Это на первых порах. Потом, через год, через два, когда окрепнешь, когда научишься писать стихотворения в 20 строк, – тогда уже можешь испытать свои силы, можешь начинать писать более длинные лирические вещи.
Помни: идеальная мера лирического стихотворения – 20 строк.
25
Есенин редко бывал в театре. И не потому, чтобы он отрицал театральное искусство, а потому, что он был слишком лирик. А еще и потому, что почти все вечера он проводил в кабаках.
В кино он бывал чаще, чем в театре, и опять-таки не потому, что искусство кино он любил больше театрального искусства, а потому, что в кино пойти проще и удобнее.
Из заграничных писем Есенина, из бесед с ним об искусстве Европы и Америки ясно, что современное эстрадное искусство и мюзик-холлы он ненавидел. Он был глубоко убежден, что мюзик-холлы и Изы Кремер – вырождение и гибель искусства. По его мнению, подобное искусство – это только средство зарабатывать деньги.
В теоретических спорах о театральном искусстве театр Мейерхольда предпочитал он Камерному. Он мечтал у Мейерхольда поставить одну из своих пьес. По традиции же, по жизненным привычкам Есенин тяготел к Московскому Художественному театру.
Изредка, но торжественно, совершив предварительно обряд омовения головы, направлялся он в Художественный театр, и, конечно, не на Чехова, которого он терпеть не мог, а на какую-либо из обстановочных и декоративных пьес, например на Феодора Иоанновича.
26
Ни о ком из русских и иностранных писателей Есенин не отзывался с таким презрением, как об Антоне Чехове. К Чехову он относился как к одному из своих злейших личных врагов. Он выискивал все самое отвратительное и язвительное, чтобы бросить в Чехова.
Откуда у Есенина такая ненависть к Чехову?
Очень может быть, что он ненавидел Чехова за повесть "Мужики", ненавидел Чехова, как типичного представителя русской интеллигенции.
27
Брюсовский пер., д. 2а, кв. 26.
Вечер. Есенин на кушетке, в цветном персидском халате, в туфлях. Берет с подоконника "Голубые пески" Всеволода Иванова. Перелистывает. Бросает на стол. Снова, не читая, перелистывает и с аффектацией восклицает:
– Гениально! Гениальный писатель!
И звук "г" у него, как почти всегда, по-рязански.
28
Иван Рукавишников выступает в "Стойле Пегаса" со "Степаном Разиным".
Есенин стоит близ эстрады и внимательно слушает сказ Ивана Рукавишникова, написанный так называемым напевным стихом.
В перерывах и после чтения "Степана Разина" он повторяет:
– Хорошо! Очень хорошо! Талантливая вещь!
29
"Стойло Пегаса". Я прочел книгу Александра Востокова "Опыт о русском стихосложении", изданную в 1817 году. Встретив Есенина, я делился с ним прочитанным, восторгался редкой книгой.
Книга была редкой не только по содержанию, но и по внешнему виду: на ней был в качестве книжного знака фамильный герб одного из видных декабристов.
Я привел Есенину мнение Пушкина о Востокове: "Много говорили о настоящем русском стихе. А. X. Востоков определил его с большою ученостью и сметливостью".
Я сообщил ему, что первого русского стихотворца звали тоже Сергеем: Сергей Кубасов, сочинитель Хронографа, по свидетельству Александра Востокова, первый в России написал в XVI веке русские рифмованные стихи.
Темами нашей беседы в дальнейшем, естественно, были: формы стиха, эволюция русского стиха.
Между прочим Есенин сказал:
– Я давно обратил внимание на переносы в стихе. Я учился и учусь стиху на конкретном стихотворном материале. Переносы предложения из одной строки в другую в первый раз я заметил у Лермонтова. Я всегда избегал в своих стихах переносов и разносок. Я люблю естественное течение стиха. Я люблю совпадение фразы и строки.
Я ответил, что в стихах Есенина в самом деле мало переносов и разносок, в особенности если иметь в виду его песенную лирику; в этом отношении он походит на наших русских песнетворцев и сказочников: по мнению Востокова, переносы и разноски заимствованы нашей искусственной книжной поэзией от греков и римлян.
В одной из моих тетрадок сохранилась выдержка из книги Востокова, относящейся к нашему разговору. Привожу ее полностью:
"Свойственные греческой и римской поэзии, а с них и в новейшую нашу поэзию вошедшие разноски слов (inversions) и переносы из одного стиха в другой (enjambements) в русских стихах совсем непозволительны: у русского песнетворца или сказочника в каждом стихе полный смысл речи заключается и расположение слов ничем не отличается от простого разговорного".
30
1925 г.
Лето.
По возвращении с Кавказа Есенин сообщал о романе, который он будто бы начал писать. Но, по-видимому, это было только предположением. К прозе он не вернулся.
