Но все это время я опасался расследования в морском суде. Правда, Бусслер думал, что расследования не будет совсем, потому что никто не пострадал. Мы прибыли в Гамбург. Я просмотрел почту. Никакой повестки не было. Не получили их и капитан и первый помощник. Я вздохнул более свободно. Однако вечером капитан Шумахер из компании прибыл на борт. Он некоторое время оставался в каюте с капитаном, а когда они вышли, капитан, проходя мимо, сказал:
- Расследование в морском суде через три дня, Прин.
В эту ночь я стоял на вахте. Это хорошо, потому что я все равно не смог бы заснуть.
В девять часов на борт пришел старый шкипер, старик с лысой головой и белой как снег бородой. Я приказал подать грог и несколько сандвичей с ветчиной для него. Он рассказывал о былых днях, о том, как двадцать лет командовал кораблем в два раза большим, чем наш. А теперь он старый, работы нет, его отправили на пенсию, на сто восемьдесят марок в месяц. Он спросил, нельзя ли ему взять несколько сандвичей для жены, и, когда я разрешил, бережно завернул их и убрал в карман со смущенной улыбкой. Я отвернулся. Вот за чем он приходил. А что будет со мной?
Три дня спустя в морском суде началось расследование.
- Теперь они разорвут нас на клочки, - заметил Бусслер.
Мы стояли в темном длинном коридоре здания морского суда в Бремерхавене, капитан, первый помощник, я и несколько человек из команды. Капитан "Карлсруэ" со свитой прибыл немного позже и обменялся с нами вежливыми приветствиями. Мы стояли в темном проходе перед коричневой дверью, ведшей в комнату суда. Люди с "Карлсруэ" столпились у окна.
- Не волнуйся, Прин, не отберут они твое удостоверение, - успокаивающе сказал Бусслер.
Худой пожилой человек с острой бородой прошел мимо. Все откозыряли. Он холодно принял приветствие и скрылся в комнате суда.
- Это государственный представитель, - объяснил капитан. - Что-то вроде обвинителя от государства.
За ним прошли несколько веселых краснолицых людей с портфелями. Один из них приветливо кивнул нам.
- А это эксперты-оценщики, - пояснил капитан. - Все из Бремена.
- Не очень хорошо для нас, гамбургцев, - задумчиво произнес Бусслер.
Наконец, маленький человек в черном костюме юркнул в комнату суда, как крот в норку. Судейский пристав пригласил нас войти.
Мы вошли в длинный мрачный зал. За столом сидели председатель и эксперты. Слева помещался государственный обвинитель. Мы шагнули к столу и протянули документы клерку.
- Надеюсь, мы увидим их снова, - прошептал Бусслер.
Нам предложили сесть.
Председатель суда открыл заседание, прочитав описание происшедшего. Затем вызвали капитана "Карлсруэ" как первого свидетеля. Тот самоуверенно заявил, что "Карлсруэ" стоял на якоре из-за погоды и поломки двигателя. Он сделал все необходимое. Корабельный колокол звонил с короткими интервалами, а когда нас заметили, он включил сирену. Поклонившись суду, он вернулся на место. Он произвел прекрасное впечатление. Потом была очередь нашего капитана. Он объяснил, что ничего не мог видеть, так как в момент столкновения лежал в постели с температурой.
- В этом случае, - спросил обвинитель, - можете ли вы указать, кому вы поручили заменить вас?
- Я не знал заранее, что у меня будет грипп, - хрипло ответил капитан и сел.
Первый раунд был за "Карлсруэ".
На место свидетеля вызвали Бусслера. С ним обходились жестоко. Почему он не встал на якорь, когда погода портилась? Он ответил, что невозможно встать на якорь, находясь на пути кораблей. Спросили, почему не двигался медленнее. Он пояснил, что шел со средней скоростью.
- Средняя скорость оказалась слишком быстрой, - заявил обвинитель. - Вы должны были идти медленнее.
Бусслер промолчал.
