2
Февральская революция. Меценат Михаил Юрьевич. Критик Ю. И. Айхенвальд
Для меня революция началась с того момента, когда в аудиторию Московского университета во время очередной яркой лекции профессора Озерова вошел староста нашего юридического факультета и сообщил, что Николай II отрекся от престола. Сейчас мы, по примеру петроградских студентов, должны разделиться на "пятерки", препровождать царских "блюстителей порядка" в тюрьмы, из которых уже выпускают политических узников. После этих слов старосты загромыхало такое "ура", что в окнах задребезжали стекла.
Мы начали выбирать руководителей "пятерок" и называть фамилии студентов, которые должны войти в каждую из них. Вдруг слева, в проходе, раздался шум, крик, и мы увидели нашего тыкволицего, с десятком царских медалей на бугристой груди "педеля", у которого вырывали записную книжку. Оказывается, он, украдкой, в уголке, записывал фамилии руководителей и участников "пятерок", чтобы по привычке осведомить охранку. Студенты вырвали у него записную книжку, вытащили его из аудитории и спустили с лестницы.
До глубокой ночи "пятерки" патрулировали по городу. Так же шагали с красными повязками на рукавах студенты других высших учебных заведений, рабочие московских заводов, горожане-добровольцы. Многие из них вели обезоруженных городовых, околоточных, приставов, жандармов, филеров – сыскных агентов охранки. Наша "пятерка" остановила автомобиль, в нем ехал помощник московского градоначальника Андрианова подполковник Заккит. Мы вывели его из машины, обыскали, взяли оружие и препроводили за решетку.
Я патрулировал в "пятерке" с одним студентом, и мы разговорились. Я сказал, что пишу стихи и рассказы. Он объяснил, что его отец, присяжный поверенный, большой любитель литературы, меценат, и зовут его Михаил Юрьевич, как Лермонтова, а моего спутника Федором Михайловичем, как Достоевского. В доме отца бывают некоторые литераторы, в частности Ю. И. Айхенвальд, и, если я хочу, он, Федор Михайлович, может достать записку, адресованную этому критику. Я не отказался, и вскоре у меня в руках была визитная карточка Михаила Юрьевича, где он просил Айхенвальда принять меня.
Имя Айхенвальда мелькало в газетах и журналах. Его "Силуэты русских писателей" и "Этюды западных писателей" были расхвалены рецензентами.
Критик жил в доме № 32 по Новинскому бульвару (ныне улица Чайковского). Кстати, этот дом принадлежал "московскому златоусту" Ф. Н. Плевако.
Я даю впустившей меня в квартиру горничной визитную карточку присяжного поверенного. Горничная плывет по длинному коридору, исчезает за дверью, вновь появляется и пропускает меня в кабинет Айхенвальда. Подходя к столу, за которым он сидит, я кланяюсь и, по его приглашению, опускаюсь в мягкое кресло. Присматриваюсь к критику: он очень сутул, близорукие глаза за толстыми стеклами очков чуточку выпуклы, короткие согнутые в локтях руки похожи на культяпки. Держа мою тетрадь со стихами, он говорит западающим неровным голосом, и у меня по спине пробегают мурашки.
Сущность поэта (это слово Айхенвальд произносит с благоговением) нельзя объяснить. Он – поэт, он – неповторим! И поэтому одинок!
Критик тихонько раскачивается вперед и назад, его руки-коротышки описывают маленькие круги, и кажется, что он совершает магические заклинания.
Поэт, продолжает Айхенвальд, живет на земле, но, помимо своего желания, отделен от людей, от всего мира. Он создан потусторонними силами. Он, поэт, живое доказательство того, что настоящая реальность не материя, а дух! На поэта не влияет ни эпоха, ни страна, ни общество. Критик привстает на цыпочки, черты его бледного лица заостряются, его ручки поднимаются над головой. Поэт, глухим, словно потусторонним голосом добавляет он, не кто иной, как наместник бога на земле…
(Вот что значит визитная карточка Михаила Юрьевича!)