Намерение его осталось невыполненным.
31
Лето.
Я с Есениным у одного из наших общих знакомых. Он мечтает отпраздновать свою свадьбу: намечает – кого пригласить из друзей, где устроить свадебный пир.
Бывает так: привяжется какой-нибудь мотив песни или стихотворный отрывок, повторяешь его целый день. К Есенину на этот раз привязался Демьян Бедный:
Как родная меня мать
Провожала.
Тут и вся моя родня
Набежала.
Он пел песню Демьяна Бедного, кое-кто из присутствующих подтягивал.
– Вот видите! Как-никак, а Демьяна Бедного поют. И в деревне поют. Сам слышал! – заметил Есенин.
– Не завидуй, Сергей, Демьяном станешь! – ответил ему кто-то из присутствующих.
32
Классической музыкой Есенин мало интересовался. По крайней мере, я лично за все время нашей многолетней дружбы (с 1918 г.) ни разу не видал его в опере или концерте.
Он плясал русскую, играл на гармонике, пел народные песни и частушки. Песен и частушек знал он большое количество. Некоторые частушки, распеваемые им, были плодом его творчества. Есенинские частушки большею частью сложены на случай, на злобу дня или направлены по адресу его знакомых: эти частушки его, как и многие народные частушки, имеют юмористический характер.
В период 1918–1920 годов, в самый пышный расцвет богемной поэтической жизни Москвы, Есенин на литературных вечерах в кафе "Домино" и в "Стойле Пегаса" любил распевать частушки.
С каждым годом он становился угрюмей. Гармонь забросил давно. Перестал плясать. Все реже и реже пел частушки и песни.
Однажды, летом 1921 года, я направился в Богословский переулок, чтобы послушать только что написанного "Пугачева".
Лишь только я вошел в парадное дома № 3, как до меня стали доноситься какие-то протяжные завывания. Я недоумевал: откуда эти странные звуки?
Вхожу в переднюю. Дверь, ведущая в комнату, расположенную по левую сторону, открыта. Есенин и Орешин сидят в углу за столом и тянут какую-то старинную песню.
Они были неподвижны. Лица их посинели от напряжения. Так поют степные мужики и казаки.
Я не хотел мешать певцам, мне жаль было прерывать песню, и, можете себе представить, сколько времени мне пришлось бы стоять в передней?
Песня была неокончена: Сергей заметил меня и потянул в комнату.
Один глаз у него был подбит: синяк и ссадина.
– Это я об косяк, это я об косяк, – повторял он, усаживая меня за стол.
Осенью 1925 года я собирался устроить вечер народной песни. По моим предположениям, на вечере должны были петь поэты из народа и мои деревенские друзья.
Я пригласил Есенина на этот вечер народной песни. Он изъявил согласие принять участие на вечере, но сделал это с полным равнодушием. Я заметил его безразличное отношение к песням и спросил:
– Ты, кажется, разлюбил народные песни?
– Теперь я о них не думаю. Со мной было так: увлекался песнями периодически; отхожу от песни и снова прихожу к ней.
33
Всем известно литературное "супружество" Клюева и Есенина. На нем останавливаться не буду.
Уже с 1918 года Есенин начинает отходить от Клюева.
Причины расхождения с Клюевым излагаются в "Ключах Марии".
"Для Клюева, – пишет автор "Ключей Марии", – все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников". "Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов…", "он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея…", "художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и "изрони женьчужну душу из храбра тела, через злато ожерелие"".
Те же мысли мы находим у Есенина в стихотворении, посвященном Клюеву: "Теперь любовь моя не та".
Однако в последнее время у него были попытки примирения с Клюевым, попытки совместной работы.
Так, в 1923 году, когда обозначился уход Есенина из группы имажинистов, он прежде всего обратился к Клюеву и хотел восстановить с ним литературную дружбу.
– Я еду в Питер, – таинственным шепотом сообщает мне Сергей, – я привезу Клюева. Он будет у нас главный, он будет председателем Ассоциации Вольнодумцев. Ведь это он учредил Ассоциацию Вольнодумцев!
Клюева он действительно привез в Москву.
Устроил с ним несколько совместных выступлений. Но прочных литературных взаимоотношений с Клюевым не наладилось. Стало ясно: между ними нет больше точек соприкосновения.
В это же время у Есенина наступил едва ли не самый бурный период его московской кабацкой жизни. Есенин побил рекорд буйства.
Кафейные скандалы, один грандиознее другого, следовали непрерывно, а вслед за скандалами следовали и ночевки в отделениях милиции. Кончилось санаторием.
Клюева он бросил на произвол судьбы.
– Сереженька-то наш, Сереженька-то наш совсем спился, совсем спился, – сокрушенно причитая, жаловался мне Клюев.
И уехал обратно в Петроград.
