка померла, вот она и поступила на почту в Стрелецкое. Жить-то надо… Утром ездит сюда на велосипеде. Восемь классов у нее есть, пока хватит. А правда, что здесь живут настоящие академики?
- Давай-ка поднимай сюда свой велосипед, - сказала Любовь Ивановна. - Нечего тебе на ночь глядя домой ехать.
Странно: с этой девушкой, в которой перемешались детские представления о жизни (те же газеты) и взрослое понимание того, что ей еще рановато было понимать ("Моя мама со многими жила, сколько раз аборты делала"), - с этой девушкой, или, скорее, еще подростком, Любови Ивановне было легко так, будто она знала Вету давным-давно. Ей нравилась о т к р ы т о с т ь Веты, нравилось отвечать на ее вопросы, которые так и сыпались:
- А это у вас что?
- Чеканка.
- Красиво. А почему на ней женщина с мечом?
- Жанна д’Арк. Слыхала?
- Проходили по истории, и кино про нее есть. А зачем вам столько разных машин?
Вся стена была заклеена рекламными плакатами: "Мерседес-Бенц" и МАЗ-504, "Мустанг" и "Дадсон", "Конкорд" и "Тойота"…
- Это сын увлекается.
- А это что?
- Ты что же, никогда не видела барометра?
- У вас много красивых вещей. - Она остановилась возле фотографий. - Это ваш муж, да? А эти кто?
- Сыновья. Это Володя, а это - Кирилл.
- Володя интересный. А где они? Они не с вами живут? Женатые?
- Нет еще.
- Ну, понятно, вы же сами еще совсем не старенькая. - И уже у полки: - А вы все эти книги прочитали? А про Анну Каренину читали? Я читала, и неинтересно, а девчонки говорят - дура, не понимаешь еще.
Когда Любовь Ивановна спохватилась, что пора спать, был уже третий час. Она постелила Вете на диване, вышла в кухню - вся посуда вымыта и вытерта, и Вета стоит улыбаясь, словно ожидая похвалы.
- Ложись и спи, - сказала Любовь Ивановна. - Тебя когда будить?
- Я сама встану, - ответила Вета. - Вы мне все чистое постелили? Вы не думайте, я только вчера в бане была.
- Я не думаю, - сказала Любовь Ивановна. - Спи! Мне рано на работу.
Она уже начала дремать, когда из соседней комнаты донеслось:
- Любовь Ивановна, а Любовь Ивановна?
- Что, Вета?
- Вы не обидитесь, если я скажу?
- Ну говори, только побыстрей.
- Таких, как вы, я еще никогда не видела. Спокойной ночи.
Любовь Ивановна улыбнулась в темноте: господи, вот девчонка! Лежит себе, счастливая, а много ли ей оказалось нужным для счастья?
До возвращения Володьки из армии Вета поселилась у Любови Ивановны, и сразу стало легче жить. Любовь Ивановна не ошиблась в этой девушке. У нее и впрямь оказался легкий характер, быть может чуть бездумный, но Любови Ивановне нравилось и это бездумие: слишком она еще молода! Теперь в доме все блестело, а если Любови Ивановне и приходилось что-то переделывать, то лишь сообразно своим вкусам. Вовсе незачем класть на кровать пушистого игрушечного котенка, "как в одном кино", и ни к чему тащить сюда из дома, из Верхних Ручьев, и развешивать по стенам нарисованные на деревяшках пейзажики или цветные фотографии в круглых рамках - виды Сочи.
Оказалось, Вета умела хорошо готовить, и теперь на обеденный перерыв Любовь Ивановна приходила домой. И сколько было восторгов, когда из каких-то тряпочек она сшила Вете платье, халатик, а вместо той оранжевой куртки, от которой, должно быть, шарахались грузовики, купила простенькое пальто на стеганой подкладке: все-таки зима на носу. Что же касается денег - отдашь частями.
