И действительно, только в двух диалогах, написанных Сковородой в Гужвинском лесу, – "Наркисс" и "Асхань", имеется почти полторы тысячи "библейских песчинок", то есть в среднем по четырнадцать на одну страницу современной печати. А в целом в произведениях Сковороды их около семи тысяч. Практически все они взяты из так называемой Елизаветинской, или Синодальной, Библии, печатавшейся в 1751-м и 1758 годах. Лишь несколько раз философ пробовал переводить Библию сам, как, например, в диалоге "Беседа, нареченная двое", где он приводит собственную версию одного стиха из Первого послания святого апостола Павла к солунянам: "Все испытывайте, хорошего держитесь". Очевидно, синодальный перевод этого стиха ("Вся же искушающе, добрая держите") чем-то не устроил Сковороду. Из этого следует, что "символический мир" Сковороды – это прежде всего церковнославянская Библия. Именно ее философ сделал "ключом понимания" реальности. Конечно же, он прекрасно знал и латинскую Библию – Вульгату. Например, в диалоге "Потоп змиин" Душа, имея в виду фразу из Книги Исход "столпом облачным", спрашивает: "Для чего же в римской Библии читают 'in columna nubis', сиречь "в столпе облачном", а не читают 'in turri nubis'?" А Дух отвечает на это: "Преткнулся толковник". Но в любом случае, к Вульгате Сковорода обращался редко. То же самое касается и греческой Библии – Септуагинты, а в еще большей степени – упоминавшейся иногда "еврейской Библии". Когда-то давно, а именно в 1817 году, Густав Гесс де Кальве в своих воспоминаниях о Сковороде писал, что философ всегда носил в своей дорожной сумке "еврейскую Библию". Затем эту легенду повторяли и другие, а еще чаще говорили, что Сковорода носил с собой Библию славянскую. На самом же деле ничего такого не было. Имеющиеся в произведениях Сковороды пояснения еврейских слов и фраз могли быть взяты или из специального приложения к той же Елизаветинской Библии, или из словарей (философ пользовался ими даже во время своих путешествий степями Слобожанщины). Не носил он, конечно же, и Елизаветинской Библии, которую цитировал тысячи раз, – слишком уж тяжелым был этот фолиант, чтобы быть спутником в далеких странствиях. Эту книгу он мог читать, когда останавливался в монастырях, у знакомых священников и еще где-либо. Но вполне очевидно, что, выстраивая свои любимые "симфонические" вереницы библейских фраз, которые, как когда-то писал Измаил Срезневский, такие непонятные, но при этом такие прекрасные, когда их постигнешь, Сковорода полагался на собственную память. Не случайно почти половина приведенных им цитат из Библии в той или иной степени не точны, а то и просто пересказаны. Размышляя о природе вещей, философ обращался почти ко всем книгам библейского канона, но чаще всего – к псалмам Давида. Псалмы, которые он хорошо знал еще с детства, он цитирует примерно тысячу триста раз. Поэтому, когда Арсений Тарковский назвал Сковороду "государем Псалтыри", он не погрешил против истины. Да и вообще, тексты Ветхого Завета упоминаются в произведениях философа гораздо чаще, чем новозаветные. Такую особенность "сковородиновской Библии", наверное, можно объяснить прежде всего символической манерой мышления и письма нашего философа – Ветхий Завет, ясное дело, куда более предрасположен к символическому истолкованию, нежели евангельская история…
Из Гужвинского леса Сковорода наведывался в Харьков, бывал в Бабаях в гостях у своего ученика Якова Правицкого, а также у местного помещика Петра Щербинина. Но, видимо, чаще всего он посещал Розальйон-Сошальских, славившихся своим гостеприимством. Говорят, что возле села Бугаевка, где располагалось одно из их имений, на дороге стоял столб с надписью: "Люди добрые, все, кто едете, заходите к нам в гости". Самый младший из братьев Сошальских – Алексей Юрьевич – прекрасно образованный человек и к тому же предпочитавший одиночество, как и наш философ, будучи однажды в Бабаях, пригласил его к себе на Купянщину, в село Гусинка. И вот, с начала 1770 года Сковорода живет уже в Гусинке, которая с тех пор станет одним из его любимейших пристанищ. Здесь, в Гусинке, у Сошальских был большой дом, стоявший на берегу реки посреди красивейшей липовой рощи, хотя, когда на дворе стояла весна или лето, Сковорода предпочитал помещичьей усадьбе пасеку, находившуюся неподалеку в Черном лесу. Отсюда, в мае того же года, вместе с Алексеем Розальйон-Сошальским, Сковорода ездил в Киев. Здесь он три месяца провел в Китаевской пустыни, где его радушно принял Иустин Звиряка. Философ жил здесь как у Христа за пазухой: уютная келья, дружеские споры с отцом Иустином о том, как следует понимать Бибилю, прекрасная природа… Наверное, это было похоже на картину, изображенную Павлом Тычиной в его симфонии "Сковорода":
…Три мiсяцi пробiгло,
мов кораблi вeceлi в мopi -
всiма цвiтами процвiтанi,
добрим скарбом переповненi.
