Санкт-Петербург. Июнь 1809 года. Около девяти часов вечера. Нева, окутанная серым гранитом набережных, течет между роскошными дворцами, под мостами-арками, омывая темно-зеленые острова. Неспешно садится солнце, заливая все вокруг каким-то диковинным маревом. Шум города стихает, и все наполняется той загадочной смесью света и сумрака, которая характерна для Петербурга в пору белых ночей. По Неве против течения плывет лодка. В ней, кроме гребцов, сидят трое: Граф, то есть сам Жозеф де Местр, Кавалер – скорее всего, молодой аристократ Франсуа Габриэль граф де Бре, которого забросила в Россию революционная буря, и Тайный советник Т. – не кто иной, как "сердечный друг" де Местра и ученик Сковороды сенатор Василий Степанович Томара. Сама природа побуждает наших приятелей к беседе. "Интересно, – говорит Кавалер, – а способны ли злые и порочные люди наслаждаться такой красотой?" – "Трудно найти более интересную тему для разговора, – ответил на это Томара. – Счастье злых, несчастье праведных. Тут таится страшный соблазн для человеческого разума!" Завязывается беседа. Приятели начинают обсуждать одну из главных тем философии Сковороды…
Тем временем путь самого Сковороды лежал из села Каврай на Слобожанщину. В августе 1759 года белгородский и обоянский архиерей Иоасаф Миткевич пригласил его занять должность преподавателя поэтики в Харьковском коллегиуме. Это учебное заведение было основано еще в 1726 году епископом Епифанием Тихорским. Можно сказать, что по своей учебной программе и преподавательскому составу (бо́льшую часть которого представляли воспитанники Киевской академии) это был фактически филиал Киево-Могилянской академии. Примечательно и то, что основу книжного собрания коллегиума составляла личная библиотека Стефана Яворского – одного из ярчайших киевских поэтов и интеллектуалов конца XVII – начала XVIII века. Когда перед самой смертью Яворский – в то время митрополит рязанский и муромский – в изящной латинской элегии прощался со своими книгами:
В путь отправляйтесь, о книги, которые часто читал я,
В путь, мое счастье, идите, быв утешеньем моим.
Пусть вас читают отныне души счастливее этой,
Пусть вашим сладким нектаром полнятся смертных сердца! -
он, сам того не ведая, благословлял их в дальнюю дорогу на Слобожанщину.
Пожалуй, единственное, что отличало Харьковский коллегиум от Киево-Могилянской академии, – так это большее внимание к естественным и точным наукам. При этом и поэтическое искусство, которое предстояло преподавать Сковороде, занимало здесь достойное место. Как скажет впоследствии уже упоминавшийся воспитанник коллегиума Федор Лубяновский: "Все мы были поэты". Действительно, поэтическое творчество изучали здесь основательно. Студенчество, или же "преславное украинское юношество" ("praenobili Roxolani iuventuti"), могло вдоволь напиться животворной воды из Касталийского источника (на дверях класса поэтики был нарисован колодец с двумя ведрами: одно из них – пустое – опускается вниз, а второе поднимается вверх, и оно наполнено до краев, так что по нему струйками бежит вода). Недаром среди профессоров и воспитанников коллегиума было немало хороших поэтов. Можно вспомнить хотя бы Стефана Витынского (его "Эпиникион" 1739 года – едва ли не первый образчик силлабо-тонического стихосложения на Украине), приятеля Сковороды Василия Двигубского, Михаила Ковалинского и других. Как поэт, пожалуй, наиболее громкую славу из выпускников коллегиума снискал "творец русского гекзаметра" Николай Гнедич, который в результате двадцати лет подвижнического труда перевел бессмертную "Илиаду" Гомера.
Итак, Сковорода прибыл в Харьков – столицу Слободского края. Этот город он полюбил сразу и навсегда. Сковорода – пожалуй, единственный поэт, написавший молитву Господу за город Харьков, называя его Захарполисом, то есть городом пророка Захарии, а еще – "седьмым Божьим оком":
Захария проповедует, что у тебя семь очей.
