Их связь, начавшаяся с этой встречи, была недолгой – всего два года. Но за это время все болезни, страдания, страсти и лихорадочные творческие порывы Модильяни привели к созданию шедевров и к смерти обоих влюбленных, которые обещали друг другу пожениться. О Моди (так его называли) написано много – разумеется, для того, чтобы связать его с легендой о проклятых артистах вроде Бодлера или Рембо. Ему приписывали много любовниц и горестную жизнь, которая усиливала миф. Эмигрант, больной туберкулезом, талантливый художник, сразу сумевший заинтересовать и своих преподавателей в итальянских и французских школах рисования, и артистический мир Парижа. Наркоман и алкоголик, лечивший такими способами свои недостатки и свое отчаяние, денди в богеме сначала Монмартра, а потом Монпарнаса. Тут собраны все характерные черты артиста начала XX века, чтобы получился эталон "художника с Монпарно". Сразу после его смерти им завладела легенда – все эти мифы о беспорядочной жизни богемных артистов, которые после смерти стали самыми великими художниками или поэтами своего века (тут вспоминаешь, конечно, о Ван Гоге, о Гогене, о Рембо). Но совпадает ли она с подлинной историей жизни Амедео Модильяни? Его дочь Жанна, которая скончалась в 1984 году, всю свою жизнь потратила на то, чтобы восстановить истинный облик отца. Хотя она старалась не поддаться искушению и не превратить его биографию в житие святого (как в свое время сделала с биографией своего брата Исабель, сестра Рембо), поневоле приходится признать, что Модильяни был не совсем тем, кого из него сделали. Это был художник, сначала изображавший абсолютную красоту, потом писавший универсальный идеал красоты и создавший целый ряд портретов. Он был совершенно не похож на прилипшую к нему маску носителя смерти, "восхитительного живописца горестей", как назвал его Гюстав Кокийо (писатель и коллекционер. – Пер.). Напротив, он хотел своими картинами и слишком мало известными скульптурами сказать "без слов "да" жизни". Может быть, самый верный ключ к творчеству Модильяни мы найдем в его беседе с художником Сутиным по поводу живописи одного из своих главных вдохновителей, Поля Сезанна. "У фигур Сезанна, – сказал он, – нет взгляда – так же как у самых красивых античных статуй. А у моих он есть. Они видят, даже если у них не нарисованы веки. Но, как и у Сезанна, они хотят выразить без слов "да" жизни и больше ничего" . Да, Модильяни совершал поступки, говорившие о депрессии, устраивал дебоши. Да, у него бывали периоды алкоголизма и случались галлюцинации из-за неумеренного употребления наркотической конопли. Да, его неистово влекло к женскому телу, которое он изучал с первых дней своего ученичества. Да, он не чувствовал никакого желания создать себе положение в своей среде, был богемным во всех отношениях, любил гостить и у видных буржуа, и у нищих бедняков, у проституток и полуночников, умел держать себя в любом слое общества, не испытывая неловкости. Но главным в нем была неугасимая любовь к живописи – единственному средству воспеть жизнь, которая – он это знал – постепенно уходит от него. Модильяни не Мунк. Женщины на его картинах (кроме, может быть, ранних работ) не несут в себе смертоносной солоноватой горечи женских образов художника из Вены. Они не ужасны и не болезненны, не окрашены смертельной бледностью. Это не вампиры и не горгоны. Те, кого писал Модильяни, – бесстрастные красавицы, чья красота воплощает собой жизнь. Они овеяны мощным потоком энергии. Эти женщины не чувственны и не провоцируют мужчину, а скорее взывают к жизни, мгновение которой сохраняют своим внешним бесстрастием. Благодаря этому Модильяни стал, так же как Ван Гог, культовой фигурой европейской живописи. Прошло совсем мало времени после его смерти – и он обрел славу, которая не угасла и не потускнела. Ему приписали жизнь, которая была в конечном счете лишь внешней стороной его существования, – жизнь, которая стала вкладом в создание мифа о художниках времени до Первой мировой.
