Что скрывается за образом
Но эта внезапная слава таит в себе опасность. Несмотря на все похвалы в ее адрес, Элизабет ничего не забыла из своей опустошенной внутренней жизни. Гладкие очертания ее внешности, которые она выставляет напоказ, имеют очень мало общего с тем, что чувствует в глубине души, с ее недостатками и безднами. Можно ли предположить, что за этой внешней холодностью скрываются бездонные колодцы боли и душевного страдания? Когда главный фотограф "Вог" Арнольд Гент создавал в 1927 году ее портрет, она отказалась от своего холодного профиля и отстраненного вида, наоборот, подчеркнула плохо скрываемое чувство. Это почти романтический портрет юной девушки со взглядом полным ностальгической тоски. Девушка красива, но равнодушна к своей красоте. Ее душевная драма – не спектакль, разыгранный для этого снимка. Глубокая печаль наполняет фотографию богатым внутренним содержанием – можно сказать, духовностью, которая преображает Элизабет. Ведь эта юная знаменитость не только владеет искусством улавливать свет прожекторов, не только знает лучше того, кто ее фотографирует, в каком ракурсе выглядит лучше всего (она же была маленькой "электрической феей" в труппе театра "Провинстаун плейерс" на Вашингтон-сквер).
Иногда она уже не может скрыть грусть и свои тревоги. В первую очередь – сексуальность, которую постоянно вынуждена подавлять. Она, кого волнует столько желаний, женщина с мощной потенцией, вынуждена ограничиваться флиртом. Поэтому Элизабет увеличивает число мнимых любовных приключений, подает надежды своим вздыхателям, пробуждает бурные страсти – тем более что на предварительной стадии любви она заходит так далеко, что даже задает себе вопросы по поводу эрекций, которые вызывает у своих поклонников. Но все кажется ей напрасным и безвыходным. В это радостное время середины двадцатых годов она больше, чем кто-либо, чувствует, как нелеп этот мир. Ее отчаяние становится сильней; она заглушает его алкоголем, в определенной степени сексом и даже марихуаной. Это взрывная смесь, но ей такой коктейль подходит. Он позволяет выйти за пределы своих возможностей, заставляет "сходить с рельсов". Теодор доволен возвышением дочери. Он гордится ею, а та среда, в которую она получила доступ благодаря слепому случаю, своя для этого человека, всей душой преданного фотографии. Благодаря Элизабет он встретится с лучшими фотографами мира. Он продолжит фотографировать дочь обнаженной. На сохранившихся снимках этого периода она позирует с привычной непринужденностью, эротической двусмысленности на них не видно, и все же ее нагота придает этому зрелищу нечто тревожное. Эти в каком-то смысле кровосмесительные снимки, видимо, не вызывают возмущения в той среде, где вращается Элизабет. Не возмущается и она сама, если только не считать ледяное безразличие неодобрением отцовского поступка, способом показать ему свое несогласие. Ее лицо не обращено к объективу – к мощному аппарату отца. Она отворачивается от этого неистового фаллического объектива и подставляет ему свой лучезарный профиль как трагический дар. Тело, наоборот, освещено и показано спереди, так что видны груди и лобок. Но строгая поза словно разрезает силуэт на части. Угловатость бедер и созвучная ей угловатость плеч делают модель похожей на куклу, собранную из деталей. Нет ни округлости, ни чувственности; скорее это тело принесено в жертву. Сходство с жертвой усилено положением рук, которые кажутся связанными за спиной. Этот образ не так уж далек, например, от принесенного в жертву агнца у Сурбарана. Это священный образ жертвоприношения, образ той тайной боли, которая навсегда останется у Ли Миллер. Часть ее отсутствует: у нее отняли что-то важнейшее, основное, чем она никогда не сможет пользоваться. В своем личном дневнике она не очень сентиментальна, однако романтична. Но какой это романтизм? Во всяком случае, не слащавый нежный романтизм первого поколения. Скорее это черный романтизм, освобожденный от всех принуждений, которыми его сковывают жизнь и мораль, открытый могучему ветру подлинной свободы. Ее отчаяние вызвано личными препятствиями и тормозами и тем невозможным одиночеством, на которое ее обрекло изнасилование. Это несмываемое пятно загрязняет ее и не дает расцвести. Все происходит так, словно собственное тело ей больше не принадлежит. Оно отдано другим, отдано иным фаллосам (объективам фотоаппаратов), которые никогда не перестанут ее обстреливать, в каком-то смысле "насиловать". Но не все ли равно теперь, раз самая интимная часть ее "я" уже взломана, раз дверь в ней навсегда открыта. Поэтому Элизабет в минуты сомнений и величайшей опасности чувствует, что не принадлежит себе, что у нее отняли право быть хозяйкой себе самой. Отсюда это бесстрастное и, можно сказать, "нержавеющее" лицо, которое, может быть, не является ее собственным, но, почти ничего не выражая, проходит сквозь время. С вечной красотой на лице она движется через годы, через жизнь в потоке времени.
