20 мая 1972 года, выходя из Елисеевского магазина, я столкнулась на Невском носом к носу с Иосифом. Вид у него был взъерошенный. Он сказал, что собирает по городу бумажки для ОВИРа, – "занятие идиотское и муторное, особенно если бегаешь один". Я предложила составить ему компанию. Ему нужна была, по крайней мере, дюжина справок, в том числе из жилконторы, из поликлиники, из прокатной конторы, из Ленгаза и Ленэнерго. Требование справок из Ленгаза и Ленэнерго было особенно идиотским – ведь Иосиф уезжал один. Родители оставались и как платили за электричество и газ до его отъезда, так и будут платить после.
Через несколько дней он зашел проститься, и этот вечер оказался нашей последней встречей на родине. Потом мы еще несколько раз прощались по телефону. Он просил присматривать за родителями и в случае чего помочь, особенно "с транспортом" (у нас в то время были "Жигули").
О том, как Бродский прощался с Ленинградом, написал мне наш общий друг Мишаня (Майк, Мишель) Петров, ставший впоследствии профессором Михаилом Петровичем Петровым, лауреатом Ленинской премии и звездой Физико-технического института им. А. Ф. Иоффе.
...За несколько дней до отъезда, 22 мая 1972 года, Бродский попросил меня совершить с ним прощальную поездку на автомобиле по окрестностям Ленинграда и по Карельскому перешейку. Я восстанавливаю точный день этой поездки по дате на широко известном оттиске издательства Ардис с его стихами и фотографией в кепке, сделанной, кажется, Левой Поляковым. Именно тогда Иосиф подарил мне оттиск с этой датой и с надписью: "Милому Майку NAZAWSE" (тo есть навсегда по-польски.) Иосиф имел тогда слабость к польскому языку.
Сначала мы – Иосиф, моя тогдашняя жена Мика и я – поехали на моем уже умирающем "Москвиче" на Крестовский остров, и поднялись на холм Кировского стадиона, откуда был хорошо виден залив и Кронштадт. День стоял очень теплый и ясный, и видимость была прекрасная.
В некотором возбуждении от открывшегося с холма вида и предстоящего отъезда, Иосиф сказал нечто вроде того, что "в Америке обязательно куплю себе самолет и буду летать над морем". Он даже произвел какие-то летательные движения руками. Потом мы спустились вниз, и там я дал ему порулить "Москвичом" на большом пустынном паркинге. Он это проделал с упоением.
Оттуда мы выехали на Приморское шоссе и двинули за город. Иосиф хотел навестить Мишу Мейлаха, который в то время находился в санатории в Сестрорецке. Мейлах просил Иосифа заехать к нему попрощаться и уточнить какие-то комментарии к его стихам.
В санаторий Иосиф пошел один, мы с Микой ждали его в машине у ворот. Отсутствовал он недолго и вернулся злой, чертыхаясь по поводу Мишкиного занудства. Он сел в машину и спросил, нельзя ли взглянуть на "ту самую дачку...". Он имел в виду дачу, где происходила роковая встреча Нового года с поджогом занавесок. Мы поехали в сторону Зеленогорска и показали ему этот стоящий в лесу зеленый двухэтажный дом. (Я сфотографировала его в 2000 году. – Л. Ш.) Он хорошо виден за соснами с Приморского шоссе справа, при въезде из Комарова в Зеленогорск.
(В мае 2000-го, во время конференции в "Звезде" по поводу шестидесятилетия Бродского, мы с Шейниными поехали в Зеленогорск взглянуть на эту дачу. Теперь она выкрашена в синий цвет, запущена и производит впечатление нежилой. – Л. Ш.)
...Иосиф попросил остановиться, вылез из машины и направился к даче. Мы с Микой тактично остались в машине на шоссе.
Его не было минут пятнадцать. Вернулся он мрачный и удрученный. От утреннего возбуждения на взморье не осталось и следа.