Со стороны Есенина это была последняя попытка совместной литературной работы с Клюевым. Личными друзьями они остались: Есенин, приезжая в Ленинград, считал своим долгом посетить Клюева.
К последним стихам Клюева Есенин относился отрицательно.
Осенью 1925 года Есенин, будучи у меня, прочел "Гитарную" Клюева, напечатанную в ленинградской "Красной газете".
– Плохо! Никуда! – вскричал он и бросил газету под ноги.
34
Осень. Есенин и С. А. Толстая у меня.
Даю ему новый карандаш.
– Люблю мягкие карандаши, – восклицает он, – этим карандашом я напишу строк тысячу!
Мысль о создании журнала до самой смерти не покидает Есенина. На клочке бумаги он набрасывает проект первого номера журнала:
1. Статью.
2. Статью.
3. Конч. о живописи.
Репродукции.
Ес.
Нас.
Груз.
Рецензии.
– Я непременно напишу статью для журнала. Непременно. Я знаю твою линию в искусстве. Мы не совпадем. Я напишу иначе. Твоя статья будет дополнять мою, и обратно, – мечтает Есенин и просит достать ему взаймы червонец. Дня два или три назад он получил гонорар в Госиздате, сегодня уже ни копейки нет.
Для первого номера журнала предполагалось собрать следующий материал: статья Д. Кончаловского о современной живописи; репродукции с картин П. Кончаловского, А. Куприна, В. Новожилова; стихи Есенина, Грузинова, Наседкина.
Проект журнала составлялся спешно. В ближайшее время решили собраться еще раз, чтобы составить подробный план журнала и приступить к работе по его изданию. <…>
1926, июнь
Матвей Ройзман
Все, что помню о Есенине
Воспоминания о замечательных людях… время от времени порождают в нас дух размышления. Они возникают перед нами, как заветы всех поколений…
Гёте
1
Московское коммерческое училище. Первые опусы. Совет Леонида Андреева
Московское коммерческое училище на Остоженке (ныне Метростроевская) находилось в громоздком красного цвета здании, подпираемом массивными колоннами. Теперь в том же мало изменившемся помещении расположился Институт иностранных языков. На его внешней стене по-прежнему прикреплена мемориальная доска, напоминающая о том, что здесь в двадцатых годах девятнадцатого века учился Иван Александрович Гончаров.
Будущий великий романист не кончил полного курса Коммерческого училища, ушел и, подготовившись, поступил в Московский университет. Об училище он писал своему брату Н. А. Гончарову:
"…Мне тяжело вспоминать о нем, и, если б пришлось вспоминать, то надо бы было помянуть лихом… Он (директор. – М. Р.) хлопотал, чтобы было тихо в классах, чтобы не шумели, чтобы не читали чего-нибудь лишнего, не принадлежавшего к классам, а не хватало его ума на то, чтобы оценить и прогнать бездарных и бестолковых учителей… Нет, мимо это милое училище!"
Прошло семьдесят пять лет с того дня, как И. А. Гончаров покинул училище, а в нем мало что изменилось. Воспитатели за малейшую провинность клали учеников младших классов себе на колени вниз животом и пускали в ход линейку. Старшеклассников поучали, поставив спиной к стене и постукивая по лбу увесистым ключом от дверей класса. Размножались фискалы, процветали доносы. Начальство искореняло крамолу. Все это прикрывалось опекуншей императрицей Марией Федоровной, которой на старости лет иноземные искусники сделали косметическую операцию лица. Огромный портрет этой "неувядаемой" красавицы в аляповатой золоченой раме висел на видном месте в актовом зале. А вокруг по стенам – одетые в военную форму разных веков самодержцы.
Особенный трепет вызывал попечитель училища гофмейстер императорского двора князь Жедринский, напоминавший в своем сплошь вызолоченном мундире начищенный до блеска медный самовар.
Он не одобрил выпущенный старшими классами рукописный журнал "Рассвет". В нем были помещены мои первые стишки. Были у меня и другие, и я дал их почитать учителю русской словесности Хитрову.
Дней через пять статский советник П. И. Хитров отдал мне стихи. Под стихотворением "Зимняя ночь" аккуратно было выведено: "Основная тема: поэзия природы; частная мысль: зимний пейзаж; идея, как вывод: зимой хорошо: путь чистый, но мрачный". И таким образом были разобраны все стихи, впрочем, иногда попадались замечания: "Верно подмечено", "Очень удачно передано"; "Неудачна форма"; "Не верен тон" и т. д., и т. п.
Что было делать? В те далекие годы начинающий литератор не мог нигде получить помощи. К профессиональным поэтам было трудно попасть, посылать в редакцию журналов стихи – бесполезно; печатались ответы на последней странице, петитом, в "Почтовом ящике" в таком изящном стиле: "Ваши стихи сданы в корзину", "Глупостей мы не печатаем", "А знаете ли вы, что за такие стихи в порядочном доме морду бьют?"
