* * *
Едва мы успели закончить отчет о фоноскопических исследованиях по делу Иванова, как принесли записи новых разговоров с американским посольством. В обоих один и тот же молодой голос разбитного парня говорил с внятной южнорусской или украинской артикуляцией, которую старался скрыть, натужно подражая московскому говору:
- Я могу дать точные сведения за аэродромы, какие есть, за танковые части, где вони ремонтируются, какие есть новые конструкции… Ишчо можно узнать за многие штабы… А што я за это хочу? Ну, можно деньгами, а лучше вещи. Ну, какие? Например, хорошее радиво. Вы можете мне дать хорошее радиво? И фотоаппарат. Ну, чтоб с подходящими пленками. Можете? И часики, чтоб камней побольше. Што не понимаете? За камни? Какие часики бувают? Ну, часы, ур-ур, на руку браслеткой. А еще бинокель. Понимаете, бинокель? Чтоб далеко видеть. Ну и, конечно, что из одежи. Только не польта. Пальто, его сразу видно, что заграничное, иностранная вещь. А вы давайте мужской трикотаж высокого качества.
Американец был в обоих случаях тем же, кто в последний раз говорил с Ивановым, лениво-равнодушный либо недоверчивый. Все же он согласился встретиться, предложил на вокзале или в Парке культуры.
- А вы на какой машине ехать будете? Так вашу ж машину сразу видно, что она заграничная. А флаг на ней есть? Ну, флаг, знамя, на радияторе. Ну, от видите! Как же я до вас подойду? Тут сразу легавые набегут. Не знаете, кто легавые? Ну, гепеу, милиция, или, по-вашему, полиция. А приехайте на такси. И только возьмите с собой такой предмет, чтоб я вас признал. Есть у вас большой портфель? Ну, портфель, но большой, как чемойдан. А какой цвет? Желтый - это хорошо, здалека видно. Вы будете вроде гулять, а я до вас подойду… Вы курящий? А что курите - папиросы или цигареты? Трубку? Тоже хорошо. А мне принесите цигареты, которые с верблюдом. Я до вас подойду вроде прикурить, тогда и поговорим.
Этот разговор велся в два приема. В первый раз он прервался.
Для сопоставления были приложены тоже две записи: разговоры каких-то мастеров или бригадиров-производственников с начальниками о бракованных или недоставленных деталях, слесарных и монтажных работах. В одном случае звучал, казалось, голос похожий и говор был тоже южным.
Но звуковиды немногих совпадающих в разных разговорах слов - "можно", "нужно", "знаю… знаете" и т. п. - не позволяли отождествить голос. Существенные различия в микроинтонациях и микроладе мне представлялись органичными… Правда, их можно было объяснить и нарочитыми изменениями голоса, и простудой ("производственник" несколько раз чихнул). Однако после довольно подробных исследований я пришел к выводу, что это голоса разных людей. Новый отчет уместился уже в одной папке. Антон Михайлович и Абрам Менделевич подписали его без околичностей.
А через несколько дней Антон Михайлович сказал, зайдя в лабораторию с утра:
- А ваш второй блин - комом. Этот сержант во всем признался.
Оказалось, что разговоры с посольством велись не из разных автоматов, как в первом случае, а из проходной воинской части - мастерских, в которых ремонтировали танки, бронетранспортеры и другие армейские машины. Смершевцы провели обыск в казарме и в тумбочке сержанта Н., бригадира слесарей, нашли его дневник, в котором были записи о расположениях аэродромов, танковых частей, штабов, о количествах ремонтируемых машин и какие-то зарисовки. После ареста он сознался, что хотел "с понтом шпионить", подурачить американцев и для этого позвонил в посольство.
Получил я вскоре и записи двух допросов. Оба раза ходил уже один Толя; разочарованный неудачей, Абрам Менделевич устранился. Толя сказал о подследственном:
- Вроде обыкновенный солдат. Такой невысокий, русявый, невидный… А вообще дурак, сукин сын. Еще темнить пробует.
