Почти все басни Сковороды построены в форме ярких сценок-диалогов. Вот как разворачивается, к примеру, фабула басни "Оленица и Кабан". Где-то в Карпатских горах Оленица встречает Кабана и вежливо здоровается с ним, говоря: "Желаю здравствовать, господин Кабан…". Но Кабан сильно раздражен и оскорблен: "Что ж ты, негодная подлость, столь неучтива! – вскричал, надувшись, Кабан. – Почему ты меня называешь Кабаном? Разве не знаешь, что я пожалован Бараном? В сем имею патент, и что род мой происходит от самых благородных Бобров, а вместо епанчи для характера ношу в публике содраную с овцы кожу.
– Прошу простить, ваше благородие, – сказала Оленица, – я не знала! Мы, простые, судим не по убору и словам, но по делам. Вы, так же как прежде, роете землю и ломаете плетень. Дай Бог вам быть и Конем!" – желает напоследок Оленица, иронично намекая на украинскую пословицу: "Не piвняйсь, свиня, до коня, бо шерсть не така".
Басни Сковороды импонируют своей простотой и одновременно глубокомысленностью, остроумием, ярким колоритом. Весной 1894 года Иван Франко, который был очень взыскательным читателем, писал Агатангелу Крымскому: "Знаете ли вы, что "Харьковские басни" Сковороды в десять раз глубже и лучше рассказаны, чем басни Саади?". А позже Франко скажет, что они "написаны красивой, порой даже грациозной прозой…"
В Гужвинском лесу Сковорода написал и первое свое большое произведение – философский диалог под названием "Наркисс. Разглагол о том: узнай себя". Этот диалог, который Сковорода окрестил своим "первородным сыном", некоторое время спустя историки философии назовут первым памятником оригинальной философской мысли у восточных славян. Вероятно, то, что первое философское произведение Сковороды посвящено именно теме самопознания, – очень символично, поскольку самопознание издавна принято трактовать как одну из наиболее характерных черт украинского пути постижения реальности. По крайней мере, уже в 1869 году гегельянец Климентий Ганкевич в своих "Очерках славянской философии" скажет о том, что для украинца "наивысшей проблемой человеческого мышления… до сих пор все еще остается унаследованный от греков девиз "познай себя". Так или иначе, но Сковорода попытался превратить древнегреческий миф о Нарциссе в философский миф о самопознании.
История Нарцисса известна всем. У речного бога Кефиса и наяды Лариопы был прекрасный сын – Нарцисс. Он был так красив, что когда стал юношей, все девушки и нимфы просто млели от него. Но особенно полюбила Нарцисса нимфа по имени Эхо. Нарцисс тем временем не обращал ни на нее, ни на кого другого ни малейшего внимания. От неразделенной любви Эхо совсем извелась – вскоре от нее остался один только голос. И тогда боги решили покарать Нарцисса за его высокомерие. Богиня мести Немезида сделала так, что он до смерти полюбил самого себя. И когда однажды разгоряченный после охоты Нарцисс наклонился над ручьем, чтобы напиться, он увидел в воде свое отражение и без памяти влюбился в него. Так он и умер от любви к самому себе, а на его могиле вырос прекрасный белый цветок – нарцисс.
Образ Нарцисса, изображенный Овидием в "Метаморфозах", во времена Сковороды был очень популярен. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитую оперу Кристофа Виллибальда Глюка "Эхо и Нарцисс", написанную всего через несколько лет после появления диалога Сковороды, или широко распространенные в те времена энциклопедии эмблем. Например, в изданной в 1705 году в Амстердаме книге "Избранные эмблемы и символы", которую Сковорода не раз с удовольствием перелистывал и даже перерисовывал некоторые изображения, есть рисунок "Нарцисс над водой", имеющий следующую подпись: "Познай самого себя. Помни, кто ты есть. "Nosce te ipsum"".
Точно так же трактует этот образ и Сковорода: "Наркиссов образ, – пишет он в начале диалога, – благовестит сие: "Узнай себя!". Будто бы сказал: хочешь ли быть доволен собою и влюбиться в самого себя? Узнай же себя!" Да и в самом деле, продолжает философ, проводя параллель со словами Овидия из его "Науки любви": "Ignoti nulla cupido" ("К неизвестному не тянет"), – "Как бы можно влюбиться в неведомое? Не горит сено, не касаясь огня. Не любит сердце, не видя красоты. Видно, что любовь есть Софиина дочь. Где мудрость узрела, там любовь возгорела". Здесь уже миф о Нарциссе незаметно переходит в русло старой-престарой темы христианского богословия. Вспомним, как еще Ориген учил, что любовь пылает тем сильнее, чем глубже познание. А вот мысль Исаака Сирина: "любовь – это порождение познания". Да и украинские богословы не раз говорили об этом. Например, Мелетий Смотрицкий в своей "Апологии" писал: не может быть так, чтобы кто-то полюбил какую-нибудь вещь до того, как хотя бы немного ее познал.
