- Товарища Сталина я люблю с детства. Уже школьником, можно сказать, его боготворил. Читал, видел в кино, слушал по радио и лично видел три раза - на демонстрации. Он стоял на Мавзолее - улыбался, махал нам. В годы войны все его речи, все приказы читал-перечитывал от слова до слова. Я тогда студентом был. Просился на фронт - не пустили. И здоровье никудышное, и близорукость минус двенадцать. И радиоинженеры нужны. Я тогда полюбил его еще сильнее. Ведь это он спас Москву, спас Россию и весь мир. Люблю его, как родного отца. Нет, пожалуй, больше… С моим покойным батюшкой у нас были сложные отношения. Он в свое время крепко выпивал и, случалось, бил и меня, и даже маму. Хотя интеллигент был. Чистейшей души - бессребреник. А когда и я с водочкой познакомился, он меня больше всех корил, ругательски ругал. Любил я его, конечно, любил и уважал, но видел теневые стороны. А товарищ Сталин - свет без тени, чистый свет мудрости и добра! И так за него иногда тревожно - что не жалеет он себя, не бережет. Он-то ведь один, а врагов не счесть… Выпьешь, вот как сейчас, и вдруг страх возьмет, прямо за горло хватает: вот я тут жизни радуюсь, прохлаждаюсь, а он там в Кремле, неутомимый, неустанный, сил своих не щадит, за все, за всех душой болеет. И может быть, в этот миг враги к нему подбираются, и уж конечно где-то орудуют заговорщики, тайные злоумышленники… Года два назад, в компании друзей, вот так же разговорились, - выпили изрядно, и - верьте, не помню даже, как именно, - оказался я на Красной площади… Потом уже мне рассказывали, что стучал в Спасские ворота, плакал и просил пустить к товарищу Сталину, хочу сказать ему, как люблю, как тревожусь. И слезно упрашивал солдат, чтобы лучше его оберегали… Они забрали меня в свою караулку в башне. Наутро проснулся - ничего не помню и не пойму, где нахожусь… Они проверили документы, позвонили ко мне на работу. Потом пришел полковник - серьезный такой, корректный. Расспрашивал обстоятельно, кто, откуда. Никаких протоколов, только его адъютант что-то записывал. Под конец он пожурил меня строго - не годится и даже непристойно среди ночи пьяным пробиваться в Кремль… Да ведь я и сам понимал. Стыдно было так, что и слов не найти. Извинился. Обещал…
Но прошло несколько месяцев, и приключилось то же самое. И опять я себя не помнил… Проснулся в милиции - в районном отделении по месту жительства. Паспорт с собой был. Милицейские начальники разговаривали уже не слишком любезно. Грозили отдать под суд, лишить прописки, выселить из Москвы… И на работе были неприятности. Вызывали в спецчасть, в отдел кадров, на заседание месткома… Но что я мог им сказать, кроме того, что люблю товарища Сталина всей душой… А как известно, что у трезвого на уме, то пьяный и выбалтывает. Разумеется, я признавал недопустимость своего поведения, каялся - искренне каялся… Но прошло еще меньше времени… В октябрьские праздники продрог я на демонстрации. Охрип, - мы много пели, "ура" кричали. Весело было. Дружно. Зашел потом к приятелю погреться. Твердо решил, приказывал себе: две стопочки, не больше. И помню хорошо хотел сразу же домой ехать. Но в метро не пустили - заметили, что под хмельком… А что дальше было, не помню. И проснулся уже в боксе - на Малой Лубянке…
Все это я слышал от Ч. несколько раз. Стоило ему в тихий вечер или в праздники потешить себя глотком спиртного, и он начинал рассказывать все то же и едва ли не теми же словами и с теми же интонациями. И так же влажно поблескивали испуганно расширенные бледные зрачки. И каждый раз в этом месте все окружавшие его - и те, кто уже знал всю историю, и те, кто впервые слушал, - смеялись… Одни смеялись презрительно или злорадно, другие - жалостливо, сочувственно, однако все с известным облегчением наконец-то!.. И каждый раз он при этом запинался испуганно, недоуменно, а потом тоже посмеивался. И продолжал говорить о том же и так же:
- Да-да, на Лубянке. Там повели следствие. Сказали, что я опять пришел на Красную площадь, опять приставал к часовым… И предъявили обвинение… Вы никогда бы не догадались какое. В террористических намерениях. Представляете?!.. Ведь это даже подумать страшно и дико нелепо. Но следователь требовал, чтобы я назвал подстрекателей, соучастников… Сначала допрашивал старший лейтенант, молодой, совершенно невоспитанный, грубый… Ударил меня по лицу… Несколько раз… Ну, и в карцер сажал… Но не мог же я лгать!.. Не мог отречься от себя… Не мог оклеветать других людей… Другой следователь - капитан, постарше, более отесанный и с такими вкрадчивыми манерами. Но мучил едва ли не хуже… Достанет из сейфа бутылку водки или коньяка, нальет стакан и улыбается: "Подпиши - угощу…" У меня спазмы начинались в горле, в груди и вот здесь, в желудке… Один раз даже сознание потерял. Но все же не уступил этим домоганиям. В последний раз он объявил мне: "Следствие закончено, и хотя вы запирались, обвинение остается в силе. Решать будет суд". Я сказал: ваши страшные обвинения - самое большое горе всей моей жизни… А он с этакой мефистофельской улыбочкой: "Ну что ж, бывало горе от ума, а у вас получается горе от… любви"… Никакого суда не было; увезли меня в Бутырки, и через две недели вызвал офицер, - кажется, дежурный по тюрьме, - и показал бумажку - решение какого-то особого совещания: "Осужден на восемь лет по статье 58 пункт 8 через 17-й", это значит: за террор, но неосуществленный, за намерение… Вот какое безумие! Вы смеетесь, а мне больно. В иные минуты, кажется, нестерпимо больно. Легче бы умереть… Да-да, разумеется, жаловался. Писал и Генеральному прокурору, и на имя товарища Сталина… Ему, конечно, не доставляют. Получаю стандартные ответы: "Нет оснований для пересмотра".
Ах, если бы только он узнал правду! Если б узнал, какие у нас еще бывают несправедливости. Но от него скрывают… И я думаю, что это правильно, что скрывают. Его надо беречь. Свято беречь его время, его душевные силы. Нельзя его расстраивать, огорчать отдельными безобразиями. Ведь на нем вся держава, весь мир.
Ч. вызывал у меня жалость, сочувствие, но и досаду и раздражение. Нелепая история его "дела", его хмельная экзальтация пародировали мою судьбу и мою упрямую партийность.
Возбужденно придыхая, судорожно поглатывая, - вот-вот заплачет, говорил он о своей великой любви, о мудром вожде человечества, чуждом всякой скверны.
Мой друг Сергей брезгливо отстранялся от него.
- Дерьмо всмятку! Не мужчина, а слезливое, сопливое междометие. Да еще и дурак. Верит, будто Сталин ничего не знает. А ты не придуривайся. Ты что, не соображаешь: конечно же, Сталину докладывали об этом психе. И конечно, это он сам все решал… Откуда я знаю? А ты шевельни хоть одной мозговой извилиной, и сам поймешь: как его зовут? Чей он родственник?
Ч. был племянником, однофамильцем и тезкой известного деятеля искусств, которого тогда в очередной раз поносили за безыдейность и формализм.
- Дядюшку не посадили. О нем весь мир знает. Он - экспортный товар. Его в помоях искупали, высекли, в глаза наплевали, но этого мало. Надо еще и припугнуть, чтобы не вздумал трепыхнуться. Чего доброго, не забыл покаяться. Вот тут-то племянник в самый раз и подвернулся. Он мало сказать невинный, он же верноподданный, как юный пионер; он за любимого вождя и в пекло, и в жопу залезет. Но именно его-то и посадили и засудили. И это уж, конечно, с ведома главного хозяина. Скорее всего, именно по его приказу. Намек знаменитому дяде. Настоящая сталинская шуточка.