Но и звуковиды с тех записей допросов, в которых звучали такие же слова, как и в перехваченном разговоре, не позволили утверждать тождество этого голоса с голосом неизвестного парня, набивавшегося в шпионы.
Допрашиваемый говорил уныло, без сколько-нибудь повышенных эмоциональных интонаций. И на слух голос был непохож.
- Так я же ж только звонив раз… ну да, ну да, два разы… То я уж и забыв… Так я же только звонив… Я ничего им не докладывав. То я так, для смеху звонив… Ну, как говорится, дурочку с них строить хотив. Ну, чтоб посмеяться с них, с тех американцев… А что в тетрадочках, так то ж я себе на память… Ну да, ну да, там аэродромы и наши части, соткуда нам машины пригоняют для ремонту… Да нет, за радио я ничего не знаю. Какое еще радио? Не-е, фотоаппаратов не просил… Ну, я же вам сразу признався, что виноватый… Да нет, я не собирався до них идти… Я же не дурной… И тех тетрадочек никому не показував. Да нет, и не собирался, я думал, скажу в крайности, но только не то, что в тетрадочках, а вроде. Ну так, чтоб оно похоже и совсем не то… Ну, дурацкая шутка… ну да, ну да, вся придумка дурацкая… Но только же я ничего не сделав, так только, потрепался для смеху…
Нет, это был голос другого человека, не того, который уговаривал равнодушного американца. Но звуковиды, снятые с записи допроса, обнаруживали существенные различия и с теми, которые мы сняли с записи того же голоса, звучавшего в мастерской.
В лабораторию № 1 пришел еще один зек - Василий Иванович Г. До этого он был переводчиком технической документации и литературы, числился при библиотеке. В начале войны он, молодой инженер-экономист, работал пом. начальника геологической или топографической изыскательской группы. Его призвали в армию. Дошел слух, что он погиб, - он был тяжело ранен, потерял ногу, - и некоторые сослуживцы списали на "погибшего героя" довольно крупные суммы, неведомо как и кем израсходованные. После излечения он демобилизовался, работал в Москве на хозяйственной должности. Но в 1945 году его разыскали и осудили "за хищения" на 10 лет по указу от 7 августа 1932 г., который не подлежал амнистии.
Еще до войны он заочно учился в институте иностранных языков, хорошо переводил с немецкого, английского, французского, знал тюркские языки, увлекался эсперанто. Интеллигент в первом поколении, упрямый самоучка, он настороженно и недоверчиво относился к столичным грамотеям, "слишком о себе понимающим".
Абрам Менделевич сказал, что он будет моим помощником и я должен обучить его чтению звуковидов, включить в работу с артикулянтами, а также посвятить в фоноскопические и криптографические дела. Поначалу я решил, что он подсажен.
Но Василий избегал разговоров на политические темы:
- Тут у стен уши, а мне моего указного срока хватит. Не хочу, чтоб еще 58-ю довешивали.
Работал он толково, быстро, хотя и спешил подытоживать и обобщать:
- Ну, чего ты резину тянешь?.. Ведь и так уже ясно. По десяти таблицам достаточно виден процент разборчивости… Вот не проходят взрывные звуки… Ну, пускай половина… И на высоких частотах путают. Так чего еще повторять? Давай пиши заключение.
Общие вопросы языковедения его не занимали - "это я проработал еще на втором курсе". К моим "ручным" изысканиям и догадкам он относился сочувственно, но без особого интереса - "уж очень ты узкую тему взял". Но увлеченно, подолгу рассуждал о происхождении отдельных слов, о родственных связях между языками. Кто у кого заимствовал, как видоизменялся один и тот же корень в разных языках.
Литературой, поэзией, историей, музыкой он интересовался и меньше, чем мои друзья, и совсем по-иному. Вкусы у нас часто не совпадали. Он просто не верил, что кому-то могут нравиться "заумные вирши", которые и поймешь только после долгих объяснений, где уж там что-нибудь чувствовать.