Вечерами Вета забиралась в кресло и просила "что-нибудь рассказать". "Что?" - "Про себя". Любовь Ивановна рассказывала ей всякие истории - о себе и о своих подругах, о знакомых, и заметила, что больше всего Вета любит, когда она рассказывает о сыновьях. Что ж, естественно - просто они ближе ей по возрасту, да и ей самой доставляло удовольствие рассказывать о своих ребятах. Тогда они словно бы приближались к ней, и на душе становилось спокойней и легче.
Кирилл… Почему-то она больше говорила о нем, - быть может, потому, что он достался ей трудно. Володька же в этих вечерних разговорах вспоминался в основном смешными историями, связанными с его сумасшедшей любовью к машинам.
Когда это было?.. Он учился не то в пятом, не то в шестом классе. По ночам вдруг раздавались звонки, Любовь Ивановна вскакивала, шла открывать. "Кто там?" - "Володю можно?" - раздавался из-за двери мужской голос. "Он спит, что вам нужно?" - "У меня мотоцикл барахлит что-то…" - "Ему, между прочим, утром в школу идти". Но Володька, уже одетый, вертелся в передней: "Мамочка, родная, я на полчасика, честное слово" - и пропадал на два или три часа, а потом еще час отмывал грязные до локтей руки.
Они жили на юге, в маленьком городке, и Любовь Ивановне сказали, что Володька гоняет на мотоцикле со страшной скоростью. Она не поверила - у него не было мотоцикла. Ей сказали второй и третий раз - тогда она кинулась к соседям, у которых есть мотоциклы. "Если дадите ему машину - пойду в суд". - "Так ведь надо же ему платить за работу, а он только одну плату просит - покататься…"
Однажды он поднял бунт - ему не нравился французский язык. "Говоришь, будто весь в насморке". Пришлось переводить его в класс, где преподавали немецкий, но с тех пор он называл Любовь Ивановну "маман", и ссорься - не ссорься, ругай его - не ругай, так и осталось из всего его французского языка единственное словечко. Письма пишет - "Дорогая маман…".
Вета слушала, смеялась, у нее блестели большие темные глаза, и она быстро взглядывала на фотографию Володьки, как бы стараясь соединить в воображении эти два образа - из рассказа Любови Ивановны и с этой фотографии - в один живой.
- Любовь Ивановна, ну, миленькая, ну, расскажите еще чего-нибудь.
- Ты лучше книги читай.
И однажды, придя домой, пожалела об этом совете: у Ветки было заплывшее, опухшее от слез лицо, и успокоить, ее оказалось вовсе не простым делом. Той ночью она вскрикивала и металась во сне. Любови Ивановне приходилось несколько раз вставать и будить ее: Вета прочитала "Овода".
Когда же они ходили в Дом ученых, на вечерний сеанс, все повторялось: были и слезы, и вскрикивания, и соседи то и дело шикали на нее, и, если они смотрели "тяжелый" фильм, Вета опять спала беспокойно. Пришлось отказаться от этих походов на все фильмы подряд, ходить только на комедии и попросить у Ангелины что-нибудь успокаивающее. Та, конечно, сразу начала ворчать, что вот не было у бабы забот - купила порося, однако сама принесла какую-то микстурку.
Тут случилось совсем неожиданное. Хотя Любовь Ивановна много рассказывала об Ангелине и сама Вета очень хотела познакомиться с ней, но, когда Ангелина ушла, Вета сказала Любови Ивановне:
- Я ее боюсь.
5
Группа Якушевой была уже утверждена, но работала, в сущности, одна Любовь Ивановна, и вся программа была подготовлена только ею. Лаборантки по-прежнему занимались тем, что им поручалось руководителями других групп, Ухарский приходил в институт аккуратно к восьми, чего никогда не было прежде, и эта точность носила, конечно же, демонстративный характер. Когда программа была расписана, Любовь Ивановна попросила Ухарского просмотреть ее, выписать те исследования, которые он хотел бы провести сам, ну, и, разумеется, высказать свои замечания. Ей стало досадно, когда минут через двадцать Ухарский вернул ей папку и сказал, что добавить он ничего не может, все выше всяких похвал, а что касается его работы, он будет выполнять любую, какую ему поручит Любовь Ивановна.