По пути назад мы заехали в Дом творчества кинематографистов в Репине, где тогда жил Илья Авербах с женой Наташей Рязанцевой. Мы у них пробыли около часа. Иосиф читал стихи – "Сретенье", "Одному тирану" и "Любовь". Это была последняя поездка Бродского на перешеек и последняя встреча с Авербахом, которого Иосиф явно любил и даже побаивался, что вообще было ему совершенно не свойственно...
Я прощался с Иосифом с горьким чувством утраты. Надежды, что мы когда-нибудь увидимся, не было никакой".
...Нo колесо истории скрипнуло, повернулось, и абсолютно невыездной Миша Петров был приглашен поработать и в Оксфорд, и в Принстон. Так что с Бродским они увиделись, и не раз.
24 июня 1995 года Мише Петрову исполнилось шестьдесят лет. Они с Майей жили в то время в Принстоне и решили затеять гранд-бал. Должен был приехать и Бродский, но, к сожалению, не смог. Он позвонил в середине праздничной трапезы, велел Мише взять карандаш и записать его поздравление.
Судьба ядра, судьба планеты
и общий атомов завал -
тебе, Мишель, близки предметы,
которых я не познавал.
Но чтя ядро, грызя словарь,
мы общей юностью пригреты.
Прими ж, Мишель, мои приветы
и сей бесхитростный тропарь.
...Я не провожала Бродского в аэропорт, потому что рано утром 4-го июня улетела в экспедицию в Днепропетровск. Мы еще раз попрощались по телефону.
В течение трех лет мы регулярно навещали Марию Моисеевну и Александра Ивановича. После отъезда Иосифа они внезапно и заметно постарели. Их здоровье, настроение, общее состояние души и тела целиком зависели от его звонков, и, надо отдать Бродскому должное, он звонил домой часто.
Впрочем, из этих звонков мы не могли составить представления о его реальной жизни. Иосиф сообщал родителям только то, что, по его мнению, им надо было знать, – в основном повседневные, "бытовые" новости.
Несколько раз мы присутствовали при их коротких и не слишком содержательных разговорах. Например: "Как вы? – А ты-то как? – Какая погода у вас? – У тебя в доме хорошо топят? – Не беспокойтесь, у меня тепло. – Ты брюки хоть гладишь? Я сколько раз говорила, не забудь зимнюю шапку, а ты ее под диван забросил. Все ходят без шапок? Наверно, купить новую денег нет?"
На самом деле было совершенно неважно, кто что говорил: самым главным для них было услышать его голос и убедиться, что где-то на другом конце земли, за морями, за лесами жив и здоров их мальчик. Впрочем, мальчик был не так уж здоров, но от родителей тщательно это скрывал.
Однажды мы пришли к Бродским через несколько минут после Осиного звонка. Александр Иванович был мрачен, а Мария Моисеевна выглядела заплаканной. Мы спросили, чем они расстроены. Мария Моисеевна, показав подбородком в сторону мужа, сказала, что они поссорились, потому что он накричал на Осю по телефону.
– Понимаете, детка, я спросила, что у него сегодня на обед. Он сказал, что до обеда далеко и "вообще, какая разница". Я спросила, а вчера что ел? И знаете, что он сказал? Он сказал: "Точно не помню... кажется, индейку с рисом, арбуз и мороженое с клубникой".
– Так что плохого? – спросил Витя. – Замечательный, по-моему, обед.
– А то, что не надо врать! – рявкнул Александр Иванович. – Он что, нас за идиотов считает? Какой арбуз в январе? Какая клубника? Зачем он ваньку валяет? Ведь знает, что мать волнуется...
Мы тоже про себя осудили Оську: и чего выпендривается?
(В те годы Жванецкий еще не придумал свою знаменитую шутку: "Когда у вас в продаже появляется свежая клубника? – В шесть утра".)
Перед отъездом в эмиграцию мы зашли к Бродским попрощаться. Александр Иванович сказал: "Ребята, вы знаете, как мы с Масей вас любим. Грустно, что уезжаете. Но, с другой стороны, приятно сознавать, что рядом с Осей будут близкие люди. Присматривайте за ним и пишите... только правду".