- Хорошую оперу или оперетту послушать бывает приятно. Даже балет, хотя это больше для господ эстетов. Они там знают: если ногой влево махнула - значит, любит, если вправо - не любит, а завертелась волчком - ах, какие страсти! Но как можно часами сидеть на концерте, где только симфонии наяривают, не понимаю! Хорошие песни за душу берут. Народные танцы всех народов, хоть гопак, хоть лезгинка - смотреть приятно, у самого ноги задергаются. А все эти Шостаковичи - бренчание, пиликанье, гром и лязг… Нет, есть, конечно, понимающие, спецы, но большинство - это те, кто притворяются, пра-а-слово, темнят для интеллигентности. Сидит такой пижон, скучает, зевки проглатывает, но супится, щурится, губами шевелит, делает вид, что понимает, наслаждается…
Василий читал звуковиды без увлечения, не очень старался и принимал мои уроки не слишком серьезно:
- А на кой ляд еще и над этим голову ломать? Ведь если на спектрограмме видно, значит, слышно и так. Ну, я понимаю, использовать для дешифрации, когда мозаичный телефон. Но и тогда ведь не стоит читать по слогам, по словам еле-еле разбирать. А надо установить код, подобрать фильтры, а потом декодировать и слушать… Проще надо, рациональнее. Да что ты мне тычешь: "наука, наука…" Науки разные бывают. Помнишь, как Гулливер попал к ученым, как их там, лапутянцам? Так вот, я не уважаю лапутянскую науку для науки, искусство для искусства… Как определить границы? Ну это, конечно, бывает трудно. Я вот переводил американские, английские статьи по физике, по математике. Ну, чистейшие абстракции, игра ума. И вроде для практики - ноль целых и хрен десятых. Но Антон говорит, из этих ихних игр кибернетика получается. Тоже вроде абстракции и даже лженаука. Но они ее для зенитной артиллерии использовали и еще где-то там практически применяют… Так что не думай, я не против науки, но только хочу понимать, каждый раз хочу, - для чего именно стараемся. Вот как Антон Михайлович, он все толкует - нужен профит, профит! И по-моему, правильно. А читать эти звуковиды - все одно и то же, как дьячку псалтырь.
* * *
…Принесли записи еще двух допросов - двух других солдат, приятелей первого.
Новая фоноскопическая экспертиза производилась уже при Васе. Он старался понять, как именно я сравниваю голоса, переспрашивал; я подробно объяснял. Иногда казалось, что он хочет проверять и перепроверять. Но вскоре я убедился, что он мне, во всяком случае, доверяет, и если не соглашается с моими выводами, то говорит, что еще не может судить. Я запретил себе подозревать его.
Вскоре и он обзавелся подружкой. Одна из двух технических сотрудниц, которые держались недотрогами, заболела. Ее заменила толстенькая, почти коническая Шура, которая и раньше, в библиотеке, работала с Васей, помогая в переводах; она знала английский. Ко мне она с первых же дней отнеслась подчеркнуто сурово - разок-другой даже попыталась цукать: "Попрошу без шуточек… вы объясняйте по-рабочему… Шуточки неуместны… Почему у вас такие грязные записи? Тут же никто ничего не поймет. Что значит "заметки для себя"? А если вас завтра отправят? Вся работа, значит, должна пропадать? Нужно записывать так, чтобы каждый мог прочесть".
Терпел я недолго: взорвался и сказал, что тюремным надзирателям вынужден подчиняться в тюрьме, но работать, вести научную работу под командой надзирательницы не могу, не буду. И если она не изменит тон и будет донимать меня придирками, то я официально попрошу, чтобы либо меня, либо ее перевели в другую лабораторию.
Сначала она сварливо огрызнулась:
- Еще чего захотели! Забываетесь… Есть порядок и дисциплина!