- Знаете, Феликс, - сказала она, - я еще никогда ни на кого не жаловалась. Не умею.
- Ради бога, Любовь Ивановна, жалуйтесь, я не обижусь, - спокойно сказал он. - В конце концов я хочу отстоять право заниматься своим делом. И прежде всего наукой, конечно. А это, - кивнул он на папку, - не наука.
- Тогда что же это?
- Вы все отлично понимаете, Любовь Ивановна, - мягко и, пожалуй, даже печально ответил Ухарский.
- А вам никогда не говорили, что наука - это не озарение, а прежде всего труд?
- Говорили, - кивнул он. - Вы не рассердитесь, если я рвану всю правду?
- Рваните, - усмехнулась она. Нет, она не рассердится. Пусть уж будет разговор начистоту. Даже интересно. А когда вернется Туфлин, может, на самом деле поговорить с ним об Ухарском? Ну, не хочет человек работать с ней, нельзя же заставлять его делать это под угрозой обсуждения на профсоюзном собрании!
- Меня учили, что наука - это труд, но еще и талант, - сказал Ухарский, не глядя на Любовь Ивановну. Ей показалось, что он покраснел: не очень вежливо дать понять уже немолодой женщине, что ты, милая, в общем-то никакими талантами не обладаешь, кроме одного, чисто женского, - вкалывать с утра до вечера.
- Спасибо за откровенность, - вздохнула Любовь Ивановна. - Только ведь, Феликс, и талант - это тоже труд. Или думаете, что от бога?
- Думаю, - ответил он. - Ну, если не от бога, поскольку мы сплошные атеисты, то от природы-то во всяком случае.
Они были вдвоем: лаборантки работали на станках за перегородкой, готовили шлифы.
- Значит, - сказала Любовь Ивановна, - мне тянуть одной? А ведь вы всегда были рыцарем, Феликс!
- Не надо, Любовь Ивановна, - поморщился он. - Я подам вам пальто, пропущу в дверях вперед и место в автобусе уступлю, а э т о уже не входит в мои рыцарские обязанности. Так с чего же прикажете начинать?
Она засмеялась.
- А с труда! Поезжайте в город, на завод газовых турбин, там хороший литейный цех. Договоритесь о металле, нам нужны бруски всех марок трубных сталей. Должны дать в порядке творческого содружества. Письмо я вам подготовлю. Ну и пустите в ход личное обаяние, разумеется…
Конечно, подумала она, так быстрее: Если проводить заявку через отдел снабжения института, металл будет неизвестно когда.
- Слушаюсь и повинуюсь, - усмехнулся Ухарский, засовывая в "дипломат" свои бумаги, и она поняла, что это еще одна его демонстрация, как и приход на работу ровно к восьми, чтобы не к чему было придраться.
Набросать черновик письма на завод было минутным делом. Теперь его нужно перепечатать на институтском бланке, дать на подпись заместителю директора, и Любовь Ивановна пошла в административный корпус, думая, что второй зам вполне может сказать: "Подождите Туфлина. Он эту тему ведет, он и подпишет". Так бывало не раз. И вдруг увидела Туфлина.
Он шел через холл - пальто распахнуто, берет лихо сбит набок, - и улыбался, здороваясь на ходу, все такой же розовощекий, такой же приветливый, и, еще издали заметив Любовь Ивановну, замахал ей рукой, а потом вверх по лестнице, почти бегом, через две ступеньки - к ней.
- Любовь Ивановна, голубушка, сто лет жить будете! Я шел и как школьник загадывал: кого встречу первым? Приятного человека - все хорошо, неприятного - начнутся всякие холеры. И честное слово, подумал о вас. Вот, если сразу увижу Любовь Ивановну, значит, все тип-топ, как говорят наши молодые. Идемте, идемте, у меня для вас маленький подарок есть. А вы, по-моему, что-то похудели, голубушка?