О людях, которые сами того не зная и часто за свой счет создавали современное искусство, отважно исследовали неизвестные территории и вступали на них, нарушая границы, во времена, когда общество еще не было готово их понять. Война, которая тлела уже с "безумных лет" (так называют 1919–1929 годы. – Пер.), еще не разрушила идеалов буржуазии; после великой бойни 1914–1918 годов никто не мог представить себе, что эти идеалы будут утрачены. Но Тулуз-Лотрек уже предсказывал эту катастрофу, изображая неистовое наслаждение жизнью и атмосферу пресыщения в танцевальных залах Монмартра. И то же предвещал Джеймс Энсор своими маскарадами, где постоянно бродит смерть. Все уже можно было предугадать – безумное веселье в кабачках, яростное желание жить, всевозможные виды разгула и излишеств; бомбы, летящие на Париж, нищету и голод, миллионы смертей, истребление молодежи, гибель убитых поэтов. Как говорил Жорис Карл Гюисманс, покой оставался лишь на время в соборах, которые уже не были убежищами после принятия губительных для свободы законов о светскости и выселения монахов и монахинь из монастырей. Итак, оставались лишь покой соборов и еще одно тихое убежище – абсолютная красота. В этом втором убежище и укрылся Модильяни посредством своих картин. В молодости он пережил свое врастание в мир живописи и укоренение в нем почти как мистический опыт.
Мучительное детство
Теперь необходимо сказать об "обращении" юного Амедео. Он родился в 1884 году в еврейской семье, буржуазной и культурной, но сильно пострадавшей от экономического кризиса. В этой семье Дедо, как называли сына, был в центре забот и внимания. Его мать в своем дневнике, который вела с 1886 года, оставила настоящую хронику своей семьи, главным образом ее материальных затруднений. В день рождения сына, 12 июля 1884 года, на имущество семьи Модильяни был наложен арест. Почти все, чем семья владела в Сардинии, – виноградники, леса, рудники и т. д. – было конфисковано. После этого семью спасала только мать, которая стала давать уроки и этим зарабатывать на жизнь. Семья жила скромно, но эта жизнь была наполнена благами культуры, чтением и добротой к детям. В пять лет Дедо заболел плевритом, и его мать Евгения написала в своем дневнике: "Я еще не оправилась от ужасного страха, который испытала из-за него. Характер этого ребенка еще не настолько сформировался, чтобы я могла высказать свое мнение. У него манеры балованного ребенка, который не лишен ума. Позже мы увидим, что скрывается внутри этой куколки". И она пророчески добавляет: "Может быть, артист?" В четырнадцать лет мальчик заразился тифом. Во время очень сильного приступа лихорадки он в бреду уверял, что слышит странные пророческие слова: какой-то голос приказывает ему стать живописцем и говорит о величии и предназначении искусства. Он выжил, хотя в то время от этой болезни часто умирали, и приписывал свое "чудесное" спасение этому пророчеству. С этого времени юный Амедео желает лишь одного – стать художником, наследником великой традиции эпохи Возрождения; сначала научиться живописи, а потом заниматься этим искусством. Его семья, тоже взволнованная совпадением пророчества и выздоровления, не противится решению сына. Подросток Амедео покидает коллеж и начинает учиться живописи в скромной Академии изящных искусств своего родного города Ливорно. Но тут его снова настигает болезнь – на этот раз туберкулез. Мать вынуждена увезти сына в места с более полезным для его здоровья климатом – на Капри, в Неаполь, а потом в Рим. Так Амедео познакомился с Римом – переменчивым и многоликим городом, колыбелью цивилизации. Именно там он в письме рассказал другу, которого звали Оскар Гилья, о своем энтузиазме, о своей могучей творческой энергии. В том, 1901 году Рим, который так богат наследием прошлых эпох, казался ему идеальным местом для изучения живописи и в первую очередь для того, чтобы вписать свое имя в ее историю. Он знакомится с женским телом в искусстве – от монументальных статуй до работ великих мастеров Возрождения, узнает те вневременные изящные черты, которыми обладает каждое лицо мадонны или богини. Так он жил в Риме, потом во Флоренции и, наконец, больше двух лет в Венеции вместе с Гильей, который тоже был художником. Самым плодотворным оказалось время, проведенное в Венеции. Молодой художник познакомился с этим городом, "приручил" его и быстро привык к его лабиринтам и его очарованию. В то время Венеция не была такой, какая она сегодня, – городом туризма и музыки. Тогда в ней бок о бок существовали грандиозная монументальная Венеция аристократов и высшего света и Venezia minore – "малая Венеция" тех венецианцев, которые еще не убежали из своего города на la terra ferma – "на сушу" из-за нищеты. Еще доживает свой век Венеция Гольдони