Но потом вдруг растерянно переглянулась с Василием, и я сообразил, что они больше, чем знакомые. И что ее откровенная неприязнь ко мне скорее всего прикрытие сокровенной приязни к нему.
Он стал меня успокаивать:
- Брось ты, чего ты в бутылку лезешь? Никто к тебе не придирается. При чем тут надзиратели? И если вдруг слово не так сказано, не таким тоном, ну, может, у человека настроение плохое. Надо ведь понимать. А ты сразу официально… Брось. И вы его не слушайте! Он ученый-ученый, но еще и нервный сильно.
Позднее, уже наедине, он продолжал меня уговаривать, стараясь ни единым словом не выдать своих отношений с нею:
- Знаешь, что им про нас говорят, особенно про 58-ю: "враги народа", "коварные методы", "даешь бдительность-перебдительность"! А тут она видит и тебя: лохматый громила с черной бородищей, чего-то колдует, говорит и пишет такое, чего и не понять. И еще зубы скалит… Другая бы еще хуже напугалась.
После этого установилось безмолвное соглашение. С Шурой я днем говорил только сухо официально, а в те вечера, когда она дежурила, уходил на все время в акустическую, благо и там было чего делать, оставлял ее вдвоем с Василием.
Он также исчезал в те вечерние часы, когда дежурила моя подружка. Мы ни о чем не договаривались, все происходило само собой. Но моя первое время тревожилась:
- Почему он опять ушел? Ты ему рассказал, да? Честное слово? А что у него с Шуркой? Не знаешь? И он тебе не говорит? Ни словечком, ни намеком?.. Это все вы, заключенные, такие заядлые и скрытные?.. Но он же догадывается, раз уходит. Ага, значит, и ты что-то знаешь, раз уходишь, когда она дежурит… Ну, догадываешься. Значит, и он догадывается… Что значит - из догадок штаны не сошьешь? Но дело пришить можно. А ты уверен, что он это тоже так понимает, что если он на нас капать будет, то и ему хуже?.. Ну хорошо, он понимает, а если она нет? Она вредная, важничает, интеллигентку строит, а у самой ногти обкусанные и потом воняет - моется редко… Нет, нет, конечно, она не дурочка, она себе вреда не захочет. А они с Василием, конечно, тоже здесь делают. Другой кто на нее и не польстился бы. Только такой, кто долго без женщины… Вот и ты бы к ней тоже полез…
В записях допросов двух солдат-ремонтников один голос показался мне похожим на голос того бойкого собеседника американцев. Только на допросе он звучал глуше, монотоннее.
Следователь - развязный, хамоватый - играл рубаху-парня, расспрашивал о девках, о танцульках. А в промежутках нарочито небрежным тоном, внезапно:
- Так чего же это вы, дружки веселые, не удержали Петьку, когда он американцам звонил?.. Ну, а матерьяльчик про аэродромы ведь ты Петьке давал?.. Он так и признался, что это ты и Жорка его научили звонить в посольство… Да брось темнить, Петька уж раскололся до жопы, сам написал, что ты главный заводила. Жорка и он только шестерили на подхвате… А ты учил их на шпионов…
Из записей допросов я понял, что Петя, Жора и Сеня - приятели, солдаты одной части, работавшие вместе в мастерской, - видимо, втроем либо только двое из них затеяли игру в шпионы. Позвонил один, а признался другой, тот, у кого нашли "тетрадочки". Возможно, были и какие-то другие соображения или предварительные условия, побудившие его взять на себя всю вину. На допросе он не сразу "вспомнил", что было два разговора с посольством, говорил об одном и не твердо помнил, о чем именно шла речь. Но упрямо стоял на том, что все делал он один и никто больше ничего не знал, никто ему не помогал, а Сенька и Жорка просто так, корешки, ну, погулять, выпить, козла забить…
Настырный следователь снова и снова повторял:
- А они оба уже раскололись… Признались, что ты их вовлек, давал команды, посылал шпионить.