Седьмое око – город Захарии.
Этим семи очам ты один, Христос, зеница.
Слепые очи, когда зеница закрыта.
О, раскрой твои очи, пожалев его!
Так город Захарии будет настоящим солнцем.
Да и в вообще, вся Слобожанщина стала для него родным домом. Здесь он будет жить, здесь найдет себе место вечного упокоения. "Мать моя Малороссия, а тетка – Украина", – любил говорить Сковорода, имея в виду то, что в Гетманщине (Малороссии) он родился и вырос, а Слобожанщина (Украина) приняла его как родного. Его привлекали и жившие здесь гостеприимные люди, и роскошная природа Слободского края. Недаром когда-то, еще до того как Сковорода появился на свет, черниговский поэт Иван Орновский в своем пышном панегирике Донец-Захаржевским под названием "Богатый сад" назвал этот край за его буйные леса и дикие вишневые сады "владениями Дианы". Эти девственные леса, чистые воды рек и ручьев, степное разнотравье, воздух, звеневший пением жаворонка, зеленые сады с щебечущими соловьями, уютные пасеки и хутора философ полюбил больше всего на свете. Здесь ему даже как-то легче дышалось. Слобожанщину, говорит Михаил Ковалинский, Сковорода любил больше, чем свою родную Малороссию, "за воздух и воды. Реки почти все цветут в Малороссии, отчего и воздух имеет гнилость", а здесь он чистый-чистый:
Ах поля, поля зелены!
Поля цветами распещренны!
Ах долины, яры!
Круглы могилы, бугры!Ах вы, вод потоки чисты!
Ах вы, берега трависты!
Ах ваши волоса,
Вы, кудрявые леса!Жайворонок меж полями,
Соловейко меж садами.
Тот, выспрь летя, сверчит,
А сей на ветвах свистит.А когда взойшла денница,
Свищет в той час всяка птица,
Музыкою воздух
Растворенный шумит вкруг.Только солнце выникает,
Пастух овцы выганяет
И на свою свирель
Выдает дрожливый трель.Пропадайте, думы трудны,
Города премноголюдны!
А я с хлеба куском
Умру на месте таком.
Прибыв в Харьков, философ сразу же оказался в центре внимания местной публики. Сковорода, как всегда, был ни на кого не похож ни своими мыслями, ни своими манерами. Действительно, одевался он со вкусом, но очень уж просто; ел только зелень, фрукты и молочные блюда, да и то лишь после захода солнца; не употреблял ни мяса, ни рыбы; спал не более четырех часов в сутки; вставал до восхода солнца и, когда погода была хорошей, обязательно отправлялся за город, чтобы прогуляться на свежем воздухе среди роскошной зелени… Этот человек – всегда веселый, бодрый, подвижный, словоохотливый, одинаково учтивый к людям разного положения, "имел набожество без суеверия, ученость без кичения, обхождение без лести".
Итак, Сковорода, как и когда-то в Переяславле, переступил порог класса поэтики. На этот раз у него было тридцать девять учеников, подавляющее большинство из которых – сыновья слободского духовенства, трое – из казацкой старшины, а двое – из простых казаков. Судя по всему, он был довольно-таки строгим и требовательным учителем. По крайней мере в конце учебного года только немногим более половины его учеников, а точнее – двадцать один, получили оценку "понят", а остальные – "не понят". Сковорода оценивал не столько знание поэтического творчества, сколько способность ребят к учению, их природное дарование. Он и в дальнейшем будет выводить такие же оценки-характеристики, только они будут гораздо более цветистыми. Если попробовать расположить их от наивысшей к самой низкой, то картина будет приблизительно такой: "весьма остр" – "остр" – "очень понят" – "гораздо понят" – "весьма понят" – "понят" – "годен, понят" – "кажется, понят" – "не очень понят" – "не непонят" – "не негоден" – "кажется, не годен" – "непонят" – "туповат" – "весьма непонят" – "туп" – "очень туп" – "негодница" – "самая негодница" – "самая бестолковица".