Диалог Сковороды имеет довольно непростое, но в то же время удивительно гармоничное построение, которое своей грациозностью напоминает столь милые сердцу странствующего философа барочные украинские храмы. Он состоит из двух коротких вступительных разделов ("Пролог" и "Чудо, явленное во водах Наркиссу"), семи "разговоров" о самопознании, а именно о "внутреннем человеке", о невидимой природе творения Божьего, о человеке как о мериле всех вещей, о добре и зле, воскресение и его мистическом залоге – Божьей "искре". А завершает его "Симфония, сиречь согласие священных слов", которая, в свою очередь, состоит из вступления, хора и четырех "малых" симфоний. При этом художественное время диалога – это не только время обычное (его действие разворачивается в течение семи дней, от понедельника до воскресения). Сквозь него явно просматривается время символическое ("Страстная седьмица" и неделя перед Рождеством), архетипическое (семь дней притчи, которую рассказывает Памва в начале "Симфонии"), и даже литургическое, ведь конечная "Симфония" звучит как настоящая внехрамовая литургия.
Непосредственным продолжением "Нарцисса" стала "Симфония, нареченная Книга Асхань, о познании самого себя", которую Сковорода написал здесь же, в Гужвинском лесу. Только на этот раз философ взял за основу историю, рассказанную в пятнадцатой главе Книги Иисуса Навина. "Дух велел мне, – говорит он в начале, – пусть эта книга наречется "Асхань"". "Асхань – дочь Халева, вошедшего в землю обетованную. Значит, красота". Значение этого имени толкователи Библии связывают со словом "браслет, цепочка на ногах". О красивых браслетах на ногах дочерей Сиона говорил пророк Исайя: "и звенят цепочками на ногах своих", "отнимет Господь красивые цепочки на их ногах…". Возможно, именно под влиянием этих стихов Сковорода и связал имя Асхань со словом "красота". И досталась эта Асхань-"красота" брату Халева Гофониилу в награду за то, что он завоевал город Девир. Асхань – это "Премудрость Божия, сокровенная в глубинах Библии", а всем, кто познал ее, будет она невестой… Снова перед нами, как и в "Нарциссе", – божественная любовь, познание, София-Премудрость, красота… Наконец, и круг персонажей здесь тот же: Друг, Лука, Памва, Клеопа, Филон, Конон и другие. Вот, например, alter ego самого Сковороды – Друг. Глубокий ум, прекрасное образование, тонкое-тонкое ощущение присутствия Божьего в мире… А еще Клеопа говорит о нем Филону, что у него доброе сердце и он никогда не чурается "простаков", то есть обычных хлеборобов, таких, как они сами или Конон. И это чистая правда. Даже более того: как свидетельствовал Михаил Ковалинский, наш философ "неохотно входил в беседу с незнакомыми" только тогда, когда это не были простые люди. Правда, Филон поначалу в это не очень верил. "Я знаю многих ученых, – говорит он. – Они горды. Не хотят и говорить с поселянином". Но совсем скоро он изменит свое мнение и станет со вниманием прислушиваться к словам Друга. Поначалу он только молча слушает, а потом и сам вступает в разговор. "Ах, Конон! – восклицает он. – Нам бы молчать надобно и слушать. Но за тобою и я не умолчал. Нас, простаков, называют скотинами. Но дал бы Бог, чтоб мы немного пороков имели! По крайней мере, будем беззлобны".