Но он каждый раз отвечал:
- Не-е, эта не может быть такого. Они и не знали и не чуяли. Не, не, Жорка и Сенька тут ни к чему… Все только я один.
Записи допросов были технически недоброкачественны. В эти разы ходил с магнитофоном кто-то из менее опытных техников, и шпаргалок для следователей у нас не просили. Сравнивая звуковиды нескольких более или менее созвучных слов, я заподозрил, что звонил Сенька. Судя по голосу и речи, он был старше и грамотнее двух других. То же предположение высказали Вася и Абрам Менделевич, хотя не очень уверенно.
Эти трое оболтусов не вызывали у меня такого отвращения, как тот дипломат, они были неизмеримо менее опасны и уж конечно менее виновны. Можно было настаивать на подробном исследовании голоса Сени и попытаться изобличить настоящего собеседника американцев. Тем самым, вероятно, подтвердилась бы эффективность наших фоноскопических методов. Но злополучный Петя уже взял всю вину на себя, хотя оба его приятеля тоже были арестованы. Возможно, они и впрямь только играли в дурацкую игру недоумков-переростков. Возможно, это была и серьезная затея, но глупая, беспомощная попытка стать шпионами…
Так или иначе, но Петя вел себя мужественно и самоотверженно. К чему привела бы экспертиза, которая, опровергнув его самообвинение, разоблачила бы его приятеля? Это могло только ухудшить их общую судьбу. "Тетрадочек" и признаний было уже достаточно для того, чтобы трибунал осудил и Петю, и его друзей. Дополнительное "научное" изобличение только усилило бы обвинительный материал, доказывая сговор - заговор. Ведь любая "коллективка", да еще в армии, у нас всегда считалась опасным преступлением.
И я вновь написал, что "наличные звукозаписи не позволяют отождествить ни один из "контрольных" голосов с тем, который…" и т. п.
Антон Михайлович приказал включить дополнительный пункт, что, мол, не позволяет утверждать и обратное, т. к. не установлены пределы возможных различий слышимых и видимых проявлений одного и того же голоса.
Он пасмурно выслушал мой доклад.
- Так-с, так-с… Значит, ваш метод явно несостоятелен. Ведь вот это и это бесспорно один голос: допрашивали именно этого болвана. А налицо очевидные различия… Понимаю, понимаю, тут шумы, насморк, другие интонации, другой телефон… Все так. Но так же всегда будет. Всегда придется сравнивать разговоры, происходившие в разных условиях… Значит, напрасно мы с Абрамом Менделевичем так рекламировали ваши эпохальные открытия… Осрамились мы с вашей фоноскопией!
- Она еще не существует, Антон Михайлович, эта наша фоноскопия. Она еще не родилась, а только зарождается. Именно так я вам все время и докладываю. Фоноскопия - еще не действительность, а возможность. Но возможность реальная, в этом я твердо убежден. Уже сегодня я могу с достаточной уверенностью обнаружить тождество голоса в разных записях. Могу сказать: вот эти и эти детали на звуковиде, вот такие и такие статистические данные свидетельствуют, что в этих разных случаях говорил один и тот же человек… И могу объяснить, почему я в этом уверен. Однако мне почти вовсе неизвестны возможности видоизменения одного и того же голоса, неизвестны пределы, в которых может варьироваться, искажаться, и нарочно и ненарочно, один и тот же голос…
- Иными словами, вы можете пользоваться всей нашей акустической техникой так же, как цыганка колодой карт или кофейной гущей?
- Отнюдь нет! Совсем напротив: я стремлюсь к точному, объективному исследованию, а не к гаданию. Положительный ответ я при известных условиях могу уже сейчас находить. Но отрицательный, как видите, сомнителен… И я не могу быть уверенным в отрицательных ответах до тех пор, пока мы не установим пределов отклонений… Для этого необходимо провести тысячи опытов.