По пути в институт она продумала все, что скажет Зое. Пусть даже при всех. Все равно все и так знают, что она накричала на лаборантку.
В комнате никого не было. Из-за перегородки доносился легкий, поющий звук шлифовального станка. Любовь Ивановна подошла к двери - гул прекратился, станок выключили, - и она услышала голос Зои. Очевидно, она была там со второй лаборанткой и продолжала прерванный работой разговор.
- …они в это время все бешеные. Как будто я одна замуж хочу! Ну, хочу - зачем же в глаза тыкать? Думаешь, она сама не хочет? Еще как хочет-то! Только молчит. Боится, что люди смеяться будут. В сорок-то шесть лет, да еще с двумя хвостами. Думаешь, она зря надо - не надо своего мужа вспоминает? "Мы с Якушевым"… "Мой Якушев"… Я-то знаю, что за покойника скрываются, когда соображают, что уже никого другого не будет, или когда нагрешат вволю…
- Напрасно ты так…
- Напрасно - не напрасно, а так оно и есть.
Она открыла дверь. Конечно, те сразу поняли, что Любовь Ивановна слышала их разговор. Аня Половинкина смущенно отвернулась, а Зоя, наоборот, выпрямилась, вытянулась еще больше и ответила немигающим, сверху вниз, взглядом.
- Извини меня за вчерашнее, - сказала Любовь Ивановна, протягивая руку. - Просто нервы не выдержали. Извини, пожалуйста.
Это были совсем другие слова, не те, которые она придумала по пути на работу. Зоя, пожав круглыми плечами, показала ей свои руки в перчатках, сказала: "Ладно, чего уж, в профком все равно не побегу", - и Любовь Ивановна поняла, что трещина между ними уже лежит, хотя и не думала о том, что несколько минут назад Зоя сама говорила о ней зло и нехорошо. Она подумала об этом потом, после, с грустью от полуправды, которая была в словах Зои. Другая же часть правды заключалась в том, что за шесть лет она так и не встретила ни одного мужчины, о котором могла бы сказать себе: "Если б он стал моим мужем…" Но она считала себя слишком виноватой перед Зоей, чтобы обидеться на нее за этот нечаянно услышанный разговор.
И совсем уж нелепым был в тот день телефонный звонок. Голос Ангелины в трубке показался ей особенно резким:
- Ты что же это чужих мужиков отбиваешь?
- Что? Ты с ума сошла?
Ангелина хрипло расхохоталась:
- Ну, мать, вот даешь! Заработалась и шутки понимать перестала?
Любовь Ивановна почувствовала, как кровь прилила к лицу.
- Какие шутки, Лина?
- Из-за твоей машины Жигунов даже меня позабыл, - продолжала смеяться Ангелина. - Домой как от другой бабы приходит. Смотри у меня, красавица! Я тебе живо ручки-ножки повыдергаю, откуда растут!
- Перестань, пожалуйста, - сказала Любовь Ивановна и положила трубку.
Значит, Жигунов все-таки что-то делает? А я-то ни разу не подошла к нему, ни о чем не спросила, даже "спасибо" не сказала, - только и умею что кричать, как последняя сварливая старбень…
Собирать установку по своей схеме Жигунов не решился: электрики набросали ему другую, впрочем мало отличающуюся от его собственной. В институтском подвале он разыскал металлические ящики, ребята помогли перетащить их наверх, на пустующую площадку механического цеха, и вежливо поинтересовались - что же это будет? Двухспальная кровать с подогревом или электрический стул для злостных неплательщиков профсоюзных взносов? Жигунов съездил в город, в бюро неликвидов, и ему сразу же повезло - разыскал мощный контактор. Электрики обещали подсобить на монтаже, тем более что без их участия ни главный энергетик, ни отдел техники безопасности установку не примут и работать на ней не разрешат.
Когда Любовь Ивановна пришла на участок, Жигунов устанавливал трансформатор, который когда-то дали "в нагрузку" к какому-то станку и который так и пролежал на техскладе бог знает сколько лет.
- Вы только не придирайтесь пока, - попросил Жигунов. - Всю эту ржавчину я закрашу, конфетка будет… Фотодиод обещали достать, поставим здесь.