- Что вы делали потом?
- Я послал четвертого помощника очистить якорь.
- Кто четвертый помощник?
Я встал.
- Значит, вы были с мистером Бусслером на мостике? - спросил обвинитель, подчеркивая каждое слово ударом ручки по столу.
- Да, сэр.
- Сколько было времени?
- Почти четыре.
- Сколько минут до четырех?
Это была ловушка. Я инстинктивно чувствовал это, но напрасно пытался угадать, к чему он клонит.
- Три-четыре минуты, - ответил я, колеблясь.
Он повернулся к лоцману:
- Но вы говорили, что была очень темная ночь, небо затянуто, шел снег.
Лоцман кивнул. Обвинитель снова повернулся ко мне. Очки его блеснули.
- В соответствии с моим морским опытом, я думаю, вам нужно по меньшей мере семь-восемь минут, чтобы глаза привыкли к темноте. Неудивительно, что вы не могли всего увидеть.
- Но я видел.
Вмешался эксперт:
- Прошу прощения, комиссар, но, когда вы были моложе, ваши глаза привыкали к темноте быстрее.
Я глазами поблагодарил его, а обвинитель сделал такое лицо, словно откусил перец.
- Ладно, - неохотно сказал он, - оставим это на время. - Он снова повернулся к Бусслеру: - Когда вы действительно впервые увидели "Карлсруэ"?
- Четвертый офицер доложил мне о нем.
- А, да, и что вы увидели, мистер Прин?
- Я заметил высоко горящий белый огонь.
- Ну а теперь расскажите нам, как все произошло. Вы получили приказ очистить якорь. Что вы стали делать?
- Я побежал вперед и вызвал плотника, - сказал я, тщательно взвешивая каждое слово, - и мы вместе пошли к кабестану.
- Поэтому вы были непосредственно заняты якорем?
- Да, сэр.
С триумфальным блеском в глазах он сделал заключение:
- Полагаю, вам не пришло в голову сначала осмотреться?
Мне нечего было сказать. Внезапно вспыхнул капитан.
- К чему все эти глупые вопросы? Первый помощник приказал очистить якорь, и поэтому первое, что он должен делать, - очистить, и все. На моем корабле люди выполняют приказы, и все! - К концу его голос стал громче, и председатель позвонил в колокольчик.
- Я должен просить вас…
Все равно я почувствовал, что этот раунд наш. Затем Бусслер должен был отчитаться в своих действиях после столкновения. Он сделал это очень хорошо, подробно описав каждое одно за другим, хотя обвинитель старался сбить его с толку вопросами.
Заседание подошло к концу, суд удалился. Мы ходили взад и вперед по коридору.
- Как вы думаете, что будет? - спросил я капитана.
- Как выпадет жребий.
Наконец нас снова позвали в комнату суда. Судья зачитал решение. Виновата только погода. Все остальные невиновны.
Как будто груз упал с моей души. Когда мы вместе шли вниз по лестнице, Бусслер спросил, что теперь я собираюсь делать. Я твердо ответил:
- Теперь я собираюсь учиться, чтобы получить патент капитана.
Глава 6
Без работы
К концу января 1932 года я сдал экзамены и получил патент капитана. Я думал, что стоит преодолеть последний барьер, а дальше все пойдет автоматически. Вместо этого пришла безработица.
После того как экзаменатор пожал мне руку, я схватил такси и отправился искать работу. Я обращался всюду, но везде было одно и то же. Все с сожалением пожимали плечами и вздыхали.
- Плохие времена! - говорили они и в лучшем случае неопределенно обещали: - Оставьте ваше имя, если что-нибудь будет, дадим вам знать.
Я оставался в Гамбурге, потому что не хотел упускать малейший шанс, и жил на свои сбережения. Наконец, поскольку работа не находилась, я решил стать писателем. Купил сто листов белой бумаги, англо-немецкий словарь и начал переводить "Чайный клипер", одну из лучших книг о парусных кораблях. Но когда я дошел до пятидесятой страницы, остался без денег и без угля.