Айхенвальд замолчал, глубоко вдвинулся в кресло, сидит, не шевелясь, только губы его продолжают что-то шептать. Я настолько озадачен, что боюсь перевести дыхание. До сих пор я знал, что наместник бога – римский папа, а тут еще и поэт! А ведь таких наместников немало! Понятно, что все это не касается автора тех стихов, которые лежат перед критиком на столе. У меня одно желание: подняться с кресла, взять свою тетрадку стихов и неслышными шагами, именно неслышными, покинуть кабинет. Но через минуту Айхенвальд спокойным сухим тоном объяснил, что стихи прочтет и через две недели пришлет ответ господину присяжному поверенному, к кому мне и следует обратиться…
Через две недели я зашел в контору к Михаилу Юрьевичу. Он так же был похож на Лермонтова, как швабра на хризантему. Айхенвальд прислал мою тетрадку стихов со своими пометками. Полностью его удовлетворило единственное стихотворение "Голубое":
На шум в переднюю вбежала,
Зажмурила глаза, – вся в солнце, в голубом,
С раскрытой книжкою журнала, -
Увидела меня и убежала в дом…
3
Москва в октябре 1917 года. Кафе футуристов. Маяковский, Каменский. Вертинский без грима. Футурист жизни
Москвичи с утра до вечера выступали на митингах сперва возле памятника Пушкину, потом на Скобелевской (теперь Советской) площади, вблизи скачущего на коне "белого генерала". Какие фигуры появлялись на возведенных деревянных помостах! Старые генералы от инфантерии, или, как их окрестил народ, генералы от дизентерии, призывающие, как и Керенский, к войне до победного конца. Подозрительные личности в синих с большими окулярами очках, рассказывающие "святую правду" о том, что большевики и Ленин – немецкие шпионы, которых Германия отправила в Россию в запломбированном вагоне. Ударницы женского батальона – дебелые особы в военной форме, с трудом поднимающиеся на помостки. Они призывали отдать свою жизнь за "спасителя России" Керенского. Выходили люди в штатском, уверяющие, что спасение России – в учредительном собрании, и призывающие голосовать за список № 1 – кадетов (партию народной свободы), № 2 – народных социалистов, № 3 – эсеров, № 4 – меньшевиков и ни в коем случае за № 5 – большевиков.
Эта агитация за списки перекинулась и в Московский университет: студенты разъезжали по Москве и Московской губернии, агитируя народ опускать бюллетени за ту или иную партию. Агитация не всегда соответствовала идейным убеждениям некоторых студентов, а зависела от тех материальных средств, которыми их снабжала одна из партий. Такие студенты агитировали в разных местах за две, за три противоположные партии. Это же проделывали студенты и других высших учебных заведений, стремясь заработать на хлеб насущный. Какое – после таких агитаций! – получилось бы учредительное собрание, предлагаю судить читателю.
Октябрьским днем в университете разнеслась весть о том, что Временное правительство арестовано, а Керенского, переодетого в костюм сестры милосердия, американцы вывезли из Петрограда. Вся власть перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов. Эта весть разделила преподавателей и студентов на два лагеря: белоподкладочники и реакционно настроенные профессора стали совещаться в одной аудитории; остальные – их было меньшинство – в другой.
Через несколько дней в Москве началась битва красногвардейцев с юнкерами, которые засели в домах, стреляли из окон и устраивали засады за каждым углом. Красногвардейцы яростно и ловко выбивали их оттуда. Кровопролитные бои произошли у Никитских ворот, на Театральной (Свердлова) площади, особенно у гостиницы "Метрополь" и кинотеатра "Модерн". Рев пушек гулко прокатился по Москве, от грохота в окнах, балконных дверях дребезжали стекла, внезапно вылетали из рам и со звоном рассыпа́лись на тротуарах.
Юнкера переоделись в солдатские шинели, повязали красные повязки на правые рукава и этим провокационным способом проникли за стены Кремля, а к ним устремились сторонники Временного правительства из городской думы. Казалось, теперь Кремль нельзя взять никакой силой. На это и рассчитывал командующий Московским военным округом правый эсер полковник Рябцев.