Ей было неловко оттого, что Туфлин держал ее под руку и что она не могла вставить ни слова, спросить, как прошла командировка (хотя даже не знала, зачем он ездил в Бельгию), и думала, что сейчас Туфлину не до нее, не до этого письма, конечно… Он отпустил ее руку лишь перед дверью своего кабинета, чтобы поздороваться с секретаршей, и тут же открыл дверь перед Любовью Ивановной: "Прошу, заходите", - будто на самом деле только и ждал этой встречи с ней. Не раздеваясь, открыл портфель и вынул оттуда чудесного металлического негритенка, держащего зеркальце. Любовь Ивановна смущенно приняла подарок, не замечая, что Туфлин смотрит на нее, как бы любуясь ее смущением.
- Спасибо, Игорь Борисович, но…
- Все "но" потом, голубушка. Через час прошу ко мне, а я пошел здороваться с начальством. Нет, ей-богу, поразительно, что я сразу увидел именно вас! Значит, впрямь существует телепатия?
Он всегда был точен, и через час в его кабинете собрались руководители групп. Туфлин предупредил: времени мало, на каждый отчет не более пяти минут. Когда очередь дошла до Любови Ивановны, она протянула Туфлину папку, и он, поняв, что там разработанная программа, кивнул - хорошо, он посмотрит после. А что она привезла из Придольска? Любовь Ивановна рассказала о командировке, и Туфлин кивал, пока она рассказывала, а потом пошутил, что в следующий раз в Бельгию поедет она, а в Придольск - он.
"Конечно, - думала Любовь Ивановна, - я должна была сказать больше. Хотя бы о том, что в институте нет высокочастотной установки, на которой мы могли бы получать до трехсот градусов в секунду. А в ее программе такие испытания заложены для всех марок стали. Но если б я сказала сегодня об этом, Туфлин поморщился бы (он не любит, когда ему говорят - надо то-то и то-то), попросил бы подготовить наряд в Центракадемснаб, на этом вопрос и кончился. Говорить же о том, что механик Жигунов хочет сделать такую установку, - нелепо и несерьезно. Туфлин вызовет меня, как только просмотрит программу, вот тогда и скажу об установке. Игорь Борисович вздохнет, печально посмотрит на меня и скажет: "Давайте, голубушка Любовь Ивановна, по одежке протягивать ножки. Вычеркните из программы все режимы, которые нам сейчас не потянуть". Но ведь это надо обязательно! Надо знать, как поведут себя стали после обработки на самых разных режимах, иначе зачем вообще городить огород? Для отчета, для "галочки"? И тогда прав Ухарский - это не наука. В конце концов, по поводу такой установки можно обратиться к Плассену, он поможет". Любовь Ивановна даже усмехнулась: "Что ж, у меня в академии мировой блат, и, если Туфлину почему-либо неловко будет поговорить с Вячеславом Станиславовичем, я смогу сделать это запросто". О том, что Жигунов хочет сделать установку, она уже не думала.
Быть может, по другому поводу она смогла бы сдержаться, но сейчас не сдержалась и, неожиданно для самой себя, сорвалась на крик. Повод же был такой: на микроскопе перестала работать лампа ХВО и Любовь Ивановна вызвала наладчика. Надо же было случиться, что тот приехал из города как раз в обеденный перерыв, когда Любовь Ивановна ушла в столовую и в лаборатории оставалась одна Чижегова. Наладчик оказался малоопытным, а Зоя не выдвинула рычаг, меняющий положение линз. Наладчик поковырялся и сказал, что "Неофот" испорчен, надо вызывать наладчика из фирмы. Любовь Ивановна, вернувшись, подошла к микроскопу и сразу увидела, что рычаг не выдвинут. Она взглянула на Зою, только взглянула, потому что здесь был посторонний человек, но когда тот ушел, она и сорвалась:
- О чем ты вообще думаешь? О тряпках и женихах? Сколько же можно дурью маяться? Увидела молодого мужика и разомлела? У меня уже злости не хватает работать с тобой.