Kaпризы судьбы: уезжая, Иосиф поручил нам присматривать за родителями, а теперь мы получили задание присматривать за ним.
Уехав из Ленинграда, мы не прервали связи с Александром Ивановичем и Марией Моисеевной и регулярно с ними переписывались. У меня сохранилось с десяток их открыток и писем. Вот некоторые из них:
Людочка!
Пользуемся случаем и заодно поздравляем Вас с Новым Годом. Будем надеяться, что все полагающиеся в таких случаях благородные пожелания, безусловно, исполнятся.
Письмо задержалось с отправкой, главным образом, из-за Льва Николаевича Толстого, юбилей которого так захватил Вашего друга, что ему было не до нас.
Но теперь он написал, что Вы поселились в исторически интересном месте, а не в какой-нибудь дыре. Всего Вам доброго.
дек. 1979 г. А. и М.
Здравствуйте, Людочка!
Пожалуйста, не считайте нас задавалами или кем-либо в этом роде. Просто мы не знали, куда Вам написать и поблагодарить за интересное письмо, вернее, за репортаж с места событий. Если Вы еще раз напишете нечто подобное, уже введя поправку на современность, то похвалам не будет конца. Вообще надо сказать, что литературное эссе – бесспорно Ваше очередное призвание, мы верим в бесконечие талантов, которые еще не успели раскрыться. Таким образом, мы в ожидании.
А пока мы общаемся с представителями медицинской науки, которые кой в чем помогают, а в антрактах заходим в буфеты, разумеется, диетические, и позволяем себе еще кой-какие развлечения, увы, весьма интеллектуального свойства.
Надеемся, что у Вас все происходит как раз наоборот, чему можно только порадоваться. Поэтому Вам скучновато и не бывает, пускай никогда не будет!
Целуем Вас и обнимаем.
Мария Моисеевна + Александр Иванович.
20.2.80
Здравствуйте, Люда!
Поздравляем Вас с праздником весны и Lady Day. Надеемся, что, так же как и у нас, в этот день мужчины являются в дом с шоколадом, цветами, шанелью и водкой, которая у Вас теперь в изобилии, как у нас пепси-кола. Водка к тому же русская. А что берете на закуску, расскажете сами. У нас же будут фирменные блинчики и атлантическая селедка. Во! На этот день врачи отменяют диету даже женщинам.
Желаем и Вам того же, то есть сплошных удовольствий. Наши лучшие пожелания маме, дочурке и, конечно, кормильцу Вите.
Мария М. и Ал-др Ив.
* * *
В начале 1975 года случилось множество любопытных событий. Мы подали в ОВИР документы, их приняли и... выпустили нас с молниеносной скоростью, то есть через во-семь месяцев.
Тут я должна сделать отступление и на две страницы углубиться в историю нашей семьи.
Как уже упоминалось, мои дед и бабушка по материнской линии вели до революции комфортабельный и буржуазный образ жизни. У бабушки было тринадцать братьев и сестер, живших со своими семьями кто в Петербурге, кто в Москве, а кто в Латвии и Литве. Московским и петербургским ветвям нашего клана революция так не понравилась, что они разными путями двинулись в эмиграцию и расползлись по всему миру. Исключение составила моя восемнадцатилетняя мама, сбежавшая от семьи обратно в Петроград, чтобы лично участвовать в построении нового мира.
Вскоре все коммуникации между родней и моей мамой (подпольная кличка – "черная овца") прервались почти на полвека. Во всяком случае, я никого из своей многочисленной родни ни разу в жизни не видела.