Но красногвардейцы выкатили пушки под стены Кремля, ударили по юнкерам и белогвардейцам. Те стали искать путь к отступлению…
В центре Москва была изранена: стекла в окнах домов выбиты, заложены подушками, перинами, забиты фанерой; с фасадов осыпалась штукатурка, отбиты карнизы; водосточные трубы смяты, сорваны; вывески прострелены, отверстия, пробитые пулями, светятся; тротуары и мостовая усыпаны стеклом, кусками кирпича, железа; афишные тумбы сломаны, выдернуты, ветер треплет обрывки бумаги. У Никитских ворот сгорели два дома – жильцы роются на пожарище. На Тверском бульваре повалены деревья.
Я шагаю по Б. Дмитровке (ныне Пушкинская), прохожу мимо Охотного ряда. Здесь в магазинах и палатках мордастые, краснорукие торговцы продавали – дешевле, чем в других местах, – мясо, кур, потроха, квашеную капусту, огурцы. Здесь висела кричащая вывеска торговца рыбой: "Сам ловил, сам солил, сам продаю". Теперь тут пусто, только шагает мальчишка с большим пузатым стеклянным кувшином на голове, где, мерно покачиваясь, плещется подкрашенная розовой краской вода, продаваемая стаканами.
На старом здании университета разбиты снарядом часы, погнутые стрелки показывают одиннадцать минут седьмого.
В аудитории № 1 происходила сходка студентов-юристов, которая окончилась избранием старостата. Я вошел в число старост, и на меня возложили обязанность заведовать социальным обеспечением студентов, что отнимало немало времени. В тот день я столкнулся в коридоре с сыном Михаила Юрьевича – Федором Михайловичем. Он сказал мне, что группа студентов, пишущих стихи, собирается сегодня вечером в кафе футуристов.
Это кафе помещалось на Тверской, в Настасьинском переулке, в доме № 52/1. В переулке разбитые газовые фонари не горели, но в темноте сверкал оригинальный фонарь, выхватывающий из мрака черную дверь, где карминовыми буквами было написано название кафе, пронзенное зигзагообразной стрелой.
Мы миновали фанерную переднюю, раздвинули тяжелые шторы и вошли в комнату с низким потолком. Пол был усыпан опилками, стояли грубой работы столы, струганые деревянные скамьи. На черной стене был нарисован огромный багровый слон с поднятым хоботом, бюсты женщин, судя по объему и росту, великанш; головы, глаза и крупы лошадей. Все это пересекали линии всех цветов радуги и сногсшибательные надписи, вроде: "Доите изнуренных жаб". Или над женской уборной: "Голубицы, оправляйте ваши перышки".
На эстраде кафе футуристов сперва выступал Давид Бурлюк, по-прежнему уверяя, что ему нравится "беременный мужчина". Потом вышел Василий Каменский и с буйной удалью прочел отрывок из отличной поэмы "Стенька Разин – сердце народное":
Сарынь на кичку,
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.
Потом Д. Бурлюк объявил, что в числе гостей находится Александр Вертинский, и попросил его что-нибудь спеть. Молодой артист выступал в кафе "Трехлистник" (Петровские линии). Там он выходил в белом костюме Пьеро с покрытым белилами лицом, ярко подведенными глазами, резко изогнутыми черными бровями. Приоткрыв черный шелковый занавес, он скрещивал пальцы рук, подпирал ими подбородок и исполнял заунывные баюкающие сентиментальные песенки. Здесь же, в кафе, на эстраду вышел белесый, безбровый среднего роста человек и запел, слегка грассируя:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль…
Вслед за Вертинским балерина оперы Зимина танцевала испанский танец, постукивая кастаньетами. Похожий на поэта артист спел песню про красавицу Кэт.
Я вышел в переднюю, чтобы взять из кармана моей бекеши коробку папирос, и увидел анархиста, снимающего с себя доху, котиковое дамское манто и другую верхнюю одежду. Остался он в куртке, опоясанной ремнем, на котором висели три кобуры с револьверами и гранаты. Особняк анархистов был неподалеку на М. Дмитровке (ныне улица Чехова), там где помещался Дом купеческого собрания, а теперь театр имени Ленинского комсомола.