А еще – в конце того же учебного года Сковорода написал басню о Волке и Ягненке, переработав на свой лад всем известный эзоповский сюжет: в народе даже ходила присказка: "Баран, не мути воду волку", а в школе философы использовали басню как пример софистических силлогизмов. "Этой ошибкой, – говорил, допустим, учитель Сковороды Георгий Конисский, читая курс логики, – грешит самое обвинение Волка против Ягненка у Эзопа: "Ты пьешь тогда, когда и я пью, то есть мутишь мне воду". У Сковороды смышленый Ягненок просит Волка сыграть ему на флейте модный менуэт, чтобы он хотя бы перед смертью мог немного потанцевать. Сначала Волк только глаза вытаращил от удивления, ибо какой из него ей-богу музыкант, но потом все-таки решил уважить Ягненка и начал играть. И тут откуда не возьмись появились собаки, напали на "бестолковицу"-Волка, а "весьма острый" Ягненок спасся. Свою басню Сковорода завершил такой моралью:
Не ревнуй в том, что не данно от Бога.
Без Бога (знаешь) ниже до порога.
Аще не рожден, не суйся в науку.
Ах, премного сих вечно пали в муку.
Не многих мати породила к школе.
Хочь ли быть счастлив? – будь сыт в своей доле.
Эта перелицованная Эзопова басня имела для некоторых воспитанников коллегиума неожиданные последствия, поскольку, прочитав ее, епископ Иоасаф Миткевич тут же решил "освободить от училищного ига", проще говоря, отправить назад к родителям, сразу сорок учеников – таких, которым учиться "не дано от Бога".
Даже в отношениях со своими самыми близкими друзьями Сковорода отличался бескомпромиссностью. Недаром Иван Вернет (Жан Берне), тот самый "швейцарец-украинец", который служил в свое время личным чтецом у прославленного полководца Суворова, а потом оказался на Слобожанщине в роли гувернера, учителя и писателя и на собственном опыте знал крутой нрав Сковороды (однажды философ, пребывая в дурном настроении, обозвал его "мужчиной с бабскими мозгами и дамским секретарем"), говорил: "Он был вспыльчивым и пристрастным, легко поддавался первому впечатлению, переходил от одной крайности к другой; он любил и не любил без надлежащих на то оснований, а высказанная им истина, не прикрытая приятной завесой скромности, снисходительности и приязни, оскорбляла того, кого она была призвана исправлять… Я не знаю, как он сумел вызывать у своих учеников такое уважение к себе!" Но на самом деле все было не так. Сам Сковорода в одном из писем пояснил это предельно просто. "Иногда может показаться, – писал он, – что я гневаюсь на самых дорогих мне людей: ах, это не гнев, а моя чрезмерная горячность, вызываемая любовью, и прозорливость, потому что я более вас вижу, чего нужно избегать и к чему стремиться". И его ученики отвечали на любовь любовью.
Итак, первый учебный год подошел к концу. Начались каникулы, и Сковорода отправился в Белгород, к своему давнему приятелю Гервасию Якубовичу, который был настоятелем тамошнего Николаевского монастыря и консисторским судьей. Тем временем епископ Иоасаф Миткевич, подразумевая и дальнейшую работу Сковороды в Харьковском коллегиуме, и возможность его духовной карьеры, попросил Якубовича предложить философу постричься в монахи. Отец Гервасий так и сделал. Он стал говорить о том, какие огромные преимущества обещает этот шаг: честь, слава, достаток, почет, – одним словом, все то, что люди называют "счастливой жизнью". У него и в мыслях не было, насколько чуждым все это было для Сковороды. Тот молча выслушал, а потом сказал: "Разве вы хотите, чтоб и я умножил число фарисеев? Ешьте жирно, пейте сладко, одевайтесь мягко и монашествуйте! А Сковорода полагает монашество в жизни нестяжательной, малодовольстве, воздержанности, в лишении всего ненужного, дабы приобресть всенужнейшее, в отвержении всех прихотей, дабы сохранить себя самого в целости, в обуздании самолюбия, дабы удобнее выполнить заповедь любви к ближнему, в искании славы Божией, а не славы человеческой". Но отец Гервасий не отступал. "Нет, – сказал он, – когда я предлагаю тебе постриг, то в мыслях у меня только одно – ты можешь принести немалую пользу Церкви. Я предлагаю тебе это как старый друг да еще и с благословения архиерея, который благоволит к тебе". – "Благодарствую за милость, за дружбу, за похвалу, – коротко ответил Сковорода, – я не заслуживаю ничего сего за непослушание мое к вам при сем случае". Гервасий едва сдерживал свое раздражение. "Ничего-ничего, – подумал он, – все равно согласишься, ибо ты, друг мой, голый и босый, в чужом краю, где у тебя, кроме меня, нет никого, а жить ведь как-то надо…" Сковорода заметил раздражение отца Гервасия – было ясно, что друзья не понимали друг друга. И философ решил разрубить этот гордиев узел. Через два дня он пришел к Якубовичу попрощаться: "Прошу вашего высокопреподобия на путь мне благословения". Отец Гервасий, стараясь не смотреть на Сковороду, благословил. Итак – снова странствия…
На этот раз Сковорода отправился в село Старица, что в 39 верстах от Белгорода. Здесь, у одного из своих знакомых, он будет жить около двух лет. Чем он занимался все это время? Просто жил. В Старице у него был такой милый его сердцу покой, и он мог вволю наслаждаться одиночеством, естество которого философ понимал и ощущал очень глубоко и тонко. Немного спустя, в одном из писем, Сковорода напишет: "Невероятно, до какой степени это приятно, когда душа, свободная и отрешенная от всего, подобно дельфину несется в опасном, но не безумном движении. Это есть нечто великое и свойственное единственно величайшим мужам и мудрецам. В этом основание того, что святые люди и пророки не только выносили скуку полнейшего уединения, но и, безусловно, наслаждались уединением, выносить которое до того трудно, что Аристотель сказал: "Одинокий человек – или дикий зверь, или бог". Это значит, что для посредственных людей уединение – смерть, но наслаждение для тех, которые или крайне глупы, или являются выдающимися мудрецами. Первым уединение приятно своей неподвижностью; божественный же ум последних, обретя божественное, им всецело занимается и дивно наслаждается тем, что для обыкновенных умов недоступно, поэтому простой народ чтит таких и называет их меланхоликами; а они как бы наслаждаются непрерывным пиром, создавая без нарушения своего покоя дворцы, атриумы, дома ("коль возлюбленна") и прочее, даже горы, реки, леса, поля, ночь, зверей, людей и все прочее" ("И веселие вечное над головой их")". Нет, это отнюдь не проявление того крайнего идеализма, который способен превратить весь мир в мираж и фантазии. Это – осознание безмерности человеческого духа, с которым не могут сравниться никакие видимые формы. Недаром Сковорода пел в своей любимой песне:
Бездна дух есть в человеке,
Вод всех ширший и небес.
Не насытишь тем вовеки,
Что пленяет зрак очес.
Здесь, в Старице, философ наслаждался чтением книг, музыкой, слобожанской природой – этим действительно чудесным Божьим творением. Видимо, именно Старица вдохновила его написать песню "Ах поля, поля зелены…". Но главное – пребывая в одиночестве, Сковорода пытался познать самого себя, а значит и Бога, облагородить свою душу. В Старице, как напишет Михаил Ковалинский, философ "единственно занимался повелевать чувству своему и поучать сердце свое не дерзать господствовать над порядком промысла Божия, но повиноваться оному во всей смиренности".
А весной 1762 года Сковорода посетил Харьков, где ему выпал случай познакомиться со студентом класса богословия Михаилом Ковалинским. С тех пор этот юноша станет его ближайшим другом и самым любимым учеником. Их дружба, даже больше – своего рода "духовный роман", то, что древние греки называли словом "филия", – будет продолжаться более трех десятилетий. Собственно говоря, именно ради Ковалинского философ возвращается в Харьковский коллегиум, когда Иоасаф Миткевич вновь предложил ему занять должность преподавателя, любую, какую он сам пожелает.
Итак, с сентября 1762-го по июнь 1764 года Сковорода читал здесь курсы синтаксимы и греческого языка. Лекции, музыка, общение с любознательной молодежью и на занятиях, и после них. Вот как он писал Михаилу Ковалинскому: "После вечерней молитвы я имею большое желание возобновить вчерашнюю прогулку. По выходе из храма направляйся ко мне или следуй прямо вчерашней живописной долиной по тем низменным местам, по каким мы вчера возвращались, идя так медленно, чтобы я мог за тобою следовать. Я приведу с собою и большую часть хора, то есть моих певчих – мальчиков".
В число его воспитанников постепенно вошли младший брат Михаила Ковалинского Григорий, их двоюродный брат Максим, Яков Правицкий, Василий Белозор, Алексей Базилевич, Николай Заводовский, Яков Енкевич… Для этих молодых людей Сковорода стал вторым отцом. Вместе с ними он читал свои любимые книги, например, "Моралии" Плутарха, "О старости" Цицерона, оды Горация, комедии Теренция и Менандра, "Моральные письма к Луцилию" Сенеки, "Практик" Евагрия Понтийского, "Адагии" и "Домашние беседы" Эразма Роттердамского, "Зодиак жизни" Пьера Анжело Мандзолли, "Жиль Блаз" Алена Рене Лесажа, побуждал их заниматься музыкой и поэзией, заботился об их здоровье и даже об одежде и обуви, следил за тем, чтобы они ненароком не попали в плохие компании, чтобы не ссорились друг с другом, давал взаймы деньги, если в том была необходимость…
Были у Сковороды друзья и среди коллег. Наверное, самым близким был префект коллегиума и преподаватель философии отец Лаврентий Кордет. Воспитанник Киево-Могилянской академии, Кордет был прекрасно образованным и разносторонне одаренным человеком: философ, ритор, знаток природы, педагог. Кроме того, он владел великолепной библиотекой, в которой были представлены не только греческие и римские классики, христианские богословы, но и труды Яна Амоса Коменского, статьи из "Энциклопедии" Дидро и Д'Аламбера, письма Вольтера, комедии Мольера, книги по физике, географии, политической экономии… Позже Сковорода с восхищением напишет о нем: отец Лаврентий, кроме того, что прекрасный организатор, также "есть весьма сведущ в экономике, при том смыслит арифметику и географию, кратко сказать, способен и к наукам, и к практическим делам, к войне и к покою, к Богу и к миру. Рассевая на все стороны пользу, как солнце лучи, был он и мне пробным камнем к распознанию некоторых людей, которых бы мне никогда не узнать, каковы они, если б не его с ними дружба; "подобное к подобному ведет Бог". О философских его суптильностях, даже до четвертого неба проницающих, нечего уже и говорить". Очевидно, Сковорода здесь имел в виду "Рай" Данте, точнее, "четвертое, Солнечное небо", на котором, как писал великий флорентиец, живут души лучших философов и богословов: Фомы Аквинского, Альберта Великого, Петра Ломбардского, Исидора Севильского, Беды Достопочтенного, Сигера Брабантского…
Но прежде всего Сковорода хотел быть полезным Михаилу Ковалинскому. Летом 1765 года, в письме к нему, он признается: "Ведь ради тебя, откровенно говоря, ради тебя одного я оставил мой приятнейший покой, вверился бурям, в течение двух лет я испытал столько вражды, подвергался такой клевете, такой ненависти. Иначе никакой настоятель, никакой архимандрит не отвлек бы меня от сладчайшего покоя во вред моей репутации и здоровью, если бы значительно раньше их настояний и требований я не увидел тебя, если бы с первого же взгляда ты не полюбился так моей душе".