О каких же философских вопросах говорили персонажи и этих, и других произведений Сковороды? Прежде всего о "двух натурах" всего сущего: видимой и невидимой. На манер Платона и неоплатоников философ определял "невидимую натуру" как то, что является "в дереве истинным деревом, в траве травою, в музыке музыкою, в доме домом…". Одним словом, это Бог. В свою очередь, "видимая натура", то есть материя, – не что иное, как тень натуры невидимой. "Вся исполняющее начало, – говорит Сковорода в трактате "Силен Алкивиада", – и мир сей, находясь тенью его, границ не имеет. Он всегда и везде при своем начале, как тень при яблоне. В том только разнь, что древо жизни стоит и пребывает, а тень умаляется; то преходит, то родится, то ищезает и есть ничто". И каким-то непостижимым для понимания образом видимое и невидимое существует в любой вещи. Это точно так же непостижимо, как единство человеческой и Божьей природы в Христе. Недаром же Сковорода не раз пытался описать способ единения в вещах видимого и невидимого с помощью парадоксальных терминов христологического догмата: в каждой вещи, говорит он, видимое и невидимое живет "нераздельно и неслитно".
В русле платонизма Сковорода трактует и вопрос о красоте. По его мнению, прекрасное – это идеи вещей, тогда как уродливое – следствие утраты идеями тождественности себе, то есть следствие их отображения в переменчивой материи. Например, картина, написанная художником, состоит из невидимого рисунка и видимой краски. "Краска, – говорит Сковорода, – не иное что, как порох и пустошь: рисунок или пропорция и размещение красок – то сила". Философ может определять источник красоты также с помощью понятий "мера" или "ритм". У музыкантов, отмечал он, "мера в движении пения именуется темпо… темпо в движении планет, часовых машин и музыкального пения есть то же, что в красках рисунок". Таким образом, красота походит от божественной природы, а создаваемое человеком искусство способно лишь придавать блеск творенью Божьему. "Идея вещи, – писал мыслитель в басне "Собака и Кобыла", – есть то главное, что называется по-гречески "τό πρέπον", сиречь… красота, и не зависит от науки, но наука от него". Вслед за Платоном Сковорода говорил также о мистическом единстве правды, добра и красоты.
Но о чем бы ни говорил Сковорода: о том, что такое бытие, что такое красота, что такое познание природы вещей, – его мысли все время вращались вокруг человека, точнее, вокруг собственного "Я", поскольку невозможно ничего познать, не познав сначала самого себя. Девиз "Познай себя!" – основа основ мировоззрения Сковороды. Недаром его уже давно и вполне заслуженно окрестили "философом самопознания". Овеянная "мистическим ореолом", эта идея, как говорила когда-то Александра Ефименко, обретает в произведениях нашего писателя силу волшебного ключа ко всем тайнам всего сущего. Следует подчеркнуть, что, выставляя идею "Познай себя" краеугольным камнем своих взглядов, Сковорода вновь подтверждает, что он – дитя доброй старой Украины, где самопознание всегда было "царской дорогой" человека к Богу: достаточно вспомнить хотя бы "Диоптру" Виталия Дубенского, "Огородок Марии Богородицы" Антония Радивиловского, "Вечерю духовную" Симеона Полоцкого, "Руно орошенное" Димитрия Туптала или "Алфавит" Иоанна Максимовича.
Вместе с тем, кто силится познать безмерность "Коперниковых миров", ни разу не заглянув в собственную душу, похож на старого мудреца Фалеса, который, засмотревшись на звезды, не заметил под ногами ямы и свалился в нее, а какая-то женщина, ставшая свидетелем этого забавного происшествия, иронично спросила:
Как ты, не видя перед носом рова,
Можешь знать звезды, главо безтолкова?
Одним словом, Сковороду мало интересует философия природы, теория бытия или познания – он стремится постичь естество человека, то, что называет "внутренним человеком", спрятанным во внешнем так же, как идея в материи. "Стань же, будь так добр, на ровном месте, – говорит один из персонажей "Разглагола о древнем мире", – и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и присносущую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловидные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина Господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней…"
Этот "внутренний человек" совсем не похож на внешнего, а его воплощение – не что иное, как "второе рождение", "преображение" или "воскресение". "Внутреннему человеку" Сковорода придает божественные черты. В итоге, это есть Христос, в котором все люди целостны и тождественны, точно так же как целостно и тождественно Тело Христово в целой гостии и в каждой отдельной ее частице. Это похоже на то, как лицо человека видно целиком в зеркале, а когда зеркало разлетается на осколки, то в каждом отдельном его осколке все равно будет отражаться целиком человеческое лицо.