Три мiсяцi – пустинь Китаïвська i в нiй Сковорода
немов пливли -
помiж садами рожаïстими,
серед криничного узлiсся,
на полi повному, де хвиля хвилю ллє i зупинятися не хоче…Уранцi,
ще тiльки небо почне наливаться
i вiтер зелений одчалить в далечiнь, -
уже Сковорода
встає з досвiтньоï молитви
i в сад iде.
Там птицi ранок опадуть,
клюють-клюють, не доклюються
i солодко спiвають, сон розказують.
А сонце скрiзь у вci кiнцi,
мов над главою Моïсея,
послало сяючiï роги, -
i дзвонить, i гуде,
i свiтом землю наповняє
щедро, щедротно.Сковорода
на землю упаде,
цiлує квiти, трави гладить,
росою очi, мов незрячi, протирає -
о Господи, як Ти всього мене наповнив
щедро, щедротно!
Пошли ж душi моïй спокíй,
i мир, i злагоду, й любов,
я бiльш нiчого не бажаю,
о Всеблаженний!
I Всеблаженний знову десь почує,
i Сковopодi
такий мир у серце ввiйде,
що вiн вiд радостi i бiгaє, i плаче,
i кожне дерево вiтає,
метелику й комашцi дякує -
за все, за все!
Однако нежданно-негаданно в душе его поселилась тревога и беспокойство, словно чей-то тихий-тихий голос говорил ему: "Покинь поскорее эту гостеприимную обитель". А когда однажды, гуляя по Подолу, Сковорода вдруг словно ощутил в воздухе трупный смрад, он тотчас засобирался в дорогу. Как ни уговаривали его остаться и отец Иустин, и его киевские приятели, он уже на следующий день отправился на Слобожанщину. Через две недели философ остановился передохнуть в Троицком монастыре, что в четырех верстах от Ахтырки. И здесь до него дошло известие, что в Киеве начался страшный мор, ставший полной неожиданностью, и что теперь город закрыт. Это известие поразило Сковороду, как удар молнии. Теперь он уже твердо знал, что Господь его не забывает. Позже сам философ рассказывал об этом так: "Имея разженные мысли и чувствия души моей благоговением и благодарностию к Богу, встав рано, пошел я в сад прогуляться. Первое ощущение, которое осязал я сердцем моим, была некая развязанность, свобода, бодрость, надежда с исполнением. Введя в сие расположение духа всю волю и все желания мои, почувствовал я внутрь себя чрезвычайное движение, которое преисполняло меня силы непонятной. Мгновенно излияние некое сладчайшее наполнило душу мою, от которого вся внутренняя моя возгорелась огнем, и казалось, что в жилах моих пламенное течение кругообращалось. Я начал не ходить, но бегать, аки бы носим некиим восхищением, не чувствуя в себе ни рук, ни ног, но будто бы весь я состоял из огненного состава, носимого в пространстве кругобытия. Весь мир изчез предо мною; одно чувствие любви, благонадежности, спокойствия, вечности оживляло существование мое. Слезы полились из очей моих ручеями и разлили некую умиленную гармонию во весь состав мой. Я проник в себя, ощутил аки сыновнее любви уверение и с того часа посвятил себя на сыновнее повиновение Духу Божию". Философ понял, что до сего времени его сердце почитало Бога по-рабски, а теперь полюбило Его, как самого лучшего друга.