Но в середине 60-х в нашей жизни появился мамин единственный родной брат Жорж, ставший американским режиссером документальных фильмов. В то время он работал на телеканале NBC и приехал в Союз снимать телевизионный фильм о звездах советского спорта. Он рассказал невероятные истории о жизни и судьбах наших родственников. В частности, о маминой любимой двоюродной сестре, актрисе Жене Штром, жившей перед войной с мужем, сыном и дочерью в Литве. Они попали в каунасское гетто, потом в концлагерь. Жениного мужа немцы убили изощреннейшим образом, а именно сунули ему в рот автомобильный шланг и накачивали водой, пока физически не разорвали пополам. Женя покончила с собой, повесилась, оставив в лагере семнадцатилетнюю дочь Маргарет (Мару) и семилетнего сына Александра (Алика). Об их фантастической судьбе я собираюсь написать отдельную книжку. А здесь только скажу, что в лагере в Мару влюбился некий английский еврей, текстильный инженер Джозеф Кейган, приехавший в Литву по делам и застигнутый войной. Это был человек необыкновенного ума и отваги. Он устроил побег из лагеря, и они с Марой, после скитаний и мытарств по Европе, оказались в Англии. Там Джозеф Кейган восстановил из руин текстильную промышленность графства Йоркшир и подружился с Гарольдом Вильсоном, будущим премьер-министром Великобритании.
После войны заслуги Джозефа Кейгена в деле восстановления легкой промышленности были так велики, что королева пожаловала ему титул лорда. Так моя литовская троюродная сестра Мара, о существовании которой я и не подозревала, стала леди Маргарет.
Все это нам рассказал мамин брат, а несколько лет спустя, то есть в 1973-м, в Советский Союз приехала и сама Мара. Она оказалась симпатичной, живой и, что называется, свойской. Даже внешне мы с ней похожи, с той разницей, что Мара в два раза тоньше.
В середине 70-х сам воздух вокруг нас был наполнен "протонами и электронами" эмиграции. И мы обсуждали эту идею с вновь обретенной родственницей. Помню, что Витя сказал: "Боюсь, что мы там пропадем", – а Мара в ответ засмеялась: "Ну уж если вы тут не пропали..."
Итак, в феврале 1975 года мы заявили о своем намерении эмигрировать. На другой же день Витю выгнали с работы, предварив увольнение торжественным собранием, на котором сотрудникам предлагалось публично осудить его и проклясть. Некоторые коллеги даже физически в него плевали.
Мое университетское начальство повело себя осторожнее. Черт знает, что могут выкинуть непредсказуемые студенты. Поэтому безо всякого собрания, в тиши ректорского кабинета, мне сказали "ай-ай-ай" и выдали характеристику, полную двусмысленных похвал.
Мы отнесли бумажки в ОВИР, и тут вступила в игру Мара, то есть леди Маргарет. От нее стали приходить письма на бланках палаты лордов с гербами, печатями, водяными знаками и прочими прибамбасами. Содержание тоже было не слабое. Например: "Вчера ужинали с Генри К. Он просил не беспокоиться и сказал, что все взято под его личный контроль..."
Вероятно, у нашего КГБ не было ни малейшего сомнения, что Генри К. – небрежно замаскированный Киссинджер. Я представляла себе, как они задумчиво чешут затылки. "Что делать со Штернами? У них секретность и ваще... А с другой стороны, может, отпустить их к еб... матери, а то такая вонь на весь мир поднимется..."
Помогла и наша квартира, расположенная в одном квартале от Мариинского дворца на Исаакиевской площади, то-есть от Ленсовета. Она оказалась крупной картой в наших руках – кто-то из гебистских упырей мечтал там навеки поселиться. Короче, нас выпустили через восемь месяцев...
И тут, за десять дней до отъезда, Витя слег с температурой 42 градуса и неопознанным диагнозом. Везти его в таком виде было невозможно, и я помчалась в ОВИР просить отсрочку. День был неприемный. Я попыталась упасть секретарше в ноги, умоляя пропустить к нашей инструкторше, товарищу Ковалевой. Не тут-то было. И вдруг Ковалева сама возникла в дверях своего кабинета. Я стала скороговоркой объяснять нашу ситуацию. Инструкторша не пригласила меня в свой кабинет, но повела себя нетривиально. Как только зазвонил телефон и секретарша схватила трубку, чтобы кого-то облаять, Ковалева сделала мне едва заметный знак рукой и подошла к окну, повернувшись спиной к секретарше. Я встала рядом, и она тихо, почти шепотом, сказала: "Не мозольте глаза. Уезжайте в срок или раньше. О вас каждый день наводят справки".