Элизабет красива, она хорошо зарабатывает, ее прославляют, ею восхищаются, за ней ухаживают мужчины. Но любима ли она? И прежде всего, способна ли сама любить? Контракт с "Вог" поднял ее на вершину мира моды вообще и парижской "высокой моды" в частности. Она позирует для великих фотографов, носит платья от самых престижных кутюрье. Ее внешняя скромность, почти провинциальная грация, ее сдержанность совершают чудо. Она создает великолепные снимки вместе с Эдвардом Стейхеном. На них она задрапирована в платья со сложной плиссировкой и показана в большинстве случаев в профиль, словно для того, чтобы удлинить такие тонкие черты ее лица; волосы аккуратно причесаны и уложены волнами. Но на каждом из этих снимков видна глубокая печаль, даже тоска. Стейхен и Гент научили ее многому из искусства фотографии. У Стейхена она переняла дерзкую отвагу, изобретательность и искусство мизансцены, а Гент внушал ей доверие, очищал ее от влияний моды и возвращал самой себе. Рядом с ними она сумела найти противовес реально угрожавшему ей нарциссизму. Вся целиком отданная мужским взглядам, Элизабет в конце концов перестала видеть и узнавать себя. На снимках была не она, а нечто, возникавшее без ее ведома и внешнее по отношению к ней. Это нечто сбивало ее с толку, она хотела знать, к чему отсылает тот образ гермафродита, сочетающего в себе два начала – мужское и женское, который она несла с собой с самого детства, когда любила мальчишеские игры и опасности. Эту двойственность Элизабет ощущала всегда, и ее поддерживал в сестре Джон, который мечтал стать летчиком, но при этом любил наряжаться женщиной. Элизабет носила самые женственные, самые сложные по фасону платья, а внутри ее жил мальчик – сильная и гордая душа. Именно из этой глубоко скрытой раздвоенности родился ее талант фотографа. Пока она еще слабо чувствовала этот свой дар, но он уже проявлялся благодаря двум новым друзьям-фотографам. У них она переняла самые сложные хитрости и приемы искусства фотографии. Об этом искусстве она уже много знает с детства, но в Нью-Йорке Элизабет находится в центре фотографического творчества и тоже хочет фотографировать. Это желание становится все более сильным и жгучим, словно она устала быть объектом. Главное для нее – занять место фотографа, в каком-то смысле стать мужчиной, потому что тогда эта профессия еще не попала в руки женщин и объектив был орудием сильных мужчин. Теперь она хотела стать таким мужчиной – фотографировать как мужчина, сама проникать внутрь другого человека. В это время она чувствует желание сменить имя, чтобы показать, что ее положение изменилось. И вспоминает о ласковом любовном прозвище, которым иногда называла ее мать, – Ли, уменьшительном от Элизабет. Так она становится Ли Миллер, нежной девочкой, возможно, в память о странных годах, прожитых в Покипси. Однако новая страсть, которую она хочет сочетать с ролью музы "Вог" (а ее положение в журнале какое-то время было под угрозой оттого, что она не отвечала на ухаживания Наста), устраняет не все двойственности ее натуры и личности. Сеансы позирования, к которым она привыкла с детства у отца и всегда успешные в ее нью-йоркские годы, не были лишены тяжести. Ли несет в себе груз тех символических изнасилований, которым ее столько раз подвергал отец. Терпя их, она знает, что согласна на такое обращение, и это усиливает ее боль, от которой она никогда не сможет избавиться. Нарциссизм, пуританизм, эксгибиционизм, сексуальная истерия и экзистенциальная тоска – вот с каким набором внутренних конфликтов постоянно борется Ли. Она лихорадочно ищет любви в те периоды, когда венерическая болезнь на время оставляет ее в покое. Но постоянно нависающая над ней угроза болезни заставляет молодую женщину соответствовать своему гладкому неизменному образу, который распространяет "Вог". Ли Миллер – сочетание Марлен Дитрих и Греты Гарбо, предшественница Джин Сиберг с ее загадочным лицом, мужским и женским одновременно, женщина 1920-х годов, которая предвосхищает 1960-е годы, – оказывается на перекрестке влияний и новых стилей, но не находит своего собственного места. Для своих Пигмалионов она готова на все, даже соглашается придумать рекламу для женских прокладок, на что тогда не соглашалась ни одна модель. Но она делает эту рекламу не потому, что феминистка, и не ради провокации. В этом решении не нужно видеть любовь к скандалам; это скорее желание раствориться в своем времени, следовать за его переменами. Однако, выполняя эту работу, она относится к ней равнодушно – в противоположность тем, кто продвигает изделие и, разумеется, ждет от рекламы больших коммерческих выгод. Ли выше их намерений, хотя успех этой новой кампании приносит ей славу одной из самых красивых женщин Америки. Она не добивается этого специально, однако при склонности к самолюбованию испытывает от этого некоторое удовольствие. Главное ее желание – творить, работать пальцами, которые, как она уже давно говорит, ни на что не годны, потому что бездействуют. Уже много лет она накапливает профессиональные знания.