Пожив какое-то время в Троицком монастыре, Сковорода снова вернулся в милую его сердцу Гусинку, а в 1771–1772 годах принял дружеское приглашение бывшего острогожского и харьковского полковника Степана Тевяшова и поселился в Острогожске и в слободе Таволжской. Здесь, на берегах Тихой Сосны, "чистые музы" были к нему особенно благосклонны – за относительно небольшое время он сумел написать сразу шесть философских диалогов: "Беседа первая", "Беседа вторая", "Разглагол о древнем мире", "Разговор пяти путников об истинном счастии в жизни", "Кольцо", "Алфавит, или Букварь мира" – ровно четверть из написанного им за всю жизнь. Персонажами этих диалогов философ сделал и самого себя, и своих тамошних приятелей, в частности коллежского регистратора Афанасия Панкова и художника Якова Долганского. Собственно говоря, диалоги Сковороды – это не что иное, как одетые в яркое барочное убранство реальные беседы философа со своими друзьями. В этих диалогах есть все: и напряженное течение мысли, ибо в них разворачивается настоящая драма идей, и яркие характеры персонажей, и игривые сценки-интермедии, и бытовой и психологический колорит. Эти диалоги можно легко ставить на сцене, так же как когда-то ставили в Риме "сократовские" диалоги великого Платона.
Наверное, самым ярким из острогожских диалогов Сковороды является "Алфавит, или Букварь мира". Недаром же на своем самом известном портрете философ держит в руках книгу под названием "Алфавит мира". Именно в этом произведении он подробнейшим образом проанализировал свой парадокс "неравного равенства", изобразив человека в образе "сосуда", наполненного божественным бытием. "Бог, – говорит Сковорода, – богатому подобен фонтану, наполняющему различные сосуды по их вместимости. Над фонтаном надпись сия: "Неравное всем равенство". Льются из разных трубок разные струи в разные сосуды, вкруг фонтана стоящие. Меньший сосуд менее имеет, но в том равен есть большему, что равно есть полный". Таким образом, в противовес популярному просветительскому лозунгу: "Все люди равны", Сковорода утверждает: "Все люди разные". Это и есть та бездонная метафизическая пропасть, пролегающая между безбожным просветительским ratio и сковородиновским логосом. "И что глупее, как равное равенство, которое глупцы в мир ввести зря покушаются?" – риторически вопрошает Сковорода, имея в виду идеи просветителей. Наш философ, без сомнения, хорошо их знал: достаточно сказать, что в Харьковском коллегиуме стилистикой французского языка овладевали по произведениям Вольтера и Руссо. Впрочем, это кардинальное различие хорошо заметно не только в том, что касается идей, – оно не менее четко прослеживается и на уровне стиля. Сковорода словно чурается господствовавшего в европейской литературе XVIII столетия стиля, взлелеянного на принципах ясности, простоты и прозрачности. Он, как писал Николай Сумцов, был "гораздо крепче в выражениях, более красочен в примерах, с необычайной глубиной чувства, особенно уверенный и твердый в убеждениях, из-за чего его сочинения похожи на яркие искры, высекаемые твердой сталью". Не случайно людям, воспитанным на трудах французских просветителей, стиль Сковороды казался чуждым. Например, Иван Вернет говорил: его духовная музыка мне нравится, а вот то, что он писал стихами или прозой, я не воспринимаю: "не перенося загадочного стиля и запутанных мыслей господ мистиков, я не люблю блуждать мрачными лабиринтами метафизики, поскольку издавна привык к ясному и прекрасному стилю Сен-Пьера и к простым понятным размышлениям Локка и Кондильяка".