В эту минуту пришел В. В. Маяковский, он перекинулся несколькими словами с Бурлюком, потом вышел на эстраду, блестяще прочитал "Оду" и фрагменты из своей поэмы "Человек". Был объявлен небольшой перерыв, после чего Владимир Владимирович объявил выступление поэта Сергея Спасского. Затем предложил выходить на эстраду молодежи. Он устремил взгляд на нас, студентов. Федор Михайлович вызвался первым, прочитал поэму о красивой Анне, которая предпочла его другому.
Маяковский продолжал вызывать молодых поэтов, и они выступали один за другим. Доброжелательное отношение Владимира Владимировича к молодежи я наблюдал и спустя десять лет, когда в доме Герцена был организован первый местком писателей. Меня выбрали секретарем кассы взаимопомощи. Маяковский сказал мне, что молодой поэт имярек подал в нашу кассу заявление, прося безвозвратную, превышающую обычную норму ссуду. Я объяснил, что касса вообще неохотно дает безвозвратные ссуды и заранее сказать, как решится дело, нельзя. Владимир Владимирович пришел на заседание кассы взаимопомощи, рассказал, в каком тяжелом положении находится молодой поэт, и правление постановило выдать безвозвратную ссуду.
Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.
Hа эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футуристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.
Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и т. д., и т. п. В доказательство своей "программы жизни" он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов.
После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день применять древний способ йогов: "Уттапа-курм-асана".
– Вы принимаете позу петуха, – говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, – и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, – продолжал он, – рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа…
В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски…
Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.
– Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, – проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. – Его друзья – четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи.
Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знал его в лицо, аплодировал; а кто знал – стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:
– Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!
Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…
4
Штаб Интернациональной Красной Армии. В Кремле у Я. М. Свердлова. Выступление Есенина перед студентами. Книжные лавки. Первый разговор с Есениным
Воинскими делами студентов Московского университета ведал один из членов объединенного старостата всех факультетов. Весной 1918 года он сказал мне, что военному комиссариату очень нужны переводчики с иностранных языков. Я пошел к командиру, который занимался мобилизацией студентов, и объяснил, что владею немецким языком, хуже английским. Меня направили в комиссию по созданию Интернациональной Красной Армии. Я поехал туда на трамвае.
По улицам шли москвичи, у многих были кожаные или брезентовые портфели. Казалось, люди спешат на службу. Но саботаж старых служащих отнюдь не прекратился – в учреждениях не могли набрать и трети положенного штата. Дело было совсем в другом. В те дни еще были в ходу керенки: зеленые – двадцатирублевого и коричневые – сорокарублевого достоинства. После Октябрьской революции они стали с невероятной быстротой падать в цене. Керенками платили не поштучно, а полистно. Нести эти листы в руках было невозможно. Вот и приспосабливали для них кто что мог. Я увидел, как девочка, купив у торговки маковники, вынула лист керенок, и та отрезала себе от него нужную сумму ножницами.
Комиссия разбирала заявления военнопленных, желающих служить в Интернациональной Красной Армии. Я помогал им составлять анкеты, сдавать нужные документы и т. п. По вечерам я готовился к экзаменам, весной сдал их.
В июле комиссия была переименована в штаб Интернациональной Красной Армии, и председатель стал именоваться военным комиссаром. Он перебрался с частью сотрудников в вагон, который передвигался по железной дороге в те города, где принималось пополнение в армию или отправлялись маршевые роты на фронты. Во время такой поездки (это было в августе 1918 года в Орле) военный комиссар сказал мне, что порученец, отправленный им в Москву с секретными пакетами, убит, а пакеты украдены.
– Ты в своей студенческой форме выглядишь как мальчишка и не обратишь на себя внимание, – объяснил комиссар. – Вот эти секретные пакеты ты доставишь в Москву по назначению.
Я возил зашитые нашей машинисткой за подкладку моей тужурки секретные пакеты в Наркомат по военным и морским делам, а также лично председателю ВЦИК Я. М. Свердлову.