"Чапаев"
20 февраля
Вчера были на авторской корректуре три листа (2, 3, 4-й). Тщательнейше страдал над ними – часа по два над каждым. А то и больше. Так никогда не страдаю, когда "ВМиР" хотя бы на свет произвожу, а там ведь я – выпускающий. Тут по-иному чувствую себя: свое… родное… "Чапаев" тут…
Своя рубаха к телу ближе. Свое дитя – дороже. Вот они, непроизвольные доказательства наших инстинктов! Многое от старого, так многое, что – буквально на каждом шагу!
"Чапаев" и счастье
3 марта
В течение недель двух, когда уже все определилось, когда книга принята, набирается, печатается, когда уверен, что она пойдет, безусловно пойдет, ничто ее не задержит, оплачена на 80 %, – вся нервность пропала, острота переживаний миновала. Иду по бульвару и размышляю:
"Жизнь… Что такое жизнь? Это сумма всяческих моментов, отличных, счастливых и гнусных, отвратительно мрачных. Жизнь – неустанные поиски счастья. Каждый ищет его, каждый ищет по-своему и в разном видит его, узнаёт, чувствует. Но спроси человека: где твое счастье? Он ответа тебе не даст. Когда ты это счастье знал? Конкретно, определенно, назови мне момент и факты, которые считаешь выявлением счастья? На это тебе человек никогда ничего не ответит, ибо он знать своего счастья не умеет (пока что), а только умеет ждать его, искать, надеяться на него… Мало. Но большего не умеет. Так вот, идучи бульваром, думал: где счастье? К примеру, скажем, написал вот книгу, "Чапаева" написал. Всю жизнь мою только и мечтал о том, чтобы стать настоящим писателем, одну за другой выпускать свои книги. Это – мечта всей жизни. Так неужели нельзя счастьем назвать то время, когда выходит первая большая книга? Ведь, кажется, надо бы в бешенство от счастья и удовлетворенья приходить! Надо бы сказать себе определенно: вот оно, счастье! Я его ждал, искал, добивался – и вот оно со мною, у меня, я им обладаю: чего ж еще?" Так размышлял, идучи Пречистенским бульваром. Было время, плыли часы предвечерних сумерек. Тихо, широкими мягкими хлопьями падал, порхая меж дерев, предвесенний прощальный снег… Скоро весна. Скоро тепло, ручьи, птицы, переполненное сердце. Но теперь кругом – все еще белые, теплые пуховики оробевшего снега. Он затаился, как заяц от опасности, он знает, что скоро его не будет, и мохнатую рыхлую голову вобрал в оголенные плечи, задышал слабосильными, неядреными ветрами, стал беспомощен и тих, пародией на бураны, только яснее обнаружил, как слаб, беспомощен, обречен на близкую погибель…
И когда думалось про это – блаженство разливалось по увлажненному тихими мыслями организму. Становилось мудро-хорошо и в сознании и в чувствах. Это – счастье. Ощутимое. Теперь же, ни раньше, ни позже.
То, что естественно, дает счастье. А "Чапаев" – он давал настоящее счастье, или теперь, или (знаю это!) тогда, когда – выйдет? Нет и нет! Осталась одна обложка, ее приготовят, через неделю книга будет в руках. С удовлетворением, с надеждами возьму ее, буду верить и ждать, что станут о ней говорить, говорить обо мне; что "Чапаевым" открывается моя литературная карьера; что буду вхож и принят более радушно, чем прежде, на литсобраниях, в газетах, журналах.
Это – неизбежно свершится. Но счастье – как бы опоздало. То есть нет и не будет той всецелой поглощенности мыслей, чувств, всего организма, не будет всецелой поглощенности, длительной, глубокой, самодовлеющей, которая (дала) бы право сказать:
– Это счастье… сейчас… теперь… эти мгновенья…
Как будто – опоздало мое счастье. Думается, если бы "Чапаев" дался мне лет пяток назад – тогда он был бы вовремя, а теперь – теперь уж наполовину пропала, ослабела охота и к славе, к известности, почестям: зачем? Спрашиваю себя "зачем" – и ответа не вижу, не знаю, знаю, что нет его. Поэтому ради славы – не хочу себя растрачивать. Я вышел уж из того периода, когда блестки ее, мишура – влекли неотразимо, поглощали, подбивали на карьерную деятельность (часто фальшиво-ненужную), когда вместо работы была суета, когда единственной целью было самоутверждение. Не скажу, чтобы и теперь чуждо было стремленье дать знать о себе, зарекомендовать, покрасоваться, взять почет, – но это делается как-то по-другому, без фальшивой суетни, сосредоточенной, серьезной, широкой работой. Нет больше погони за грошовым, мимолетным успехом. Он стал мал. Он не удовлетворяет. Он смешон. Его стыжусь. А против большой славы – ничего не имею, хочу.
Вот почему, между прочим, не разменивался на статьи, а написал большую книгу. Сразу большую книгу. И в дальнейшем план – создать их целую серию. Но именно больших книг, которые сразу обращали бы внимание, заставляли бы серьезно считаться, жили бы долго, не были бы подобны статьям-однодневкам… Знаю, что в статьях – живая жизнь момента, что по ним, по статьям, живут, ими руководствуются, их качество общественнополезное – несомненно и именно для практической, повседневной жизни. Полезны и книги. Но не так, не злободневно, не такому огромному количеству читателей и не по вопросам злободневной борьбы (это куда как редко!).
Большая книга – выраженная вовне самоудовлетворенность. Поэтому писание только больших книг – признак отрыва от живой жизни. Знаю. И все-таки пишу. Когда напишу 3–4, тогда приостановлюсь, лишь тогда, когда себя зарекомендую, когда будет фундамент… На "Чапаева" смотрю как на первый кирпич для фундамента. Из камней он – первый. А песчинки были – это тоже необходимо, утрамбовать надо было ими, чтобы кирпич положить, "Чапаева". Из песчинок – и "Красный десант". Роль этих маленьких, предварительных работ (очерки, заметки, воспоминания) была подготовительная: заявить кому надо, что я умею писать, пусть это знают и пусть не откажутся взять "Чапаева", настоящую работу, когда она будет готова.
И вот пришло время, когда можно спокойно класть кирпич за кирпичом, – к чему же мне эта мелочная, розничная камарилья, с разною рыбешкой? Не нужна. И я ее – в сторону. Когда кто-нибудь просит… (а уже и просят!) дать очерк, заметку, статью – отказываюсь: некогда!
И в самом деле – готовлюсь ко второй работе, это, верно, будут "Таманцы", про которых говорил с Ковтюхом*. Засяду. Буду поглощен…
18 марта
Позвонил в Истпарт: что слышно?
– У нас уже на руках, торопитесь.
Я сорвался, помчался. Вхожу с замираньем. Увидел, поражен не был, даже охладился, ибо обложка бледна показалась. Тут же скоро случился Лепешинский, улыбается доброй старческой улыбкой, жмет руку:
– Хорошо. Очень хорошо. Это одно из лучших наших изданий… Особенно в таком роде – в таком роде еще не бывало. Это ново. Читать нельзя иных мест без волнения. Очень, очень хорошо… Успех будет большой, распространяется быстро… Хорошо. Очень хорошо.
Меня эти речи старейшего большевика-литератора взволновали и обрадовали.
– Пантелеймон Николаевич, я хотел бы вам книжку на память и надпись на ней.
– Очень, очень рад буду. Ну-ка, сейчас же давайте-ка, сразу.
И он искренне, радостно засуетился. Книга скоро была у меня в руках. Написал: "Уважаемому Пантелеймону Николаевичу Лепешинскому, чья рука по-дружески, бережно, любовно прошлась по "Чапаеву" и устранила добрую половину его недостатков. Этой помощи никогда не забуду".
Он с влажными глазами, торопясь, когда уже прочитал и снова вышел ко мне:
– Это напрасно… Слишком… Очень уж вы…
А я ему так благодарен, так благодарен, ведь это он посоветовал создать "Чапаева"; все первые мысли, первые разговоры были только с ним одним. Спасибо. Очень спасибо. Взял я книгу, бегом до дому. Торжествовали с Наей вместе. Рад я, конечно, высокоторжественно. Надежд много.
Теперь – теперь за "Мятеж". Лепешинский, который, видимо, намерен теперь держаться за меня как сотрудника (так показалось по его отношению), обещал выписать из Турктрибунала все "мятежные" материалы. Отлично. А я с своей стороны напишу в Турккомиссию – там Любимов. Займусь этим делом солидно. На год, на полтора. А в промежутках думаю рассыпаться очерками: ведь так много и материала, и мыслей, и чувств. Взволнован. Хочу писать, писать, писать.
"Таманцы"
7 апреля
Сел за новую книгу. Видимо, назову ее "Таманцы" – это поход Таманской армии в 1918–1919 годах. Я хочу в этой книжке захватить только поход с полуострова до момента овладения Армавиром, а на Ставрополь и на Астрахань или оставить совсем, или оставить до будущих работ (продолжение?), а может быть, впрочем, и к этой работе как-нибудь пришью, смотря по тому, как пойдет работа, как это легко произойдет, насколько будет необходимо по самой работе…
Насколько овладею материалом – того еще не представляю. Особенно трудно будет мне справляться с бытом и станиц, и полчищ армии, и населения по пути следования, и всего-всего, что так жадно ищу теперь по словарям, путеводителям, "Живописным Россиям", разным книжкам и статьям. Природу надо понять. А для этого, кроме воспоминаний да картин, под руками нет ничего, точного знания нет. Писать будет неизмеримо трудней, чем "Чапаева", – того отмахал все больше по своим запискам, а для "Таманцев" записок ведь нет никаких – тут или сжирай с того, что уже где-нибудь напечатано, или "твори", то есть измышляй, выдумывай.
Носится мысль – дать роман, настоящий роман на линии похода Таманской армии, где главными действующими лицами взять не Ковтюха, Матвеева, Батурина, а вымышленных лиц, из которых одни были бы типичны для командиров-таманцев, другие для таманцев-красноармейцев. Не знаю.
Пока ни на чем определенном не встал. И не знаю еще, не представляю себе – от чего будет зависеть выбор той или иной формы. С материалом больше чем наполовину ознакомился; Ковтюх даст лишь одни детали и ровно ничего нового по существу (то есть разговоры с ним), Полуян о самой Там(анской) армии – тоже Африк не откроет – он только о Кавказе вообще говорить станет. Значит – конец! А в то же время формы себе не представляю. Что натолкнет? Вероятно, как всегда, какая-нибудь на первый взгляд совершенно малозначительная причина: фактик внешний, собственная, "вдруг" налетевшая мысль, чье-нибудь слово, чья-нибудь мысль, которую он обронит, сам не зная, не предвидя ее для меня значения – прочту ли что-нибудь, увижу ли – обычно это всегда так случается. В голове стая мыслей, планов, предположений, они мнутся, перекручиваются беспорядочно и хаотично, ни одного из-под и из-за другого не видно отчетливо, а вот какая-нибудь так называемая "случайность", подобно острому-острому крючку, пронзает эту хаотическую груду, выхватывает оттуда одну составную частичку, живо-живо отряхивает с нее все приставшее, все наносное и случайное и в совершенно чистом виде эту частичку кладет перед твоими смятенными мыслями и чувствами. И она, очищенная, убеждает тебя неотразимо. Так вот берешься всегда за форму: "сама приходит". Ну, раз так – должна будет прийти и на этот раз. А я подожду.
Первый отзыв о "Чапаеве"
16 апреля
Я их долго ждал. Напряженно ждал. Нервно, с захватывающим интересом, то с радостью, то с робостью, я ждал их, этих отзывов. Сегодня читаю в "Известиях ВЦИК" (15 апреля 1925 г.) за подписью Г. В. отличный, великолепный отзыв. Он радует. Он ободряет. Он гордо вздымает мою голову, подталкивает быстро, энергично, еще с большей любовью и внимательностью работать над новой книгой, над "Таманцами". Отзыв меня не обескуражит. Вреда от него никакого не будет. Отнесся я к нему очень здраво. Преувеличений не чувствую. А особенно дорого то обстоятельство, что даже и прикинуть не могу – кто написал, что за милый незнакомец. Видимо, в ближайших номерах разных журналов появятся еще отзывы, об этом слышал от близких литераторов. Особенно занятно встретить отзыв строго-критический…
6 мая
…Есть мысль: при следующем издании раздвинуть "Чапаева" – дать и новые картинки, и новые, может быть, лица ввести, и, особенно, расширить, усерьезнить изложение чисто военной стороны походов и сражений, а равно и очерк социальной жизни городов и деревень, ухватив экономику и политику. Выбрасывать едва ли что буду – откровенно скажу, жалко как-то, не люблю уничтожать. Это себе в достоинство не ставлю, но пока что дорожу каждою строчкой.
"Чапаев" уже весь разошелся, успех большой. Надо думать о близком повторном издании.
14 мая
Кузьма как-то сказал: твоего "Красного десанта" хватило бы на огромный томище или на сотню рассказов – дурак ты, бросаешься материалом, не хранишь такую ценность!.. Материал надо всегда хранить, каждую чуточку себе замечать и оставлять, а ты роскошествуешь спозаранку… Смотри, останешься на старости с пустым сундуком. Посмотри-ка, Чехов, например, на сущей ерунде рассказишки строил, на шише, из пальца сосал – возьмет только одну фамилию "Овсов", и пошел…
С тех пор я осторожнее отношусь к своему материалу, я его берегу… И небольшой частный факт (расстрел 60 человек) не беру как эпизодик в рассказе, а как самую фабулу этого рассказа, стержень, вокруг которого упражняю фантазию… Так и второй случай – выпороли на Кубани учительницу, и это мне теперь уже не эпизод, а целая тема для рассказа…
"Не проговаривайся, – пугал еще меня Кузьма, – а то наши литературные крысы ухватят, урвут – и пропал твой материал"…
Вот я пишу мелкие рассказы, а потом я их сведу во что-нибудь крупное, все пути использую!..
Шестьдесят и цветы
15 мая
Не всегда автор владеет материалом, а может быть, и никогда им не владеет, сам материал захватывает мощною стихией и увлекает автора, как щепку, в неизвестную даль.
Было предложение дать картину рубки шестидесяти красноармейцев (рассказ "Шестьдесят"), рубили – и только. А когда заскрипело перо на бумаге, сами собой всплывали новые, бог весть откуда взявшиеся картинки: тут и описание лазарета, и разговоры раненых, и этот санитар, и девушка-сестра, и комиссар, погибший такою ужасною смертью.
Или вот пример еще более разительный: сообщили, что в станице, на Кубани, выпороли учительницу.
Об этом и хотел я записать – только об этом: в центре учительница, она героиня очерка. И всего на десять – пятнадцать тысяч знаков. А что получилось? Учительница уже давным-давно отошла на задний план, она давно не героиня; больше того, она, может быть, в конце концов совершенно будет вычеркнута за ненадобностью – отпадет…
Очерк развернулся в настоящую обширную повесть на сто – сто пятьдесят тысяч знаков, два-три печатных листа. И как это вышло – не знаю, не пойму сам: учительница должна была прийти в семью Кудрявцевых. Это требовалось ходом развития очерка по первоначальному моему замыслу. А в семье Кудрявцевых есть Надя, дочка, девушка… И вдруг она превращается, эта Надя, в героиню повести, а около нее группируется молодежь: тут и гимназисты, тут и подпольный работник, а от этого подпольного работника… пришлось перейти к самой подпольной работе на Кубани. Пришлось целую главу посвятить тому, чтобы изобразить подпольщиков, их работу… И повесть развернулась совершенно неожиданно, захватив такие области, о которых первоначально и помыслов не было никаких.
На переломы в композиции толкали меня и какие-нибудь случайно встретившиеся на улице факты, случайные разговоры, которые вдруг, неожиданно развертывали передо мною новые возможности, показывали, что в прежнем замысле чего-то не хватает, что его непременно следует изменить.
Так трансформировалось и вырастало произведение. Пишу сейчас (по-моему, написано), а точно ведь не знаю, когда, на чем и как закончу: куда поведет художественное чувство. Определенно знаю только основные факты: должна быть любовь у Нади с Виктором. Надя должна переродиться, осветиться, уйти с красными по осени в восемнадцатом году.
Как построено "Шестьдесят"
18 мая
В одной из вечерних "чаевых" бесед Ник(олай) Васильевич Матвеев сообщил, что в Майкопе году в 18–19 (всего вероятное, что осенью 18-го года, когда Красная Армия отступала через Белореченскую) белые наскочили на какую-то станицу, а может быть и на самый Майкоп, и, захватив там лазарет, всех раненых перерубили. Это и послужило темой. Работал недолго – за ночь, часам к 7 утра, кончил. Потом только исправлял стилистически да вставил кой-что о Кумаре и дал вторую, более симпатичную фигуру офицера – не годится их представлять круглым зверьем, без одного порядочного человека, это было бы и ошибочно и непростительно скверно в художественном отношении. Отнес в "Кр(асную) ниву". Оттуда Касаткин сообщил, что справиться можно через 2 недели. Долговато. Но надо мириться – имя Дм(итрия) Андр(еевича) еще не так-то известно. "Еще"… А потом? А потом, может быть, оно будет несколько и поторапливать ленивых редакторов – тогда легче пойдет и вся работа. Загрызла нужда в деньгах – большие сроки неудобны и в этом отношении. Десять червонцев ждут своего назначения неприкосновенно на летний отдых – это особая статья.
Литературные успехи
28 мая
1. Неделю назад приглашали принять на себя редактирование журнала "Кр(асный) перец" – отказался: я не сатируха и не юморуха. Условились на том, что стану туда писать.
2. "Рабочая Москва" просила давать фельетоны для подвалов.
3. "Военный вестник" обязал давать небольшие рассказы – два-три раза в месяц.
4. По заказу "Огонька" дал очерк "Чапаев", часть материала изъял из книги! Заказали "Ковтюха" и что смогу еще…
Литературные неудачи
6 июня
Не все с успехом – сегодня вот и неудача. Месяц или полтора назад отнес я в "Красную ниву" рассказ "Шестьдесят". Водили. Долго водили: "Через недельку придите… Через десять дней загляните…"
И ходил и спрашивал – надоело. Даже злую штучку дал одну в "Красный перец", смеюсь над "Нивой".
Порою звоню. Касаткин отвечает:
– Не пойдет.
– В чем дело? – любопытствую.
– Знаете ли, физиологии очень много: про мокриц там есть: "брюхатые, скользкие гадины…" и в этом роде… Так не годится.
– Представьте, – отвечаю, – а я именно это место считал особенно удачным.
– Да так нельзя, мягче надо, чтобы красота какая-нибудь…
– Что вы, что вы говорите, – ужаснулся я, – да разве тут может быть красота: в гнилом сарае валяются на соломе гниющие, раненые красноармейцы… Потом им под удар рубят головы…
– Ну, все-таки, знаете ли… Потом длинно немного, – как бы оправдывается он.
– Это другое дело.
– Затем – работали мало над вещью…
("Вот уж тут, кум, ты прав, – думаю я про себя, – за ночь написал, а к вечеру другого дня переписали всей семейкой: обработки никакой. Голодно, тороплюсь деньги скорее добыть – тут ты, кум, прав!..")
– Да, обрабатывал мало, – соглашаюсь.