По окончании Коммерческого училища я стал готовиться к поступлению в Московский университет и сдал экстерном латинский язык. Одновременно репетировал отстающих учеников и принимал участие в деятельности "Общества бывших воспитанников Московского коммерческого училища". Именно там на заседании (это было в 1915 году, во время первой мировой войны) я увидел высокого сутулого старика в черном сюртуке с копной седых, зачесанных назад волос. Мне сказали, что это известный критик Сергей Глаголь (доктор С. С. Голоушев), который много лет назад тоже учился в Московском коммерческом училище.
После заседания меня представили Сергею Глаголю. Потом я зашел к нему домой (он жил в одном из переулков Остоженки) и занес ему три моих рассказа. Помню, говорили мы о том происшествии, которое случилось в нашем училище в 1912 году (год реакции). Кто-то донес инспектору, что у ученика 6-го класса Гудкова в парте лежат прокламации. Ученика посадили, инспектору дали орден.
– Вот, видите, Вольтер прав, – сказал Глаголь. – "Доносы процветают там, где их поощряют".
Я объяснил, что за Гудкова отомстили: в актовом зале из портрета Николая II вырезали в середине квадрат, и сквозь него была видна желтая стена.
– Это я знаю, – подхватил Сергей Сергеевич, посмеиваясь. – В училище загорелся сыр-бор!..
После этой встречи Глаголь известил меня открыткой о том, что один из рассказов "Предсказание" ему понравился, и он покажет его Леониду Андрееву, который вскоре приедет из Петербурга.
Кто в те годы не читал андреевские: "Рассказ о семи повешенных", "Жили-были", "Бездна" или роман "Сашка Жегулев"? Кто не видел пьес "Дни нашей жизни", "Анфиса", "Екатерина Ивановна"? А потрясший зрителей в Художественном театре "Анатэма"?
Я больше всего любил рассказ Леонида Андреева "Баргамот и Гараська". В детстве я жил с родителями на Солянке, в М. Ивановском переулке, в двух шагах от Хитрова рынка. На перекрестке этой улицы и переулка стоял городовой, внешне напоминавший Баргамота, все жители и хитрованцы величали его по имени-отчеству, и, конечно, он принимал дары от содержателей ночлежек, притонов, домовладельцев, чьи здания были на его участке. Был на Хитровке и "пушкарь – промышленная голова" Гараська, только звали его "Колька-пьяный". Горе было любому человеку, если обижал Кольку: он узнавал силу пудовых кулаков Баргамота…
Вскоре я предстал перед знаменитым писателем. Резкие черты лица, горбатый нос, открывающие большой лоб черные крылья волос, острая черная борода, огромные, вспыхивающие черными огнями глаза заставляли надолго запомнить Леонида Николаевича. Одет он был в черную вельветовую куртку с отложным воротником, из-под которого спускался на грудь небрежно повязанный галстук. Писатель поднялся из-за стола и, пожимая мне руку, заглянул в глаза. Потом стал шагать по комнате, а я испытывал нервную дрожь ученика, протягивающего на экзамене руку за билетом.
– Какие вещи Герберта Уэллса вы читали? – спросил меня Андреев, остановившись.
– "Борьбу миров", "Машину времени".
– А "Преступление лорда Артура Савиля"?
– Не читал!
– Поэтому вы и не знаете, что ваш рассказ "Предсказание" похож на этот "Этюд о долге" Уэллса, – и Леонид Николаевич рассказал содержание.
Конечно, мой рассказ по исполнению ни в какое сравнение не шел с "Этюдом о долге", который я вскоре прочитал.
– Вам нужно больше читать, – продолжал Леонид Андреев. – Для чего? Для того, чтобы не повторить то, что уже написано! И не писать так, как это делали до вас! Найдите свою тему, свой стиль, свой язык! Вы где учитесь?
– Собираюсь поступить на юридический.
– Ни один факультет не дает такое познание жизни, как юридический. Я учился и работал судебным репортером. Какие сюжеты! Какие характеры! Фейерверк страстей!
Несколько минут он вспоминал, как тот или иной судебный процесс наталкивал его на золотые темы.
– Не спешите публиковать ваши рассказы, – продолжал Леонид Николаевич. – В литературе очень важны первые шаги. А то шагнут, а авторов не замечают.
Хотя все это говорилось мне гораздо мягче, чем я передаю, но я сидел, чувствуя, что земля разверзлась подо мной, а я лечу в пропасть. У меня только нашлось силы робко задать мучительный вопрос:
– Выйдет у меня что-нибудь?
– Я не профессиональный хиромант! – проговорил Андреев и улыбнулся. – Прежде чем стать хорошим писателем, надо быть отличным читателем! – сказал он на прощание.