Мой старый приятель еще со времен "Гамбурга", Гарри Стовер, помогал мне как мог. Он приобрел "Звезду Давида" и говорил мне:
- Можешь есть и пить сколько захочешь. Я знаю, капитан Прин заплатит.
Его доверие трогало, но я чувствовал, что дальше так продолжаться не может. Однажды вечером я пошел на вокзал и купил билет на ночной поезд домой, к маме.
Я приехал в Лейпциг серым февральским утром. Когда я поднимался по лестнице, сердце мое сильно билось: нелегко для собственной гордости возвращаться домой после восьми лет отсутствия без денег и без работы. Я позвонил в дверь. Мама открыла.
- Мой мальчик, - сказала она и потянула меня в темный зал.
За последние годы она поседела. Потом мы пошли в ее рабочую комнату. Везде, на стульях и на столе, лежали модели и образцы для витрин магазинов: сосиски и ветчина, сделанные из дерева. Я удивленно посмотрел на нее. Она улыбнулась:
- Я знаю, ты будешь смеяться над моими картинками, но теперь я действительно рисую ветчину.
Она приготовила завтрак. Потом я лежал на диване и изучал газеты, особенно колонку вакансий. Все было безнадежно. Вакансий почти не было, но были тысячи заявлений с просьбой о работе. Постепенно я почувствовал, что могу лежать здесь безработным много дней, недель, а возможно, и лет. Я вздрогнул и сел. Конечно, у меня есть друзья, школьные товарищи, сыновья преуспевающих людей. Ведь где-то должно быть что-то, что я могу делать. Должна быть работа, надо только найти ее. В конце концов, я здоровый, сильный и не совсем глупый. Я вскочил:
- Пока, мама.
Началась охота за работой. Из дома в дом, из конторы в контору. Всегда одно и то же. Многие были вырваны из привычного образа жизни. Они вынуждены были отказаться от учебы и искали пусть и ненадежное, но все-таки какое-то место в жизни, чтобы как-то существовать, а найдя его, ужасались при мысли потерять его и потонуть в трясине безработицы. Многим, слишком многим было так же плохо, как и мне. Они ходили вокруг, стучались в двери, которые всегда были закрыты, и продолжали надеяться на чудо. Чудо называлось работой.
На третий день моих блужданий я встретил Хинкельхауза. Он изучал законы, но не закончил курса, так как деньги кончились. Но он не был побежден. Он открыл бюро по правовым советам.
- Если хочешь, можешь стать менеджером, - предложил он. - Только пока я не могу платить тебе. Если ты обеспечишь нас работой, получишь половину.
Я согласился.
Контора помещалась на Эйзенбанштрассе. Это была маленькая голая комната с двумя столами и пятью стульями и табличкой на двери: "Эрнст Хинкельхауз, советник юстиции". Следующие восемь дней я регулярно каждое утро шел туда с пакетом сандвичей в кармане и возвращался поздно вечером. Кроме Хинкельхауза, никого в конторе я не видел. Мы долго обсуждали злые времена и неспособность правительства, которое позволяло огромной части населения погибать от голода. Эти дебаты возбуждали, но скоро я понял, что если так будет продолжаться, то к концу месяца моя половина доходов будет равна половине от нуля. Хинкельхауз решил искать клиентов, а я должен был следить за перепиской и за офисом. Я остался один в маленькой комнате, смотрел на серую улицу, на крыши и ждал. Ни один клиент не приходил. Спустя восемь дней бюро по правовым вопросам закрыло свои двери и больше никогда их не открывало.
Я снова оказался на улице. Мне оставалось только одно: обратиться к бюро помощи. Я пошел в старое здание на Георгенринг. Несколько человек уже ждали в серой грязной комнате. Они выглядели совершенно опустошенными, как будто лишения истощили их, не оставив ничего, кроме оболочки. Каждый раз, как звонил колокольчик, один из них вставал и исчезал за дверью. Наконец настала моя очередь. Поправив костюм, я вошел. Маленький человек с волосами серыми, как зола, сидел за барьером и писал. Он посмотрел на меня поверх очков усталым и скучающим взглядом.