- А это что?
- Ручка механического зажима…
Любовь Ивановна тронула ручку - та не двинулась. Жигунов сказал, что зажим еще не отлажен, и Любовь Ивановна улыбнулась:
- Такой ручкой только Василию Алексееву управляться. Вот видите - уже критикую, уже недовольна! Неблагодарный народ - женщины.
Жигунов мягко улыбнулся. Он и так уже думал, что надо бы перевести зажимы на сжатый воздух, но пока ничего не получается.
- И автоматику, - сказала Любовь Ивановна. - Как есть температура, автомат отключает воздух, и образец свободен.
- Да уж, - тихо засмеялся Жигунов. - Действительно, вам палец в рот не клади!
Она начала горячиться, доказывать, что иначе нельзя. Сталь должна охлаждаться сразу же, а если образец освобождать этой ручкой, сколько же пройдет времени? Закалка должна происходить практически мгновенно. На заводе в Придольске труба проходит от кольцевого индуктора до спреера тридцать секунд - это слишком долго. А закончила она это объяснение уже почти плаксиво, по-детски оттопырив полную губку: "Сергей Павлович, золотой человек, ну, пожалуйста, сделайте, как надо".
Внизу, у входа, ее ждала Ветка.
- Ты чего? - удивилась Любовь Ивановна.
- Просто так, - сказала Ветка. - Я вам на сегодня борщ приготовила и к а т ы ш к и.
Любовь Ивановна не стала спрашивать, что такое "катышки", - она поняла, зачем Ветка прикатила сюда на своем драндулете. Просто видела, что вчера она была сама не своя.
Она шла, а Ветка кружилась на велосипеде возле нее, медленно, так, чтобы только не повалиться, и вопросы опять сыпались один за другим: "Как сегодня у вас? А за будильник не сердитесь? А знаете, что сегодня в Доме ученых? "Привидения замка", забыла только какого, - пойдем? Я уже и билеты взяла по сорок копеек, десятый ряд. Говорят, смешное кино, да?"
- Самое смешное кино - это ты, - сказала Любовь Ивановна.
Вечером, вернувшись после фильма, она позвонила Ухарскому.
Несколько дней его не было в институте. Дома отвечали: уехал в город, в местную командировку. Она подозревала, что в это время Феликс спокойно лежал с книжкой на диванчике. Обычно к телефону подходила какая-то женщина, должно быть, его мать, - на этот раз отозвался мужской старческий голос.
- Феликса нет дома, - медленно ответил старик. - Он в гостях у доктора физических наук Игоря Борисовича Туфлина. Кто его спрашивает?
- Любовь Ивановна.
- А, Любовь Ивановна! Хорошо, что вы позвонили, Феликс много рассказывал о вас, но последнее время мы вами очень недовольны. Вы знаете, кто я такой?
- Извините, не знаю.
- Я участник гражданской войны, персональный пенсионер республиканского значения. Мне очень обидно, что по вашей милости молодой и талантливый ученый должен куда-то ездить, выбивать какой-то металл, тащить его чуть ли не на себе. Он очень дисциплинирован, это мы воспитали его так. Но недопустимо, - понимаете, не-до-пус-ти-мо! - эксплуатировать его добрые качества. Мальчик промолчит, но вы сама мать, вы представляете, что творится в его душе? Вы слушаете меня, Любовь Ивановна?
- Да, слушаю. - В ней все кипело сейчас. - Значит, он все-таки выбил металл? Мог бы и позвонить руководителю группы, передайте ему это, пожалуйста.