Глава одиннадцатая.
КОНЕЦ ЭПОХИ
Когда погребают эпоху,
Надгробный псалом не звучит…
Анна Ахматова
Евгения Васильевна рассказывала:
- Наш новый министр Игнатьев раньше командовал личной охраной товарища Сталина. Часто обедал-ужинал за одним столом с товарищем Сталиным. Понимает его с полуслова… Сейчас главное звено - разведка-контрразведка. Югославы обнаглели; уже окончательно снюхались с американцами. Засылают свою агентуру и в Польшу, и в Венгрию, и в Румынию. Надо принимать решительные меры. Министерство берет новый боевой курс. А наш институт передают непосредственно ЦК. Там создано особое Управление секретной связи. Будем подчиняться лично товарищу Берия или товарищу Маленкову. Будет новый начальник. Антон Михайлович - очень ученый инженер, но все-таки беспартийный. А наш институт - главный объект нового управления; объект особой важности! Теперь всем придется подтянуться. Новая метла… А то ведь кое-кто порядком размагнитился. Все по-семейному, по-свойски. И офицеров, и спецконтингент будут подтягивать. Так что и вы держите ухо востро…
Начальником шарашки стал подполковник Наумов - не инженер и не научный работник, просто подполковник. Говорили, что он "выдвинулся на оперативной работе".
Антон Михайлович остался его помощником по научной части и начальником акустической лаборатории. Но его назначили еще и научным руководителем всего управления, и поэтому он бывал у нас не чаще, чем раньше. Акустической по-прежнему заправлял тишайший, вежливый капитан Василий Николаевич.
Наумов редко заходил в лаборатории и мастерские, а заходя, словно бы и не замечал арестантов. Коренастый, круглоголовый, короткошеий, с правильными чертами располневшего лица, с тусклым холодным взглядом из-под темно-русого, тщательно расчесанного "полубокса", он никогда не улыбался, разговаривал негромко, неторопливо, бесстрастно.
В первые же дни он издал несколько приказов "по укреплению дисциплины и наведению строгого порядка".
Василий Николаевич, не поднимая глаз от бумажки, сухо, коротко изложил новые правила работы. Впредь никто из спецконтингента не должен иметь доступа к шкафам с секретной документацией и приборам. Даже свои рабочие книги мы сами уже не могли туда класть. Только через офицеров. Каждый из нас прикреплялся к одному из вольнонаемных, и отныне тот считался ответственным за все, что делал "прикрепленный". Раньше все тексты научных консультаций, докладных записок, технических проектов и др., которые составлялись заключенными, подписывали авторы: инженер или кандидат наук такой-то, затем уже следовали подписи начальников рабочей группы, лаборатории, института. Так были подписаны наши отчеты об исследованиях слогового состава русской речи, доклады Солженицына об артикуляционных испытаниях, мои отчеты о фоноскопических экспериментах и т. п. Некоторые зеки получали изобретательские свидетельства из БРИЗа и могли рассчитывать на премии в будущем.
По приказу Наумова впредь заключенные не должны были ничего подписывать, не могли числиться ни авторами, ни соавторами. В документах института никакие упоминания о работе спецконтингента больше не допускались.
Мы перестали существовать.
Другой приказ предписывал немедленно убрать из всех лабораторий и жилых помещений самодельные телевизоры. Только в вакуумной лаборатории, где изготовлялись телевизионные трубки, оставлялись по необходимости два прибора для испытания и проверки трубок, но строжайше запрещалось "использовать их для иных целей, чем техническая проверка".
Приказы вызвали растерянность, страх, озлобление, отчаяние. Наши телевизоры были сработаны в неурочные часы из отходов или выбракованных деталей. Теперь их должны были забрать себе начальники… Кое-кто уже готовился покорно отдавать. Но у других гнев был сильнее страха.
- Хрена они, гады, попользуются нашим добром.
Приказ гласил "демонтировать". И телевизоры начали так стремительно разбирать, что в спешке многое ломалось и терялось.