Через три дня, в ее приемные часы, я снова явилась в ОВИР подписать какую-то последнюю бумажку. Ковалева приняла меня в своем кабинете.
– Почему вы меня предупредили? – спросила я.
– Потому что двенадцать лет назад окончила юрфак. И ваш отец был руководителем моего диплома.
В те годы основной поток советских эмигрантов направлялся в Израиль. В Соединенные Штаты тек слабый ручеек. О выборе страны можно было объявить, миновав границу, то есть в Вене. (Согласно правилам игры, из Союза разрешалось уезжать только на историческую родину для воссоединения с несуществующей семьей.)
Тех, кто хотел в Америку, отправляли в Италию на своеобразный карантин. Проверялось, нет ли у нас сифилиса или туберкулеза, не служили ли мы в КГБ и не являлись ли членами коммунистической партии. В Италии оформлялись въездные визы и выбирался (или назначался) город, в котором эмигрантам предстояло начать новую американскую жизнь.
Мы прожили в Италии четыре месяца. Оглядываясь назад, понимаю, какое это было сказочное время. Фея Сирени Ирина Алексеевна Иловайская поселила нас в квартире своих детей в центре Рима. Фаусто и Анна опекали нас, как любимых родственников.
И тем не менее, нас ни на минуту не покидали тревога и страх: что ждет нас в Америке? В какой город ехать? Как найти жилье? Как искать работу без языка? Дома, в Ленинграде, напичканные американскими романами, мы полагали, что знаем про Америку все... Оказалось, что о реальной жизни в реальной Америке представление у нас было довольно смутное. К тому же мой английский находился практически на нуле, или, как сейчас говорят, ниже плинтуса.
Я писала панические письма знакомым в Штаты. Наиболее вразумительно отвечал Бродский, "старожил" с трехлетним стажем. В то время он занимал таинственно (для нас) звучащую должность Poet in Residence в Мичиганском университете.
Одно из его писем было напечатано на хрустящей гербовой бумаге, выглядело внушительно и произвело на нас сильное впечатление:
Вот одно из его писем:
...Пишу тебе на хербовой бумаге, чтобы произвести благоприятное впечатление.... Насчет адвайса я тебе скажу, что за Нью-Йорк волноваться поздно, потому что там все уже на месте, и если есть шанс найти там арбайт, то по твоему, Н. Ф. и Витиному характеру это самое подходящее место.
С другой стороны, если арбайт предлагается где-нибудь в Новой Англии, то его лучше брать, потому что Н.-Й. там везде в 3 – 4 часах езды. Более того: одну вещь следует усвоить насчет Штатов. Никакая ситуация (работа, место жительства) здесь не является окончательной. Дело не только в том, что прописки нет: нет и внутренней прописки.
В среднем раз в три года (вообще чаще, но для тебя пускай будет раз в три) американ грузит свое семейство в кар и совершает отвал куда глаза глядят. Дело не только в том, что везде медом намазано, но и в том, что контракты в этой стране заключаются (будь то в сфере академической или инженерной), как правило, года на два. Дальше чувакам становится видно, хотят ли они тебя еще, и хочешь ли еще их ты. Во всяком случае, к любому поступающему предложению следует относиться как к временному явлению. А у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь. От этого – хотя бы чисто умозрительно – надо поскорей отделаться, а то потом нерв сильно расходиться будет, т. е. в процессе осознания.
Что до совершения отвала из Италии, то ты это постарайся оттянуть, потому что апpе (аpre, фр. "после". – Л. Ш.) приехать тебе в Европу можно будет только года через два, не раньше. Вообще, переход из мира нагана в мир чистогана проще, чем перемещения в последнем: будут – даже через два года – требоваться визы во все палестины, кроме канадской и мексиканской.