Старик снова что-то говорил, - она не стала его слушать. Значит, Феликс Ухарский ходит к Туфлину в гости, а у себя дома рассказывает обо мне бог весть что? Бедный затюканный, забитый молодой и талантливый ученый! Завтра, или даже сегодня, вот сейчас, его дедушка республиканского значения напишет на меня длиннющую бумагу - в райком, обком, Верховный Совет, - куда еще? А там доказывай, что со студенческой скамьи и после двухлетнего стажерства в академики еще не принимают…
6
Это было не явью, а словно продолжением того сна, который она только что видела. Володька, еще маленький, карабкается на гору, детская фигурка распласталась по камням, и вдруг камни посыпались из-под его ног, медленно и бесшумно, как в кино, когда исчезает звук. Она хотела закричать, но не смогла. Все ее существо сковал ужас, и крик бился в груди. Где-то в краешке пробуждающегося сознания мелькнула спасительная мысль: это сон, ты спишь. Проснись, и все кончится, и Володька не упадет. Любовь Ивановна просыпалась с трудом, и тут сразу же начался другой сон. В комнате горел свет, и Володька сидел на кровати у нее в ногах - в распахнутой шинели, улыбающийся, здоровый, незнакомый с этими усами, которых она еще не видела (он только писал, что отпустил усы), - и глядел на нее.
Любовь Ивановна закрыла глаза, уходя от этого, уже легкого сна, но Володька тихо сказал:
- Мама, ты что? Это же я!
Она села, молча притянув его к себе, целовала жесткие короткие волосы, лоб, губы, - торопливо, боясь, что все это еще снится ей, - но теперь уже знала, что не снится, что он вернулся, вернулся совсем, ее маленький - такой большущий! - и такой чужой пока в этой шинели и с этими, слишком взрослыми, рыжеватыми усами.
Все, что происходило сейчас, воспринималось ею постепенно, как бы по очереди, по частям. Сначала был Володька; потом она услышала какой-то странный звук, повернула голову и увидела собаку, лохматую и грязную, с глазами, прикрытыми свалявшейся шерстью. Собака сидела и молотила хвостом по паркету. Володька перехватил взгляд матери.
- Я его по дороге подобрал. Мировой мужик по имени Кардан. А что у тебя за фея в той комнате?
- Отвернись, - спохватилась Любовь Ивановна. - Я сейчас встану.
Она накинула халатик, сунула ноги в туфли. Кардан подошел и, помахивая хвостом, попытался вскинуться на задних лапах - надо же познакомиться с хозяйкой! - но Володька осадил его. Любовь Ивановна металась по комнате, раз-другой щеткой по голове, по своим коротко стриженным седым волосам. "Ты раздевайся и иди на кухню. Я сейчас Ветку подниму". Зачем он притащил эту собаку? "Как ты доехал?" - "Нормально". Нормально! Она терпеть не могла это слово. У них - у мужа, у сыновей - о чем ни спроси, всегда и все было "нормально".
Она вышла в соседнюю комнату. Ветка лежала, разметавшись во сне, одеяло сползло, высоко открыв полные ноги, грудь была еле прикрыта рубашонкой. Любовь Ивановна досадливо подумала, что Володька все это видел. Ну не разбойник ли? Приехать вот так, не предупредив, как снег на голову… Она стояла над спящей Веткой, и ей было жаль будить девчонку. Ладно, рано еще, пусть спит. Она закрыла ее одеялом, и Ветка, улыбнувшись, повернулась на бок, засовывая ладошку под щеку.
И снова Любовь Ивановна металась. Сначала мыться, мыться, тебе и собаке. "Ты устал с дороги?" - "Нет". - "Я сегодня же поговорю с Туфлиным, он обещал устроить тебя в институт. Но сначала ты отдохнешь как следует месяц". - "Некогда мне отдыхать". Она заметила, что Володька не спешит переодеваться, не спешит мыться. В этом отглаженном мундире с какими-то значками, большой, даже, пожалуй, грузноватый, он был и впрямь хорош, и наверняка знал это.
- Не суетись, маман, - улыбнулся он. - Ну, посиди хоть три минуты спокойно. И, пожалуйста, спокуху на лице…
- Вот - не забыл! Опять "маман"…
Любовь Ивановна кормила его и собаку, вдруг вскакивала и снова начинала обнимать Володьку, такого огромного и взрослого, а тот снисходительно улыбался. Конечно, ему нравилось, что мать так радуется, но сам держался сдержанно, и Любовь Ивановна подумала, что этим он похож на отца.
Дверь в кухню была закрыта, и они разговаривали тихо, чтобы не разбудить Ветку. Ее шаги в коридоре учуял Кардан - вскочил и прислушался, склонив набок лохматую башку. Любовь Ивановна перехватила нетерпеливый взгляд Володьки на дверь.
Ветка вошла в кухню, и он поднялся, одергивая мундир.
- Здравствуйте. С возвращением вас, Володя.
- Спасибо.
- А я лежу и чувствую, что шинелью пахнет. - Она оглядела стол и засуетилась, как только что суетилась Любовь Ивановна. - У нас же пирожные есть, а вы не поставили.
- Пожалела, маман? - сказал Володька.
- Да ну тебя! - засмеялась Любовь Ивановна. - Я все на свете забыла.
После сна Ветка была розовой, как ребенок. Темные, с чуть припухшими веками глаза блестели, и Любовь Ивановна подумала - славная все-таки девчонка, легкий человек! Жаль, что ей придется перебираться обратно, в деревню, в пустой дом. Но, казалось, сейчас Ветка даже не понимает этого, а просто радуется возвращению Володи без всякого смущения и жеманства. Вон - вытащила из холодильника пирожные (она говорила - "пироженные"), спросила Володьку - чаю ему или кофе? Володька хмыкнул: "Хорошо живете!" - и попросил кофе.
Ветка приготовила ему кофе, но сама завтракала уже на бегу - пора на работу. Когда она ушла, Любовь Ивановна рассказала, как она появилась здесь. Да, действительно, жаль, что ей придется уйти, но ничего не поделаешь… Будет прибегать, конечно. Володька слушал, молчал, и вдруг Любовь Ивановна почувствовала легкую тревогу - слишком напряженным было это молчание.
Потом он долго мылся, мыл своего пса, и Любовь Ивановна позвонила в институт. К телефону подошел Ухарский. Она сказала, что неожиданно вернулся сын и она придет на работу позже.
- А вы так и не сочли нужным позвонить мне, Феликс?
- Зачем? - удивился он. - Привезу металл, тогда и доложу по всей форме.
- Но мне сказали, что вы уже привезли, и чуть ли не на себе. - Ухарский промолчал. - Ну, хорошо, я скоро буду.
Володька вышел из ванной в рубашке и джинсах - и то и другое оказалось ему тесным.
- Хорошо дома? - спросила Любовь Ивановна. - И мне сейчас хорошо, сынка. Давно так не было.
- А слезинки-то зачем, маман?
- Так. Тебе этого не понять. Мне пора идти. Если что-нибудь понадобится, звони, телефон у меня прежний - помнишь? Ты что будешь делать?
- Спать, - хмыкнул Володька. - А потом снова спать. За все семьсот тридцать восемь дней службы.
Туфлин, конечно, сразу же выполнил свое обещание - позвонил в отдел кадров, сказал, чтоб Владимира Якушева оформили на его машину, - и, нетерпеливо выслушав благодарные слова Любови Ивановны, вынул из ящика стола ее папку.
- А теперь, голубушка, к делу, к делу. Все идеально! Хотя вы и взвалили на себя не то что вагон, а целый состав с паровозом. Я подсчитал, у вас на один режим пойдет двадцать образцов. Пятнадцать режимов на двадцать образцов - триста исследований, полгода работы как минимум. И это только по одной марке!
- Вы думаете, надо сократить программу?
Туфлин пожевал мягкими губами.
- Любовь Ивановна, голубушка, я ученый, и я не могу быть против такой тщательности в исследованиях. Но я реалист. У вас тут предусмотрены такие режимы, которые нам сейчас не потянуть.
Тогда она рассказала ему о Жигунове. Туфлин слушал, и она на расстоянии чувствовала его недоверчивость. Что ж, он очень, очень уважает Сергея Павловича Жигунова, но все это, извините, смахивает на художественную самодеятельность, которая хороша в клубе, но не в институте Академии наук. Любовь Ивановна неожиданно вспыхнула:
- Между прочим, Игорь Борисович, когда вы проводите свои исследования, рабочие после прессовки правят металл обыкновенной кувалдой. Это тоже в институте Академии наук! Если Жигунов сделает установку, на которой мы сможем получать двести или даже триста градусов в секунду…
- Да зачем? - перебил ее Туфлин. - Ни на одном заводе такой установки нет, и ваши исследования не будут представлять никакой практической ценности.
- Как говорят фундаментальщики - авось когда-нибудь пригодится.
- Ну, - сразу потускнел Туфлин, - если вам не жалко своего времени… Да, вот еще что. У меня было несколько разговоров с вашим коллегой - Ухарским. - Туфлин говорил медленно, как бы подбирая одно слово к другому, чтобы ненароком не сказать лишнего. - Он очень нервный и неровный человек… Все-таки я его убедил работать с вами. Прошу только об одном: будьте с ним помягче, голубушка! В последнее время и у вас что-то случилось с нервишками, правда? Ну, а с вашим сыном я буду рад познакомиться.
Она вернулась в лабораторию и сразу же позвонила домой: надо было сказать Володьке, чтобы он шел в отдел кадров - оформляться. Но к телефону он не подходил. Должно быть, решил пройтись по Стрелецкому. Он два дня даже нос не высовывал на улицу.
Через час или полтора Володька позвонил сам.
- Маман, есть один разговор. Ты стоишь или сидишь?
- Стою.
- Тогда сядь. Села? Так вот, мы с Веткой женимся.
- Не болтай, пожалуйста, глупости. - Ей было неловко разговаривать, в комнате был народ. Все-таки она сказала тихо, почти шепотом: - Ты что, в своем уме? Ей же семнадцати нет. И вообще…
- Собственно говоря, маман, - спокойно перебил ее Володька, - мы уже женились. Все остальное формальности оформим через год. Я переберусь к ней в Верхние Ручьи, так будет лучше. Ты меня слышишь?
Она ничего не понимала. Все это было и нелепо, и неожиданно, и не укладывалось в сознании. Разыгрывает? Вряд ли. Это могло быть сто раз нелепым и неожиданным, но это было слишком похоже на Володьку. Она сидела, не замечая, что лаборантки и Ухарский смотрят на нее. Ухарский подскочил к ней первым:
- Любовь Ивановна, что случилось?
- Володя, - тоскливо сказала она в трубку. - Зачем ты это сделал?
- Успокойся, маман, - все также ровно ответил он. - В конце концов мы уже взрослые люди. Просто ты не хочешь это видеть.
- Так, сразу…
- Быстрый век, пора привыкнуть.
- Да при чем здесь век! - крикнула она. - Просто вы испорченные люди! И ты, и она! Я ничего не хочу слышать! Не хочу вас видеть, забирайте, что вам надо, и уходите!..
Она кричала, уже не стесняясь и не сдерживаясь, и Зоя Чижегова успокаивающе обнимала ее за плечи, а Ухарский напрасно рылся в аптечке - там они обычно хранили чай, конфеты и сахар…
7
Она должна была выплакаться Ангелине. Выбежала из лаборатории и, никого не замечая, кинулась в медчасть. Только бы никого из посторонних там не оказалось. Ей повезло: Ангелина уже собиралась уходить и закрывала дверь.
- Подожди, - сказала Любовь Ивановна. - У меня такое случилось.
- У нее случилось! - сердито ответила Ангелина. - Это у меня случилось! Жигунов такой фортель выкинул, что хоть стой, хоть падай.
Она открыла дверь и впустила Любовь Ивановну. Видимо, то, что "выкинул" Жигунов, владело ею настолько сильно, что она не заметила состояния Любови Ивановны и, казалось, даже не хотела слушать ее. Ей надо было выговориться самой.
Но если Ангелина не хотела слушать Любовь Ивановну, то Любовь Ивановна сейчас почти не слушала ее. До нее с трудом доходило, что три дня назад Жигунов дежурил в парткоме и к нему пришел какой-то новый работник вставать на учет. Разговорились; оказалось, жить тому пока негде, новый дом начнут заселять не раньше, чем летом, вот Жигунов и пустил его к себе, а сам перебрался к Ангелине. Та бушевала: "Не мытьем, так катаньем! Не понимаешь? Он же нарочно, для того, чтоб все время со мной быть!" Ну, а она устроила Жигунову веселую жизнь! "Хочешь быть у меня? - пожалуйста: вот тебе раскладушка и спи на кухне, дорогой товарищ!"