Она умеет фотографировать, но хочет уметь больше и не применять уже открытые технологии фотографирования, а изобретать новые по примеру своего горячо любимого отца, чтобы он гордился дочерью. И вот однажды ей рассказали о человеке по имени Ман Рэй, изобретательном и интересном фотографе, чьи работы уже появлялись в "Вог". Он известен в Париже, даже уже знаменит; она могла бы получить рекомендацию от материнской фирмы и отправиться в Париж, чтобы совершенствовать свое искусство. Наст обещает связать ее с "Вог-Франс", а также устроить контракт на один месяц во Флоренции, где она будет должна срисовать со старинных тканей узоры, которые можно было бы воспроизвести в Соединенных Штатах. Ли уверена, что обошла Нью-Йорк вдоль и поперек; она в каком-то смысле устала от своей славы; но прежде всего ей не терпится вернуться во Францию и, конечно, в Париж, о котором она сохранила незабываемые воспоминания с тех пор, когда жила там в первый раз. И вот 10 мая 1929 года она покидает Соединенные Штаты. В конце пути ее будет ждать загадочный Ман Рэй.
Любовь с первого взгляда на Монпарнасе
Во Флоренции, куда Ли заезжает, чтобы срисовать орнаменты эпохи Возрождения, она скучает и явно перестает испытывать удовольствие от рисования. Ее смутное желание стать художницей постепенно угасло; теперь для Ли очевидно, что ее призвание – фотография. Ей невыносимо с утра до вечера перерисовывать детали; она решает их сфотографировать, получает на это разрешение и таким образом выполняет контракт. Вернувшись в Париж, Ли рассчитывает остаться там на какое-то время. Предчувствует ли она, что здесь ее снова ждет судьба? Она уверена лишь в том, что ощутила свое призвание и пути назад нет. По ее словам, она хотела "войти в мир фотографии через заднюю дверь" . Встретиться с Маном Рэем как раз и означало взять судьбу в собственные руки, обеспечить себе важнейшую встречу, получить ключи от входа в желанный мир. Еще до того, как увидеться со знаменитым фотографом, Ли интересовалась им; она знает его любимые темы и его способ восприятия реальности; ей нравится его рассудочный подход к фотографированию. Она пока не догадывается, какой последний выбор сделает после разрыва с Маном Рэем. Тогда она выберет самую жестокую и грубую реальность – станет военным репортером. Но пока она еще не репортер на войне. Пока она хочет раскрыть тайны реальности, застать ее врасплох в своих монологах и в минуты уединения и одиночества приручить долю секунды из невероятных минут.
Она желает не соединить их вместе, а, напротив, уловить в тот момент, когда они соединяются сами и этим обнаруживают свое существование, невидимое и загадочное. Сюрреалистическое существование. Ман Рэй почти на двадцать лет старше Ли. Он уже давно сделал карьеру. Этот маленький американский эмигрант покинул Нью-Йорк в 1920 году, уверенный, что, как он говорил, "стиль дада не может жить" в Америке, где слишком много пуританизма и условностей, которые ставят преграды нарушающему приличия дадаизму, блужданиям подсознания, недолговечным разрывам в реальности, которая быстро возвращается в обычное состояние. Все происходит во Франции – приключения, приносящие больше всего новизны, самые изобретательные и дерзкие предприятия. Поскольку Пикабиа, Миро, Арп, Пикассо, Массон, Супольт, Бретон, Элюар, Арагон заняли освободившиеся ниши в живописи, архитектуре, скульптуре и поэзии, он стал первопроходцем в искусстве фотографии и этим завоевал себе место среди знаменитых. Часто влюблявшийся и получавший отказы, любитель женщин, не становившийся их рабом и любивший свое искусство сильней, чем их, Ман Рэй прокладывал себе путь на Монпарнасе с небрежностью и профессионализмом, которые вскоре сделали американца одним из виднейших деятелей парижского "раскола в искусстве". Одной из его натурщиц и любовницей, которую он предпочитал другим, была экстравагантная Кики Монпарнасская. Ее поясницу он обессмертил на легендарном снимке. Она помогала ему оказывать влияние на столицу. Это была удивительная пара – сдержанный, очень замкнутый Ман Рэй и яркая Кики, самая заметная среди парижских модернистов. В это время Ман Рэй наконец прославился. Его искусство было признано за пределами Франции, и в Соединенных Штатах его тоже стали считать мастером фотографии. Но в глубине души Ман Рэй отвергал эту славу. Он гораздо больше предпочел бы быть художником и считаться первым среди живописцев модерна. Его друг Вильям Хейтер, имевший граверную мастерскую недалеко от студии Мана Рэя на Монпарнасе, в доме 31 по улице Кампань-Премьер, точно указал на больное место в душе самовлюбленного мастера, сказав о нем: "фотограф, который воображал себя художником" .