- Имя? Занятие? Дата рождения? - Ручка скрипела, перо медленно скользило по бумаге. - Почему приходите через столько времени?
- Потому что я прежде всего пытался найти работу.
- Ну, я так и думал, - заметил он, вручая мне карточку. - Получите первые деньги через три недели на Геллертштрассе.
- А что я должен делать до тех пор? - спросил я. Но он уже звонил, чтобы вошел следующий проситель.
В середине марта я пошел на Геллертштрассе. В восемь утра собралось множество народу. Длинная очередь подвигалась медленно, маленькими шажками. Эта процессия нищеты двигалась в странном ритме, навязанном шарканьем резиновых подошв. Моя очередь. Я положил в карман несколько монет и поспешно отошел. Очередь стала еще длиннее. Вид этих тупых лиц, едкий запах нищеты, бесконечное шарканье резиновых подошв оказалось самым угнетающим из всего, что мне пришлось испытать.
Я ушел. Теперь я снова в самом низу. Почему я должен выносить все это?! Годы на парусном флоте не были пикником, а теперь, когда я наконец получил патент, земля разверзается у меня под ногами. Жизнь кончена в двадцать четыре года! Почему? Если спросить кого-либо, он пожмет плечами и скажет: "Ну что поделать, нет работы, так бывает, мой мальчик". Проклятие, а как же люди в конторах, министры, лидеры партий и официальные лица? Разве это не их работа - сделать, чтобы жизнь изменилась к лучшему? Как могут они спокойно спать, если так много сильных и здоровых, жаждущих работы людей пропадают, как гнилая солома? Те несколько медяков, которые они бросают, могут только поддержать нас. Да и эти деньги они дают неохотно, просто потому, что боятся нашего отчаяния. Они тратят деньги на газеты, сочащиеся красивыми фразами и пустыми декларациями. Да, они могут спать, эти господа. Они прекрасно спят на мягких подушках, у них лозунг: живи и дай жить. Но реальность сорвала мишуру с их фраз, мы видим жизнь, как она есть, и мы видим их, каковы они на самом деле. Живи сам и дай умереть другим - вот подлинное значение лозунга наших вождей. Я был охвачен яростным негодованием против мягкого лживого равнодушия. Я вступил в национал-социалистическую партию.
Глава 7
Трудовой корпус
Я записался в добровольный трудовой корпус. Чтобы быть уверенным, что меня примут, я написал руководителям сразу нескольких лагерей. Все они отказали, так как я был слишком стар в свои двадцать четыре года. Однако руководитель лагеря Фогтсберг Лампрехт решил дать мне возможность попробовать. "Если вы согласны стать рядовым добровольцем, - написал он, - можете приезжать".
Через три дня я отправился в лагерь. Путешествие было утомительным. В Плавне была получасовая остановка, и я прогулялся по маленькому городку с булыжными мостовыми и белыми деревянными домами. День был жарким и пыльным, листья уже пожухли. Я чувствовал себя угнетенным. Когда уходил в море, я испытывал радость, теперь же буду работать без энтузиазма. Конечно, любая работа лучше, чем сидение без дела. Но после того, как я душой и телом предался морю, на земле я оказался не в своей стихии.
В саду виллы я увидел красивую белокурую девушку в белом платье. Я знал, что нас разделяет нечто большее, чем садовый забор. Меня озарило вдохновение. Я поставил чемодан, перешел дорогу к цветочному магазину, купил букет роз и вошел прямо в сад, где сидела девушка. Кованые ворота скрипнули, когда я открыл их. Девушка подняла глаза. Я подошел к ней по лужайке, положил цветы ей в руки, наклонился и поцеловал ее. Ее рот открылся в немом изумлении. Я постоял минутку, глядя на нее, потом повернулся и ушел. За воротами я взял чемодан и не оглядываясь пошел по улице прямо на вокзал.
Днем я приехал в Олшниц. Трудовой лагерь размещался в замке, возвышавшемся над городом. Прежде это мрачное здание служило женской тюрьмой. Окна еще были зарешечены, а внутри камеры примыкали одна к другой, как пчелиные соты. Дежурный новел меня к коменданту лагеря. Мы прошли мимо многих дверей. Железные площадки гремели под нашими шагами. Дежурный постучал в дверь и открыл ее. Я оказался прямо перед комендантом Лампрехтом, высоким худощавым человеком с суровым лицом.
- А, это вы, Прин, - сказал он. - Молодой человек, который хочет начать как рядовой доброволец.
- Да, сэр.
Он протянул руку:
- Тогда приветствую вас как товарища, Прин. Идите к интенданту и подберите себе что-нибудь подходящее. Скажите, что вы назначены в группу "Хундсгрун". - Еще рукопожатие, и я оказался снаружи.
Я получил поношенную военную форму, потом мне показали койку и шкафчик. В спальне помещалось семьдесят человек. Это был широкий, хорошо освещенный зал, где раньше был рабочий цех для заключенных. Я разложил свои вещи и ждал. Группы еще работали и не вернутся до пяти часов. Я услышал их на расстоянии. Они с песней промаршировали во двор замка и с грохотом поднялись по лестнице в зал.
Увидев меня, они остановились. Маленький истощенный парнишка спросил:
- Это вы морской капитан?
- Да, а что?
- Мы давно слышали, что вы собираетесь приехать. - Он заикался и прятался за других.
Я осмотрелся. Почти все они были молодые ребята лет по девятнадцать - двадцать, ткачи с большой ковровой фабрики у вокзала. Большинство выглядели хилыми и истощенными. У всех был подавленный вид, как у людей, живущих в постоянном страхе за ежедневный хлеб. Они смотрели на меня с любопытством, но больше не задавали вопросов.
На следующее утро дежурство началось в пять тридцать. Группы выстроились во дворе и получили дневной рацион, состоявший из хлеба, масла, сосисок, сыра и фляжки тепловатой черной жидкости, которая считалась кофе и называлась "пот негра". После завтрака мы отправились к месту работы пешком или на грузовиках в зависимости от расстояния. Группа "Хундсгрун" должна была идти пешком, мы прошли через Олшниц и зашагали вдоль главной дороги в долину Элстер. Строительная площадка, на которой мы работали, лежала рядом с деревней Хундсгрун на длинной покатой лужайке, мягко спускавшейся к реке. Ниже мы могли слышать бормотание водяной мельницы, выше до вершины холма простирался лес.
Наша работа заключалась в осушении луга. Надо было нарезать куски дерна и выкапывать узкую канаву точно четыре с половиной фута глубины. С одиннадцати до одиннадцати тридцати мы делали перерыв, сидели на пнях на краю леса, жадно ели и болтали друг с другом. После обеда мы продолжили работу до двух тридцати и вернулись в замок.
В пять тридцать мы получили обед, оказавшийся единственной горячей пищей за день. После этого было свободное время, если комендант не решит провести часовое учение. Так шел день за днем, и понемногу я начал привыкать к новой жизни. Скучными были только вечера и воскресенья. Перед окнами замка открывался широкий вид. Вершины Доуна густо заросли лесом и терялись в отдаленной голубоватой дымке. Было похоже на высокие зеленые волны, издали накатывавшие и застывающие. Я думал о море и испытывал ностальгию.
Однажды утром все ужасно разволновались. Исчез стюард лагеря. Все бегали по замку, кричали, звали его, но он не отвечал. Наконец мы пошли из камеры в камеру. За каждой открытой дверью нас встречал холод и запах плесени, поскольку большинство камер не использовались. Они оставались такими, какими были, когда замок еще служил тюрьмой.