Мы с Сергеем Куприяновым пытались отстоять право на "культурный отдых".
Антон Михайлович нетерпеливо слушал наши убедительные речи.
- Понимаю-понимаю… Но это не мое распоряжение, и я отменить его не могу. Так что уж не расходуйте понапрасну красноречие… И помочь вам ничем не могу… Не могу! И объяснять ничего не буду. Приказ подписан начальником института. Вы хотите обратиться к нему? Не советую. Зато настойчиво советую успокоиться. Да-с, успокоиться. Нервная энергия нужна и для работы и для жизни. Вчера вы работали в одних условиях, сегодня приходится в других. Завтра они опять могут измениться. В немалой степени это зависит от вас самих, будут ли изменения к лучшему или к худшему. Но работать необходимо при всех обстоятельствах. На этой бодрой ноте я кончаю бесплодную дискуссию…. Сергей Григорьевич, покажите, что вы там придумали для нового анализатора. А вы, Лев Зиновьевич, извольте проартикулировать сегодня в трех режимах то, что настряпали наши соседи. И потом исследуйте спектрограммы - в каких полосах наихудшие шумы…
Кто шепотом, кто вслух честил дурацкие приказы:
- От них же только вред. Хуже будет для работы. Охреновели гады, плюют нам в морды и хотят, чтобы мы после этого старались… Болван Наумов Недоумов…
Мы с Сергеем решили вдвоем пойти к новому начальнику.
Бывший кабинет Антона Михайловича словно бы потемнел, посерел и стал пустынно просторен: убрали книжный шкаф, сменили портьеры.
Подполковник едва приподнял голову над раскрытой папкой:
- В чем дело?
Вытянувшись по стойке "смирно" (ведь он все же офицер, должен оценить выправку и повадку), я стал рапортовать:
- Мы просим разрешения оставить хоть часть самодельных телевизоров в юртах. Поскольку они позволяют культурно заполнять часы отдыха. И это содействует повышению творческой энергии инженеров, научных работников.
- А кто разрешил устанавливать эти телевизоры?
- Не помню, кто персонально, однако это было известно руководству института и тюрьмы.
Сергей включился, дополняя мой, "воинский" официальный рапорт доверительным рассказом простодушного работяги:
- Да ведь они все состряпали из отходов, из мусора, как говорится, на соплях. Но при этом люди тренировались, экспериментировали, проверяли и серьезные технические замыслы… Это, так сказать, черновики… Пристрелочные опыты…
- Это ценные приборы. Израсходованы материалы, принадлежащие государственному объекту. Это можно расценивать как хищение. И делали в рабочее время. Значит, грубо нарушали дисциплину. Я проявил снисходительность, не вел следствия, не привлекал виновных. Только приказал изъять незаконные, неположенные телевизоры. И приказ должен быть выполнен.
- Гражданин начальник, мы просим в виде исключения. Раньше у нас бывали киносеансы. А теперь это единственный вид отдыха и вместе с тем культурно-идеологического воспитания.
Сергей подхватил:
- Ведь вы же знаете, как мы тут работаем. По 14–16 часов, не за страх, за совесть, изобретаем, придумываем, есть крупные достижения. Большинство получили награды и премии.
- Кто вам разрешил ко мне обращаться? - Он спрашивал, не повышая голоса, глядя мимо нас.
- А мы всегда обращались прямо к начальнику.
- Потому что забыли, где находитесь, кем являетесь. Впредь этого не будет. Обращаться можете только к непосредственным начальникам. И только по работе. Вопросы быта, содержания решает администрация охраны. Сейчас допущено грубое нарушение. Для первого раза объявляю устный выговор. Впредь буду строго наказывать. Идите.
На лестнице мы закурили. У Сергея дрожали пальцы.
- Ну и гад, мать его в червивую душонку… Ты видел глаза? Не человечьи - жабьи. Такому бы в подвале с наганом расстреливать, а он руководит научной работой.
- Мешок холодного говна!
Оставалось только сочинять злые стишки и в них давать волю бессильному гневу.