Тем временем стиль Сковороды-писателя – это сложная гармония, то самое непостижимое "единство вещей противоречивых" ("rerum concordia discors"), о котором писал когда-то его любимый Гораций. Он по-барочному щедро направо и налево рассыпает бесчисленные метафоры и символы, цитаты из Библии, греческих и римских классиков… Он легко, словно дитя, играет философскими и богословскими универсалиями, претворяя их в многозначительные метафоры… Он наполняет свои произведения яркими вкраплениями-примерами. Упомянем хотя бы чудесную басенку о котах из диалога "Алфавит мира":
Кот из пчельника по давнему знакомству пришел в деревню к своему товарищу и принят великолепно. Удивлялся во время ужина изобилию.
– Бог мне дал должность, – сказал хозяин, – она приносит на дом мой в сутки по двадцать туш самых добрых мышей. Смею сказать, что я в деревне великим Катоном.
– Для того-то я пришел повидаться с вами, – говорил гость, – и осведомиться о счастии вашем, притом и ловлею позабавиться. Слышно, что у вас хорошие появились крысы.
После ужина легли спать. Хозяин во сне стал кричать и разбудил гостя.
– Конечно, вам страшное нечто во сне явилось?
– Ох, братец! Казалось, будто я утоп в самой бездне.
– А я ловлею веселился. Казалось, будто поймал самую чистую сибирскую крысу.
Гость опять уснул, выспался и проснулся. Услышал вздыхающего хозяина.
– Господин Катон! Ужель вы выспались?
– Нет! Я после сонного страшилища не спал.
– Ба! А для чего?
– Такая моя натура, что, раз проснувшись, уснуть больше не могу.
– Что за причина?
– Тут есть тайна… Ах, друг мой! Не знаешь, что я обязался быть рыболовом для всех котов в сем селении. Ужасно меня беспокоит, когда вспомню лодку, сеть, воду…
– Зачем же ты взялся за рыболовство?
– Как же, братец? Без пропитания в свете не проживешь. Сверх того и сам я к рыбе большой охотник.
Гость, пошатав головою, сказал:
– О государь! Не знаю, в каком смысле понимаешь имя сие Бог. Но если бы ты придержался твоей природы, которую безвинно обвиняешь, был бы гораздо одною в сутки тушею довольнее. Прощай с твоим счастием! Моя нищета лучше.
И возвратился в свой лесок.
Отсюда и родилась притча сия: Catus amat pisces, simul odit flumen aquarum – кот охотник к рыбе, да воды боится".
А кроме того, в произведениях Сковороды слово очень часто не живет само по себе. Оно неразрывно связано с музыкой или живописью. Например, в том же "Алфавите мира" философ собственноручно перерисовал целый ряд гравюр с уже упоминавшейся книги "Избранные эмблемы и символы": 203-ю ("Бобр, самого себя грызущий"), 332-ю ("Раненый олень ест известное растение для своего уврачевания"), 351-ю ("Жемчужина в раковине"), 422-ю ("Слон, смотрящий на солнце"), 493-ю ("Актеон, от своих псов растерзанный"), 748-ю ("Фаэтон") и другие…
Тем временем странствия продолжались. С берегов Тихой Сосны Сковорода отправился в Бабаи, оттуда дальше и дальше… Харьков, Валки, Великий Бурлук, Гусинка, Изюм, Купянск, Липцы, Моначиновка, Ахтырка, Таганрог… Путешествие в Таганрог – философ ходил туда в гости к Григорию Ковалинскому – продолжалось около года… По большей части Сковорода останавливался в имениях слободско-украинской шляхты: Донец-Захаржевских, Земборских, Каразиных, Квиток, Ковалевских, Мечниковых, Розальйон-Сошальских, Тевяшовых, – или в кельях Куряжского, Святогорского, Сеннянского, Сумского и других монастырей.
За время своих путешествий Сковорода написал еще много разных по жанру произведений: "Силен Алкивиада", "Жена Лотова", "Беседа, нареченная двое…", "Брань архистратига Михаила со Сатаною", "Пря беса со Варсавою", "Потоп змиин", "Благодарный Еродий", "Убогий Жаворонок". Например, два последние произведения – это притчи, в которых Сковорода словно бы попытался соединить басню и философский диалог. Так, в притче "Благодарный Еродий" разговор о воспитании ведут двое персонажей: обезьяна по имени Пишек и молодой аист Еродий (оба этих персонажа взяты из эмблематики, где они символизировали плохое и хорошее воспитание). Обезьяна, которая вместе со своими детьми жила в горах Африки на густом и высоком дереве, заприметила однажды Еродия, пролетавшего мимо по своим делам, пригласила его поговорить и стала при этом хвалить новомодное воспитание: танцы, музыку, манеры, знание иностранных языков, научить которым за немалые деньги могут "ученые попугаи"… А вот Еродий отстаивает воспитание природное. "Если кто чего хочет научиться, к сему подобает родиться… – говорит он. – Если же кто дерзает без Бога научить или научиться, да памятует пословицу: "Волка в плуг, а он в луг".
Тем временем "Брань архистратига Михаила со Сатаною" и "Пря беса со Варсавою" – это диалоги-солилоквии, то есть беседы с самим собой. Первый из них существенно отличается от остальных диалогов философа тем, что является настоящим видением (об этом в конце произведения говорит сам автор), а еще – своим очень ярким мистериальным декором, на фоне которого разворачивается спор персонажей о том, является ли добро легким. Сковорода часто обращается здесь к литературной – прежде всего драматургической – традиции, цитируя трагедию Еврипида "Беллерофонт", трагикомедию Варлаама Лащевского "Гонимая Церковь", "Эпиникион" Феофана Прокоповича, старинную книжную украинскую песню "Зима прейде, солнце ясно…". Александру Хашдеу считал, что "Брань архистратига Михаила со Сатаною" сравнима с драмами Эсхила, Софокла, Еврипида, Кальдерона, Гете, Байрона. Эта пышная барочная мистерия-видение предстает в общем-то не чем иным, как отображением внутренней борьбы, происходившей в душе философа. То же самое можно сказать и о диалоге "Пря беса со Варсавою". В нем в первый и последний раз одним-единственным героем произведения Сковорода выводит самого себя. Свою собственную духовную борьбу он пытается изобразить с помощью образного ряда евангельской истории об искушении Христа дьяволом в пустыни. Персонажи диалога – Варсава и Даймон – это внутренние голоса самого Сковороды. Они воплощают полярные взгляды на природу добра: тот, которого Сковорода придерживался в "Харьковских баснях", когда его сердце почитало Бога еще "по-рабски" ("Чем лучшее добро, тем большим трудом окопалось, как рвом"), и тот, который философ отстаивал уже в старости (добро – легкое).
Кроме того, Сковорода довольно много занимался переводами. Следует сказать, что он четко различает translatio, то есть дословный перевод, и interpretatio, то есть пересказ, при этом предпочтение отдает последнему. "Переводчик, – писал Сковорода, комментируя собственный перевод элегии фламандского новолатинского поэта XVII столетия Сидеруна ван Госе, – ставит слово вместо слова, как зуб вместо зуба, а истолкователь, как нежная кормилица, кладет в рот своему кормильцу разжеванный хлеб и сок мудрости". В любом случае, философ отнюдь не всегда стремился адекватно отобразить все особенности оригинального текста. Руководствуясь этими принципами, он перевел оды Горация "К Лицинию Мурене" и "К Помпею Гросфу", отрывок из первой книги Овидия "Фасты" ("Похвала астрономии"), трактат Цицерона "О старости", пять трактатов Плутарха (сохранился только один – "О спокойствии души") и т. д.
В конце концов, большинство людей знало не столько произведения Сковороды, сколько его жизнь. "И добрая, и худая слава распространилась о нем… – писал Михаил Ковалинский. – Многие хулили его, некоторые хвалили, все хотели видеть его, может быть, за одну странность и необыкновенный образ жизни его…"