с ее народными традициями, в число которых входила свобода нравов. (Расцвет этих традиций пришелся на XVIII век, на эпоху Казановы.) Модильяни в это время девятнадцать лет. Он узнает богемную жизнь, сексуальные удовольствия, пробует наркотики и алкоголь. Молодой художник делит свое время между интенсивной ночной жизнью и посещением великих венецианских художников. Он безоговорочно восхищается творчеством Карпаччо, которое изучает. Он обегает вернисажи, приходит на проходивший тогда биеннале, знакомится с искусством символистов, которое тогда очень высоко ценили в Венеции благодаря Фортуни. Он становится известен как мастер эскизов и линий, который с необыкновенной уверенностью рисует силуэты и женские тела. Он ходит на занятия в частной Школе обнаженной натуры, в Академии, из всех тем явно предпочитает женское тело. Искусство писать женские тела он изучает в музеях, в особенности по картинам Джорджоне, Веронезе и Тициана. Боттичелли его очаровал. Молодой ученик любит величайшую свободу этих мастеров. Они еще не были подвластны академической тирании, которая подчинила тело в живописи таким строгим нормам, что художники-модернисты перестали писать обнаженную натуру, считая ее чем-то реакционным и "тошнотворным", как сказал художник-футурист Умберто Боччони. Модильяни, напротив, видит в обнаженном женском теле изящество раскрывающегося цветка, ростки новой жизни, ее рождение. В это время он еще не тот Моди, которым станет в Париже. Художнику Арденго Соффичи, которому Модильяни показывал Венецию, он привиделся экзальтированным и пылким, страстно влюбленным в историю живописи, элегантным в богемной среде. Соффичи заметил также его гордый благородный взгляд и дрожащие руки, про которые Вламинк написал: "благородные, с нервными пальцами, умные руки", которые "умеют без колебания начертить рисунок одной линией".
Родиться для живописи
Все друзья Модильяни свидетельствуют о его высокой культуре. Ее он унаследовал от своих близких, и в первую очередь от деда с материнской стороны, Исаака Гарсина, очень эрудированного человека, горячо любившего философию и искусство. До самой смерти деда в 1894 году молодой художник был связан с ним очень нежной и тесной дружбой. Скульптура пленяла Модильяни так же сильно, как живопись. В поездке по крупнейшим итальянским городам (это называлось тогда "большой тур") он открывал Италию для себя с восторгом и ликованием, достойным того восторга, который, должно быть, охватывал молодых художников-романтиков. Он написал тогда несколько писем, которые дают большую информацию о его душевном состоянии. Любопытство и ослепительные новые впечатления ускоряют его выздоровление. Он объявляет своему другу Гилье, что "собирает материал" – составляет для себя личный альбом и думает, что друг его унаследует. Дело в том, что Модильяни метит высоко. Опираясь на опыт великих мастеров, восхищаясь ими, он рассчитывает выполнить свой труд – создать то, что уже предчувствует и что готово расцвести в его душе. Идя по пути мастеров из Сиены и итальянских примитивистов, а также по пути великих классиков, он надеется достичь, как он пишет, "организованности и развития всех впечатлений, всех семян идей, которые он собрал в этой мирной тишине, словно в мистическом саду". В другом своем письме он говорит еще ясней: "Я сам – игрушка очень сильных энергий, которые возникают и угасают. А я хотел бы, чтобы моя жизнь была как очень мощная река, которая радостно течет по земле. Ты – тот, кому я могу сказать все. Так вот, я теперь богат, плодороден, и мне нужно творить. Я возбужден, но это оргазм, который предшествует радости, а после радости будет головокружительная и непрерывная деятельность ума". Неаполь, Капри, но, наконец, также Рим, который находится "не вовне, а внутри его самого и похож на ужасную драгоценность, укрепленную на своих семи холмах, как на семи властных идеях. Рим – это оркестровка, которой он окружает себя… окружность, внутри которой он изолирует себя и помещает свою мысль". В римском пейзаже молодой художник разглядел то, чем он восхищен в Риме, – "его лихорадочные ласки, его трагические поля, его формы красоты и гармонии – все эти вещи принадлежат ему через его мысль и творчество". Модильяни уже соединяет вместе классический Рим, например тот, что был у Пуссена, успокоившийся и платонически ласковый, и тот Рим, который воспринимает своими обостренными чувствами. В этом же экзальтированном лирическом письме он уже формулирует основной принцип своего искусства – быть между нежностью и трагизмом. Он хочет взять за основу те истины, которым научил его Вечный город, и "построить его заново". "Я почти сказал бы "метафизическая архитектура", чтобы создать из него мою правду о жизни, красоте и искусстве" , – уточняет он.