Настала сокрушительная власть
Тупого и угрюмого
Подонка Недоумова.
Над нами покуражился он всласть.
* * *
Через несколько дней во всех лабораториях начали изымать "неинвентаризованные приборы и неправильно оформленные секретные документы". Предстояло обследование какой-то особо важной правительственной комиссией. Приборы и документы, ранее не включенные в ту инвентаризационную опись, которая была приложена к официальному акту передачи шарашки от МГБ управлению ЦК, подлежали уничтожению…
Всеволод Р., инженер-вакуумщик, иронический одессит, неутомимый рассказчик похабных анекдотов и почитатель румынской монархии (в годы оккупации он работал в Бухаресте), говорил растерянно, испуганно:
- Слушайте, они же ж с ума посходили! У нас был цейсовский микроскоп, двухокулярный. Уникальный экземпляр! Сделанный по особому заказу фирмы "Филипс". Перед войной стоил семьдесят тысяч марок - настоящих, золотых. Так его приказали уничтожить и в яму. Видели, там, за котельной, у свалки выкопали яму? Это для приборов, для деталей. А все документы, чертежи, схемы, патенты, подробные описания технологии, - сотни, тысячи папок, - все в топку! Американцы или англичане дали бы за них чистые миллионы. Мы думали хоть микроскоп на будущее сберечь; упаковали в вату, в ящик и понесли в яму… А там стоит майор Шикин и два жлоба - работяги из механического с ломами и кувалдами… Он увидел ящик: "Это еще что такое? Кто придумал? Саботаж приказа командования?" И велел кувалдами бить вдребезги! Я хотел объяснить, так он еще грозил посадить в карцер… Вы бы видели, что в те ямы накидали! Ценнейшую измерительную аппаратуру. Филипсовские приборы! А сколько наших незаконченных разработок - целые панели… И все сначала кувалдами, ломами. Чтобы никто не вздумал выкопать. Верите ли, я чуть не заплакал, как баба. Это ж какое-то буйное сумасшествие… Кто говорит вредительство? Ну нет, если бы вредители, так они бы с хитростью старались. А тут какой-то псих командует…
В те дни я узнал, что в топки брошены все материалы моих фоноскопических работ - тысячи звуковидов, сотни листов - описания, вычисления, схемы… Они были "неправильно засекречены" и подлежали замене актами об уничтожении.
Оставались только записи в рабочих книгах.
Жалким утешением было то, что мне самому не пришлось участвовать в разгроме. В моем рабочем архиве "наводила порядок" - то есть отбирала материал для уничтожения и подписывала акты - младший техник-лейтенант Валентина Ивановна П. Она стала числиться автором всего, что я раньше делал, и всех будущих моих работ.
Пригожая, темно-русая толстушка, сероглазая с мохнатыми ресницами, абрикосовым пушком на щеках, с родинкой у пухлой нижней губы, она глядела печально-сочувственно и, когда никого не было вблизи, шептала:
- Ах, как я вас понимаю. Так жаль, так жаль… Ведь это ваши работы! Вы, наверно, надеялись - они помогут вам досрочно выйти?.. Это так обидно… Но что поделаешь. Приказ. Подполковник Наумов очень строгий начальник. Он еженедельно докладывает лично Лаврентию Павловичу… Вы же знаете, ведь вы, кажется, были военным, - приказ!.. А сегодня вы позанимаетесь со мной английским? Через месяц я должна сдавать минимум по языку. Так трудно! И еще Василий Николаевич сказал, что вы мне поможете написать заявку насчет диссертации… А то я еще тему не выбрала…
Антон Михайлович в эти дни был хмур. Улучив минутку, я все же попытался заговорить с ним о материалах по фоноскопии. Используя старые рабочие книги, я мог бы попытаться повторить исследования, восстановить хотя бы часть сделанного, - ведь это же работы, необходимые для основной темы института; без них нельзя добиться воспроизведения индивидуальных особенностей голоса после сверхнадежной "импульсной" шифрации.
Он сердито морщился: