И нашел раньше, чем думалось.
С Гербертом Грассе легко и просто. Постоянно улыбается, поблескивая большими темными, слегка печальными глазами, шутит. Остер на язык. Энергичен.
Делюсь с ним проектом другой листовки. Недавно – неудачный десант союзников во Франции, в Дьеппе. Высадились, потоптались немного и назад на корабли.
– Надо сделать листовку, Герберт. Понимаешь, плохое впечатление о союзниках. Красной армии тяжело.
– Делай. Второй фронт они все-таки откроют.
– Вот так и назовем: "Второй фронт – будет!"
– Согласен.
– Восковку на этот раз сам распишу.
– Достать ее трудно, но я постараюсь, – улыбается…
ДЕСЯТКИ ВОСКОВОК БЫЛИ ПЕРЕДАНЫ ГРАССЕ ДЛЯ ГРУППЫ…
Николай передает: что-то надо делать с мастером. Бьет, подлец, мальчишек. В стенку влипают пацаны.
– Вот мерзавец, – глаза Герберта мгновенно потухают.
– Николай предлагает заявить протест.
– Кому, Гиммлеру? – секунду смотрит невидящим взглядом, – он что, твой ответственный, на дипломата, что ли, учился? – улыбается нехотя краешком губ, – ты скажи ему, Алекс, чтобы втемную, без дипломатии. Подкараулить, набросить одеяло и все. Никакой жалости к таким подлецам.
Помню последнюю встречу с ним. Восковка и пакет с "ИФ" – за пазухой, договорились о следующей встрече. Идем к Шеневайде, вдоль железнодорожной насыпи. На улицу выходит колонна остовок.
– Пройдем немного с ними рядом, – просит Герберт. – Не поверишь, впервые вижу русских женщин.
Из длинной колонны к нам изредка поворачиваются спокойные усталые лица.
– Какие они у вас простые и разнообразные, как разноцветный ковер. – А что ты думаешь, Алекс. Вот кончится война, покончим с наци, возьму да женюсь на русской.
Это, кажется, чтобы сказать мне приятное. Отвечаю тем же.
В последней декаде октября сорок второго Герберт Грассе не пришел на встречу. Не пришел и на запасную, к виадуку около Баумшуленвег.
Фридриха очень встревожило это сообщение.
– Такое без оснований не бывает, Алекс!
С трудом расписанную восковку листовки "Второй фронт – будет!" я уничтожил в тот же вечер. Тревога Фрица передалась и мне, но текст листовки переписал химическим карандашом под копирку. Второй фронт – будет! Обязан быть! Сколько же можно ждать? Надо со всех сторон, общими усилиями перекрыть этот поток крови. Смести с лица земли рабовладельцев, варваров, убийц!
Поехал к Шеневайде – в Йоханнисталь к новому лагерю. Сунул копии листовки через проволоку первой, подошедшей остовке: "Прочти и передай другим". Вызвал из общежития морячек Дусю:
– Первое тебе комсомольское поручение за границей – перепиши и раздай.
– Ладно, уж ради тебя.
О гибели Герберта Грассе мне рассказал Отто в сорок третьем году, когда тревога улеглась, и все стало ясным. Герберт выбросился в лестничный пролет в здании Полицайпрезидиума (штаб-квартиры полиции), когда его вели на допрос. А его матери вернули окровавленную одежду сына: "Ваш мальчик зря разнервничался, ему у нас ничего плохого не сделали бы".
Отто рассказывал обо всем скупо. Не шире обычного разжимались его губы, не более настороженно, чем всегда, оглядывался он назад, когда на перекрестке пересекали улицу, по-прежнему суров и непреклонен был его взгляд из-под густых черных бровей.
Аресты тяжелые – взяли не одного Герберта. К такому концу каждый заранее должен быть готовым. Никаких иллюзий. Никакой защиты закона, никакой пощады. Попал к ним – готовься достойно прожить остаток дней. А можно и не жить эти мучительные дни. Такова судьба немецкого антифашиста-подпольщика.
Отто не рассказывал и я не представлял себе размеры несчастья, обширность октябрьских арестов и их значение для нашей организации.
А между тем Герберт, упорный бесстрашный Нейтерт (что касается Нейтерта, то он фанатичный коммунист), унесли с собой большую часть связей нашей подпольной организации со многими заводскими, учрежденческими ячейками-группами, перекрестные связи с другими организациями берлинского подполья.
Герберт (я узнал это позже) – это целое "государство в государстве": целая побочная группа нашей организации, которую по именам главных (погибших, естественно) активистов, по их именам и фамилиям можно назвать группой Герберта Грассе – Евгения Нейтерта – Вольфганга Тьесса – Бёме, группой комсомольцев, коммунистов, выделившейся для активной борьбы из развалившейся, самораспустившейся группы-кружка кинорежиссера Вильгельма Шюрмана.
Из трех друзей, трех инициаторов возрождения некогда обширной и деятельной Нойкёльнской районной организации КПГ в живых остался только Отто. Двое других: незнакомый мне Джон Зиг – журналист и сотрудник "Роте Фане" – пропагандист и агитатор и, так мне понравившийся, Герберт Грассе – типографский рабочий и неутомимый организатор – ушли добровольно из жизни после ареста. Их уже однажды обрабатывали и лечили в застенках гестапо. С ними "занимались спортом" в концлагерях. Их предупреждали в последний раз. Повторять все это сначала перед верной казнью они не желали.
Смерть чуть не задела нас. Аресты обессилили нашу организацию. Мы долго, гораздо дольше, чем после арестов в группе Роберта Урига, отстаивались.
Новогодняя елка
Разные бывают новогодние елки. Большие и маленькие, густые и невзрачные. Пластмассовые и натуральные.
И еще самодельные. Их изготавливают, когда настоящую негде или не на что купить. Или когда время для празднования по официальному толкованию совсем не подходящее.
Тогда такую елку делают. И очень даже просто.
– Берем обыкновенную метелку, – Клименюк, балагуря, осуществляет свой замысел, – "метелкус вульгарис"… Так что ли по-ботанически, Алеша?.. Разбояриваем… Из двух поленьев делается крест. Миша, действуй, сверли. Теперь прутики. Нет, листьев нам не надо, обрывай. Нам надо хорошее настроение, а оно у нас есть. Под Сталинградом – все, как и следовало ожидать! Не так ли, Тарасыч? Шестой армии Паулюса – капут! Не так ли? В просверленную палку вставляем прутики. Елка-палка постепенно принимает коническую форму.
– Теперь, – кричит Жорж, – нужны нежные заботливые женские руки. И они у нас есть! Люся, вот вам вата – берлинская. Больше снега. Она должна утопать в снегу, наша елка. Как у нас на Родине… А украшения?
Я помогаю Люсе (Людмиле Пашковой) распаковать коробочку елочных украшений. Это ее подарок из Парижа. И елка – ее затея.
– Праздновать, так праздновать! Надо хоть немного отвлечься от черных дум.
И потом, рядом очаровательная Людмила, а на чердаке у Жоржа тепло, спокойно, уютно.
В коробке, под ворохом деревянных стружек, наши пальцы сталкиваются, и она не отдергивает руки. Я ощущаю тепло ее пожатия, и мне очень хорошо. Ее лицо, молодое, свежее, еще больше хорошеет. Но потом ей, очевидно, приходит в голову, что все это не то и что она совершила промах. Она отчужденно отходит к окну, бросив всю возню с елкой, и недоверчиво на меня посматривая, оправляет золотистую копну прически. Но я иду за ней, тоже бросив возню с елкой, потому что я тоже не понимаю, как это все произошло…
Ведь только вчера я ничего о ней не знал. Вчера я завернул не без опаски, после долгого перерыва, со всеми предосторожностями разузнав, что здесь все пока тихо, на чердак к Жоржу, и тут ворвалась она. Только что с поезда, из Парижа, вместе с балетной труппой какого-то театрика. Ворвалась и, не замечая меня, бросилась обнимать Жоржа, старого парижского дядю. Он ее знал еще девочкой, дружил с ее отцом.
Наобнимавшись всласть (везет же Жоржу!) и непринужденно и мило познакомившись со мной, начала говорить о Париже, который ждет своего часа – часа "Аш", томится, волнуется, ненавидит бошей. А она их ненавидит всей душой. Что они там, проклятые, в России делают! О, как она их ненавидит! "Была бы бомба, – решительный взгляд на меня, – я ее им в их жирные пуза со сцены бы бросила!".
Я опустил тогда глаза и увидел ее стройные ноги. Она болтала ими, сидя на кровати Жоржа. И передо мной проплыли окровавленный костюм и рубашка Герберта, которые выдали его матери. Он тоже был красивым, смелым. И мне стало страшно за Люсю.
И тогда, не поняв моего смущения, она принялась за меня.
– Вы же русский, Алексей. Разве у вас не болит сердце за Родину? Что вы все здесь делаете? Вы же работаете на немцев!..
Я уже был неравнодушен к ней. И благодарен за все, что она принесла сюда с собой, в эту темницу.
Но я не представлял ее себе в роли террористки, бросающей бомбу, как мячик, со сцены.
И поэтому, ни словом не обмолвившись о том, чего ей не полагалось знать, и, прощая ее колкости, долго говорил о патриотизме, о любви к России – родине ее предков и о любви к родному народу.
И весь тот новогодний вечер на чердаке мы сидели рядом, и на нее, как на видение из далекой довоенной жизни, с восторгом смотрели мои друзья-вернетовцы и притихшие подшефные морячки.
Были дружные тосты, звон стаканов и кружек с дешевым шипучим пивом. За Победу! За встречу на Родине! И, конечно, за русских женщин!
В Париж – на десять дней
В августе сорок третьего я собирался в Париж в десятидневный отпуск. Уезжал почти последним. Клименюк, Тарасыч, Лейбенко, Миронов были уже там. Никто из них не возвращался.
На опустевшем чердаке оставался только весельчак Миша Дробязгин. Он не мог уехать без Полины.
Уехал Марио и еще раньше Жозеф.
Я давно планировал этот отпуск. В Арбейтсамте, в русском отделе, при получении выездных документов отпускника, я мог, не кривя душой сказать, что в Париже меня ждет невеста. После той новогодней ночи Люся писала, что ждет меня. И мне очень хотелось ее увидеть. Только увидеть и совсем ненадолго. Я все уже решил. Я знал, что до конца войны, до Победы, мы не сможем стать мужем и женой.
В общем, я не собирался оставаться в Париже. И обсуждая с Отто предстоящую поездку, мы даже говорили, что не плохо бы раздобыть там, у французов, свежую информацию и литературу. Но я предполагал и не скрывал этого от Отто, что французская компартия, как только я получу с ней связь, может меня задержать.
Мне не хотелось покидать моих берлинских друзей-подпольщиков, притихшую, полуразрушенную, но начинавшую уже восстанавливаться подпольную организацию.
Да, ужасные по своей внезапности и размаху аресты сорок второго, которые начались с разгрома группы Шульце-Бойзена, обезглавили нашу группу-организацию и ряд других, более или менее крупных групп берлинских подпольщиков. Мы потеряли тогда многих…
Но был еще Отто, был Фридрих, были другие товарищи. Оставалась техника – все в том же летнем домике Макса Грабовски.
Деятельность группы-организации восстанавливалась. И мне жаль было покидать берлинских друзей-подпольщиков. Ведь с Фридрихом и Отто мы много пережили и очень сдружились. Наша дружба была воплощением великого интернационального антифашистского братства. Для меня эти люди были первыми гуманистами в этой каннибальско-шовинистической "Новой Европе".
Но я не мог не уехать. В душе я уже начал обманывать моих друзей, становился с ними неискренним.
Боясь обидеть их самолюбие, я не хотел говорить, что антифашистское движение в Германии, на мой взгляд, не поспевает за изменяющимся не в пользу бесноватого фюрера положением, и что корни мещанского филистерства, бездумья и приспособленчества глубоко проникли во все слои немецкого народа.
Я считал, что одних наших листовок и агитации сейчас недостаточно, что надо воевать, а не проповедовать, убивать, перед тем как быть убитым.
А наша группа не имела специальных заданий, не имела радиосвязи, не была вооружена. Именно последнего мне и хотелось.
И я считал, что во Франции дела веселее, там не топчутся на месте. Там действуют. Маки́! Там настоящий "Внутренний фронт".
Отто все понимал и все же не хотел терять меня для организации. На одно из последних свиданий он пришел не один, может быть, чтобы показать, что организация живет, несмотря на потери.
– Эрнст, – назвал себя стройный брюнет в щегольской офицерской форме вермахта.
Но, Бог мой, какой это произвело эффект! Бедный доверчивый Отто, ты, наверняка, ошибся! Может ли быть нашим, подпольщиком, офицер вермахта? Разве не предатели родины все, надевшие мундиры врага?!
На полупустой открытой террасе кафе где-то в Нойкёльне, где мы присели, я с минуты на минуту ждал ареста. Я никак не мог заставить себя смотреть в глаза офицеру и даже не подал ему на прощание руки.
А между тем Эрнст Зибер (это я узнал позднее) был старинным другом Джона Зига и Герберта Грассе и настоящим антифашистом. Это он, приехав в Берлин после октябрьских арестов сорок второго, не колеблясь, включился в работу нашей группы. Это Зибер через Курта Гесса привлек к работе группы жившую нелегально, присланную через Швецию с запасом микрофильмированного агитационного материала, еще до выезда из Швеции проданную гестапо и чудом уцелевшую опытную подпольщицу Шарлотту Бишофф ("Анну Хофман"), и свел ее с Гейнцем Плюшке. И не освободи его полуживого в апреле сорок пятого союзники в концлагере Байройте, не снести арестованному в июле сорок четвертого Эрнсту, разжалованному в рядовые потомственному военному Эрнсту Зиберу своей головы.
Издание "Иннере Фронт", других агитационных материалов возобновилось и продолжалось (по рассказам Шарлотты Бишофф) до января 1944 года, последнее время газета "Иннере Фронт" издавалась в Ораниенбауме под Берлином. Налаживались и обрывались связи с другими подпольными организациями (с группой Антона Зефкова, с людьми 20 июля сорок четвертого – через Зибера). Потом ложная тревога: Шарлотта Бишофф и Гейнц Плюшке теряют связь с Отто и Зибером. Отто вскоре призывают в фолксштурм, Зибер арестован. Затем вся деятельность группы глохнет в грохоте катастрофических бомбежек и завершающего штурма Берлина Красной армией.
Я уезжал во Францию. Помимо того основного, без чего я не мог жить, мне хотелось хоть немного, хоть ненадолго, разрядить обстановку вокруг себя… Он нехорошо посмеивался, тот заводской шпик, паршивый хлюпенький французик-коллаборационист. Он подсаживался уже ко мне в столовой во время обеда. Нехороший признак. Плохо, когда вот такие мокрицы над тобой посмеиваются. На заводе аресты! Не густые, правда, выборочные. Кого-то ищут. А дома, в затерявшемся среди садиков-огородиков домике крановщика, в дверь моей комнатки из соседней кухни заглядывает случайный посетитель с вытянутой мордой полицейской ищейки.
Очень нехорошо. Может быть, все это – игра воображения? Результат постоянного нервного напряжения? Забудется до тех пор, пока не вернусь.
Я управился уже с моими небольшими организационными делами. Попрощался на всякий случай с Отто. В закоулке склада долго жал руку старому Фрицу (он умер после войны, за несколько лет до смерти Отто, в очень преклонном возрасте), представил ему братишку Иосифа Гната (его позднее арестовало гестапо). Гната свел с Николаем.
А вскоре стоял на перроне и ждал отправления скорого на Париж. Ждал и, поглядывая по сторонам, наблюдал за компанией пожилых бюргеров, засевших за столиком привокзального буфета. И прислушивался по привычке.
Самый толстый из них, с позолоченным значком наци на лацкане пиджака, ораторствовал. И хотя даже плюгавому рыжему коротышу, из центрального заводского склада, стало ясно, что дела обожаемого фюрера совсем швах, толстенный партайгеноссе доказывал обратное. Порозовевшие от пива бюргеры в такт его жестикуляциям кивали головами, бездумно поддакивали. Они еще верили в эндзиг – конечную победу.
*5, *12, *29 АЭГ-ТРО
*8 М. Г. Циприн, 2011 г.
*9 LKB F 1361 B, Landesdenkmalamt Berlin
*11 В. А. Кочетков, 2010 г.
*15 Bundesarchiv, R 4606/2635
*18 Foundation for Polish – German Reconciliation
*21, *23 Архив А. Н. Кочеткова
*22 Wolfgang Schröder, архив А. Н. Кочеткова
*27, *28, *31, *38 Gedenkstätte Deutscher Widerstand, Berlin
*30, *34 Institut für Marxismus-Leninismus, Bildarchiv, Berlin, DDR
*32 Bundesarchiv, Bild 183, R 97512
*36 Музей русской культуры в Сан Франциско