Говоря о "внутреннем человеке", Сковорода раз за разом употребляет понятие "сердце", с помощью которого пытается описать "невидимую природу" психической и духовной жизни. Слово "сердце" всплывает в его произведениях более тысячи раз – вдвое чаще, чем, например, упоминания Христа. Сердце, как отмечал Дмитрий Чижевский, является для Сковороды "корнем всей жизни человека, высшей силой, стоящей за границами и души, и духа, – путь к "истинному человеку"" ведет через "преображение души в дух, а духа – в сердце"". Его можно трактовать и как мысль, и как что-то похожее на область подсознания Фрейда, и как светлейшую высь, и как темнейшую пропасть. В свое время русский философ Серебряного века Владимир Эрн справедливо утверждал, что наука о человеке у Сковороды – это "настоящий синтез между конкретным индивидуализмом Библии, в которой личность человеческая занимает первостепенное место, и несколько отвлеченным универсализмом Платона. Метафизические свойства платоновской идеи – вечность, божественность, неизменность, красоту и благость – Сковорода переносит на неповторимую личность человека, взятую в ее умопостигаемой глубине…".
Наряду с идеей двух натур, Сковорода очень часто упоминает "три мира": большой, малый и символический. Например, в начале диалога "Потоп змиин" философ пишет: "Суть же три мира. Первый есть всеобщий и мир обительный, где все рожденное обитает. Сей составлен из бесчисленных мир-миров и есть великий мир. Другие два суть частные и малые миры. Первый – микрокосм, сиречь мирик, мирок, или человек. Второй мир символический, сиречь Библия. В обительном коем-либо мире солнце есть око его, и око сие есть солнце. А как солнце есть глава мира, тогда не дивно, что человек назван микрокосм, сиречь маленький мир. А Библия есть символический мир, затем что в ней собраны небесных, земных и преисподних тварей фигуры, дабы они были монументами, ведущими мысль нашу в понятие вечной натуры, утаенной в тленной так, как рисунок в красках своих".
Суть этой мысли, идущей еще от Филона и Климента Александрийского, заключается вот в чем: Бог объявил себя в (1) природе, (2) человеке и (3) Священном Писании, – то есть природа, человеческое сердце и Библия являются тремя "книгами-мирами", читая которые человек способен познать сущность вещей.
Куда ни брось взгляд, вселенная гармонична и прекрасна – длань Бога Творца заметна в каждой песчинке, былинке, букашке… Тот, кто не видит этой Божьей длани, а говорит, что все на свете возникло будто бы само собой, вследствие случайного сочетания атомов, – просто безумец. Ведь это то же самое, что и, подкинув вверх груду отдельных букв, надеяться, что они упадут на землю текстом "Илиады" Гомера. Точно так же и сердце человека. Зачем искать Бога неизвестно где, когда он в каждом из нас? Сковорода любил повторять слова Евангелия от святого Иоанна: "…но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете". И наконец – "символический мир Библии" – книги, которая является "альфой" и "омегой", началом и концом всего учения Сковороды.
Библия – это книга книг. Вспомним, например, как прославленный киевский ритор XVII столетия Антоний Радивиловский говорил, что Библия – это та единственная книга, которую Господь взял со своей небесной библиотеки и собственноручно отдал людям, чтобы они знали, что им делать в этом мире. Но Сковорода мыслит куда сложнее. Для него Библия – не больше и не меньше, как сам христианский Бог. Вспомним начало Евангелия от святого Иоанна: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Все через Него на́чало быть и без Него ничто не на́чало быть, что на́чало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его". Значит, Бог являет свое естество сначала в слове и через слово же ведет все сотворенное Им назад к самому себе. А если это так, размышляет Сковорода, то между морфологией бытия и морфологией Божьего слова существуют какие-то фундаментальные параллели, и когда ты постигнешь смысл Священного Писания, ты одновременно постигнешь природу всех вещей. Итак, способ мышления нашего философа, как писала известная немецкая славистка Элизабет фон Эрдманн, основывается на "устойчивом трансфере между текстом и жизнью. Текст [Библии] и правила его понимания превращаются в модель жизни и мира, а жизнь и мир постоянно перетекают в этот текст". Именно поэтому все творчество Сковороды – это один большой комментарий к Священному Писанию, попытка разгадать тайный смысл библейских образов-символов. Отсюда же и бесчисленное число цитат, парафраз, аллюзий и реминисценций из Священного Писания, которыми пестрят страницы произведений Сковороды. Нередко Сковорода превращает Библию в едва ли не единственную материю мышления, то есть начинает "думать Библией". Читатель, не привыкший к такой манере философствования, будет просто в отчаянии. Недаром неокантианец Густав Шпет писал когда-то, что Сковорода имеет привычку до изнеможения засыпать глаза своего читателя "библейским песком".