У Ли Миллер была на уме лишь одна мысль – встретиться с Маном Рэем. У нее есть рекомендательное письмо, но достаточно ли этого, чтобы войти в его мир? Ли знает, что Ман Рэй мрачный и недоверчивый человек, капризный и немного самовлюбленный. Он молчалив, не весельчак и не любитель кутежей, а, наоборот, очень скрытен. Не болтлив, работает до изнеможения, не разделяет с Ли ее любовь к провокации и бунту, если только эта любовь не зарыта очень глубоко в его душе и дело как раз в том, чтобы откопать ее.
Летом 1921 года Ман Рэй был безутешно влюблен в Кики Монпарнасскую и уязвлен тем, что она окончательно ушла от него к Анри Брока, директору журнала "Париж-Монпарнас". В тот июльский вечер знаменитый фотограф свободен и бродит по опустевшему Парижу. Ли, вернувшись из Италии, идет к нему в студию и – вот неприятная неожиданность! – узнает от консьержки, что Ман Рэй уехал отдыхать. Очень расстроенная этой новостью, она заходит выпить в бар "Пьяный корабль" на бульваре Распай и занимает место на втором этаже, рядом с железной лестницей. Хозяин бара, ошеломленный красотой Ли, сел за ее столик и завел с ней разговор. Она выпила перно и приготовилась спросить своего собеседника, нет ли рядом Мана Рэя, который, как она знала, был завсегдатаем этого заведения. И тут появился сам знаменитый фотограф. Позже она напишет в своих воспоминаниях: "Он, можно сказать, возносился над землей, то есть поднимался по винтовой лестнице. Он был похож на быка – великолепный торс, очень черные ресницы и черные волосы. Я смело сказала ему, что я его новая ученица. Он ответил, что не берет учеников и в любом случае уезжает из Парижа, чтобы отдохнуть. Я сказала, что знаю об этом и еду вместе с ним. Так я и сделала" . Слишком красиво, чтобы быть правдой? Ли Миллер совершенно не имела привычки приукрашивать случаи, которые извлекала из своей памяти. Напротив, она любила ясный, точный стиль, бойкий и без литературных прикрас – тон репортера. Так что есть все основания верить, что встреча происходила именно так – в духе живости и раскованности, характерном для всегда решительной Ли Миллер – "бешеного локомотива". Ману Рэю при первом знакомстве она показалась видением. И действительно, она возникла перед ним как видение на втором этаже парижского бистро, в середине июля. Позже он рассказывал: "Ее очень светлые волосы [были] острижены так коротко, что она походила на юного загорелого пастушка с Аппиевой дороги" . Эта встреча стала началом связи, продолжавшейся несколько лет и отголоски которой потом наполняли всю их жизнь. Творчество и память обоих были словно обожжены силой их страсти. Для Мана Рэя Ли Миллер была воплощением того, чего желал достичь Андре Бретон, – красоты конвульсивной и одновременно идеальной, красоты совершенной (у сюрреалистов конвульсивная, или судорожная, красота – красота, которая находится на границе между сном и явью. По словам Бретона, это красота, состоящая из отдельных рывков, не статическая и не динамическая, связанная с сексом и при этом запретная для секса. – Пер.). Она – воплощение Нади, которую так ждал Бретон (Надя – героиня одноименной книги Бретона, в которой он и сформулировал понятие "конвульсивная красота". – Пер.). Она – текучий, изменчивый силуэт волшебницы. Очень скоро наставник и ученица становятся любовниками. Это происходит так, словно они внезапно узнали и снова нашли друг друга после разлуки. Это была сильная страсть, которая сливала воедино любящего и предмет любви, но уже истощала себя, хотя они об этом не знали. Каждый из них видел в другом то, что могло дать новую пищу его собственному творчеству, каждый был для другого обещанием обновления и новых сил. Ли стала единственной моделью Мана Рэя, а он – новатором в фотографии, творцом великих тайн, которые она стремилась постичь.