Она говорила еще какие-то обидные слова, пока не понимая их несправедливости, и хорошо, что это было с глазу на глаз.
Надо было сдержаться, конечно. Но лаборантка обязана была переключить рычаг. Шутка ли - оставить их без "Неофота"!..
За те шесть лет, что Любовь Ивановна работала в институте, у нее сменились все лаборантки, кроме Зои. Зоя пришла чуть позже ее: развелась с мужем, надо как-то устраивать жизнь, хотя папа и говорит, чтобы сидела дома, вела хозяйство - денег хватит… Папа был зубным техником, и в институт Зоя приезжала на "Москвиче". Говорили, что папины заработки не меньше, чем у академика, и что работать Зоя пошла лишь для того, чтобы найти в институте мужа. Очень нужны ей эти сто десять рублей, когда у нее что ни сезон - новые платья. Кто-то слышал, как Зоя однажды сказала: "Для меня зарплата имеет только моральный стимул".
Всему, что Зоя умела делать, она научилась от Любови Ивановны: заливать образцы "вудом", шлифовать и полировать, травить кислотами, просматривать шлиф на микроскопе, оценивать структуру, измерять твердость на всех приборах, даже производить механические испытания. Делала она все это легко и охотно; если случалась пора какой-то лености ("От этого наука не остановится".), Любовь Ивановна всегда пыталась как-то понять и оправдать ее.
Нет, на Зою Чижегову она не могла жаловаться. Зоя была не жадной: достаток в доме, добытый не ее трудом, позволял ей кому-то помочь в трудную минуту жизни; все "свои" приходили на прием к папе-технику без очереди; если же в лаборатории намечалось какое-либо торжество, все устраивала Зоя - ездила в город к знакомому директору магазина и возвращалась с "дефицитом". К ней относились, как обычно относятся к добрым, нежадным, незлобивым людям - ровно и хорошо, иногда посмеивались над ее чересчур уж крикливыми нарядами, а мужчины втихую спорили - выскочит она в нынешнем году замуж или нет? Ведь какая баба пропадает зазря!
Она была рослой, с хорошей, пожалуй, чуть полноватой фигурой, и Любовь Ивановна не раз замечала взгляды, бросаемые мужчинами на Зою. А вот замуж она так и не выходила. Ей было тридцать пять, она уже шагнула в тот опасный возраст, когда мысль о замужестве становится навязчивой и в конце концов наступает пора торопливости, ошибок, разочарований и нового, еще более тяжелого одиночества.
Быть может, именно поэтому - потому что обе они были одинокими - между ними установились те доверительные отношения, которые свойственны женщинам разного возраста. Одиннадцать лет, отделяющие Любовь Ивановну от Зои, как бы давали ей некое право на особое сочувствие и добрый совет. Но что она могла посоветовать Зое?
Этот срыв, эти несправедливые и злые слова, которые она бросила Зое, были первыми за все время, и Любовь Ивановна мучилась, не могла найти себе места, у нее разболелась голова. Ну, не сообразила, ну, забыла выдвинуть тот проклятый рычаг - нельзя же за это так жестоко обижать человека!.. Дома Вета переполошилась: "Любовь Ивановна, что с вами? Давайте позовем доктора". Она улыбнулась через силу: не надо никакого доктора. От жестокости доктора не лечат. Вета так и вскинулась: "Вас кто-нибудь обидел?" Любовь Ивановна качнула головой: нет, это она сама обидела так, что теперь не знает, как просить прощения. Вета не поверила ей: "Зачем наговаривать на себя? Вы не умеете обижать". Любовь Ивановна не стала ужинать, легла и сразу уснула, словно стараясь спастись сном от сегодняшнего срыва. Проснулась - начало девятого, Веты уже нет, будильник прихлопнут, и записка на столике: "Я хотела, чтобы вы выспались. Так лучше". Ах ты, Вета-Веточка, что же мне врать теперь по поводу опоздания на работу? Или на самом деле, как говорит Зоя, наука от этого не остановится?