Кароль был мужчина средних лет, но густая сеть морщин сильно старила его. Несмотря на это, все звали его Котькой. Он сохранил веселость молодости и даже в тюрьме смеялся, как беззаботный мальчишка. Но у доброго Кароля было немало забот: дома остались две женщины - старая, давно овдовевшая мать и молодая жена, вышедшая замуж за Котьку за несколько месяцев до его ареста. Но Котька, как и все мы, требовал: "Даешь Котлас! Даешь Котлас!" К концу мая в Лукишках стало еще многолюднее: камеры "распухли" и продолжали наполняться арестованными… Понятие "нет места" для НКВД не существует - для арестованных место всегда найдется. Посуды новым заключенным не хватило, и миски стали общими. Неприятно, но можно привыкнуть. Зато впереди - утешение: Котлас. Там будем есть за накрытыми столами. Там будем работать и дышать воздухом. Там совсем иная жизнь…
Нас начало часто навещать тюремное начальство - офицеры НКВД. Один писал и уходил, другой тут же входил и принимался писать. "Когда поедем?" - спрашивали мы. "Нет состава, - ответил один из них. - Но скоро поедете". Что такое "состав"? Знатоки русского в камере толковали это слово по-разному. "Не хватает кадров", - говорили одни; "Нет, речь идет о вагонах", - говорили другие. Все удивлялись: "Служащих нет? Вагонов нет?"
Но вот наступил долгожданный день.
На пороге камеры стояли офицеры НКВД, и один из них зачитывал наши имена. Мы отвечали, как солдаты: "Здесь".
- Соберите все вещи в один узел. Миски и ложки оставьте. Когда будете готовы, мы вас позовем
- Прибыл состав? - спросил один заключенный.
- Да, поедете в трудовой лагерь.
- Куда? - спросил заключенный.
- Этого я не знаю, это знает начальник транспорта.
Дверь закрылась. Камера напоминала теперь вокзал. Шум и гам. У заключенных приподнятое настроение. Едем, подальше от этой грязи и вони. Бывший сержант помог мне сложить вещи. Оба мы помогли старому полковнику. Он бормочет: "На охоту едем, на охоту".
- Готовы? - спросил охранник через некоторое время.
- Готовы, готовы, - ответили мы хором.
С узлами за спиной мы вышли на тюремньй двор. Там уже ожидали заключенные из других камер. Нам приказали ждать. Мы терпеливо ждали, но время шло, и вместе с ним прошел час "обеда". Тюремные служащие носились по двору. "Сколько еще будем ждать?" - начали раздаваться недовольные крики.
К вечеру пришел офицер НКВД и сообщил, что произошли изменения в графике, и нам придется на некоторое время вернуться внутрь, но не в наши камеры, а в другие, временные. Мы были голодны, проклинали все на свете, но пришлось идти во временные камеры.
Временные камеры оказались в подвале. От карцера они отличались маленьким окошком, едва выглядывавшим верхней частью во двор. В них не было ни коек, ни тюфяков. Четыре стены и бетонный пол - вот вся обстановка. По величине она была не больше той, в которой я сидел во время допросов, но здесь было двадцать человек. Для узника НКВД место всегда найдется!
Наступило утро. Открыли дверь. Два охранника пересчитали стоявших, сидевших и полулежавших заключенных. Охранники не делают замечаний. Если в камере невозможно лежать, в ней лежать разрешается - даже посреди дня. Произошла ошибка в счете. Неудивительно. Здесь с трудом справился бы профессор математики, что же сказать о советском охраннике. Наконец нас удалось пересчитать. Охранник записывает. "Скоро получите хлеб", - заявляет он. Все к лучшему.
В окошко нам просунули нарезанный порциями хлеб. "Из чего будем пить кофе? - спросили мы хором. - Нам велели оставить чашки и ложки наверху. Из чего будем пить?" - "Получите другие чашки", - ответил охранники закрыл окошко.
Через некоторое время окошко снова отворилось.
- Получайте, - крикнул охранник.
- Что это? - спросили заключенные, стоявшие у дверей.
- Вы же сами просипи чашки для кофе…
- Что?
Это были … плевательницы.
Бак со скрипом подкатили к двери камеры. "Кофе", - объявил охранник в окошко. Мы отказались
- Из плевательниц пить не будем, - заявили мы хором.
- Другой посуды нет.
- Из плевательниц пить не будем. Мы люди Позовите дежурного офицера. Не будем пить.
Окошко закрылось. Котел потащили к соседней камере.
Мы ели хлеб всухомятку. Время завтрака прошло. Близилось время обеда. Снова открылась форточка.
- Что случилось? - спросил дежурный офицер.
- Нам дали плевательницы! - закричали мы. - Как можно из них есть?
Дежурный офицер приказал открыть дверь.
- Не говорите хором, - сказал он, стоя на пороге. - Пусть говорит один из вас.
- Гражданин офицер, - сказал один из заключенных, - посмотрите, какую посуду нам выдали. Это плевательницы. Мы сами в них плевали и теперь должны из них есть? Стоит на них только посмотреть, как кишки переворачиваются и рвать хочется. Как из этого есть? Ведь мы люди.
- Мы их почистили, - спокойно сказал дежурный офицер. - они прошли полную дезинфекцию. Они совершенно чистые.
- Посмотрите, гражданин офицер, - сказал другой заключенный. - Посмотрите на эту плевательницу. Эмаль откололась, вот дыры. Какая дезинфекция может ее почистить?
- Была дезинфекция, - ответил офицер. - Она чистая.
- Не будем есть из плевательниц, - кричали взбудораженные заключенные. - Требуем начальника тюрьмы. Не будем есть.
- Послушайте, - сказал дежурный офицер, - начальник тюрьмы вам не поможет. Я понимаю, что условия здесь трудные, но вам осталось пробыть здесь не более одних-двух суток. Потом поедете в трудовой лагерь. Там условия совершенно иные. Но что мы можем поделать? Заключенных много, и посуды для всех не хватает.
- Зачем же вы арестовываете столько людей? - спросил один заключенный.
Дежурный офицер не ответил. Он вышел из камеры, оставив нас наедине с плевательницами.
Пришло время обеда. Котел подкатили к двери нашей камеры. "Обед!" - прокричал охранник.
- Из плевательниц есть не будем.
Форточка закрылась.
Охранник приказал собрать плевательницы и передать ему в форточку. Через некоторое время в камеру вошел дежурный офицер. Он потрудился лично принести… новенькие плевательницы.
- Видите, - сказал он, - плевательницы совершенно новые. Прямо со склада. Ими никто не пользовался. Они чистые. Можете спокойно есть.
Мы не могли. Плевательницы остаются плевательницами, и человек не может есть из посуды, предназначенной для плевков. Мы не могли. Отправились спать без ужина.
Только назавтра охранник бросил в окошко несколько мисок и чашек.
- Ешьте группами, по очереди, - крикнул он. - Порядок установите сами.
Котел тащили по коридору туда и обратно, от камеры к камере, пока все группы не поели в установленном порядке. Посуду не мыли. Во временной камере не было воды, не было ведра. Миски и чашки с остатками "супа" и "кофе" переходили из рук в руки.
Таково отношение НКВД к человеку. Но человек отличается от животного, хотя… В местах, куда князья ездили охотиться, я узнал, что по окончании срока "перевоспитания" некоторые люди готовы есть и из плевательниц.
В один июньский день нас; вывели на огромный тюремный плац. Заключенных - около двух тысяч человек - разделили на группы. У столика в центре двора сидели высшие чины местного НКВД. Сотни солдат-энкаведистов переходили от одной группы к другой, тщательно обыскивая личные вещи заключенных. Нас раздели догола. К этому мы привыкли: во время каждого ночного обыска нам приказывали раздеться. Но было и новшество: нам приказали несколько раз присесть и наклониться. Энкаведисты искали всюду. У одного заключенного в нашей группе был понос. Проклятия обыскивавшего его солдата могли разбудить мертвого. Мы улыбались.
- Давай, давай, давай поскорее, - слышались крики то в одном, то в другом конце плаца. Трудно было избавиться от навязчивой мысли: тут невольничий рынок.
Около пятнадцати человек с узлами впихнули в небольшую тюремную машину. Заключенный, которого я видел впервые, кричал: "Я задыхаюсь!" Он преувеличивал. Нелегко задушить человека. Машина тронулась с места и остановилась у ворот тюрьмы. Ворота распахнулись, и машина с живым грузом скользнула в шумную улицу. Поехали. Куда? В Котлас?
Внутренний голос твердил мне: "Это начало пути в… Эрец Исраэль".
15. В БЕЛЫЕ НОЧИ
На товарной станции нас ждал длинный состав. Товарные вагоны были оборудованы под тюремные камеры: на маленьких окошках решетки, к стенам приколочены нары в два этажа, посреди вагона - выводная труба, заменяющая парашу. За погрузкой следила вооруженная охрана НКВД и специальные служебные собаки. Нас погрузили в тюрьму на колесах.
"Сорок человек, восемь лошадей", - шутили заключенные, бывшие военными на воле, но нам почему-то очень трудно было разместить себя и свои узлы. Попробовали пересчитать друг друга, и оказалось, что нас около семидесяти человек. Особенно, тесно было на верхних нарах: внизу очень душно; и заключенные предпочитали верхний этаж. Вряд ли чекисты сумели бы втиснуть в вагон четырнадцать лошадей, но заключенные - не кони.
Обитую железом дверь вагона заперли на засов. Мы закричали, что нечем дышать. Охрана ответила, что в два окошка поступает достаточно воздуха. Дверь открывать запрещено. Запрещено - и все. Вскоре обитатели верхнего этажа сообщили, что солдаты убрались, и не с кем разговаривать. Близился вечер. Одолевали голод и усталость. То ли с усталости, то ли по выработавшейся в Лукишках привычке ложиться по сигналу в установленное время, мы заснули. Когда я проснулся, вагонзак катил по рельсам полным ходом.
Много дней и ночей провели мы в пути. По целым дням простаивали на полустанках. Утром и вечером мы удостаивались прикосновения стражей революции: пересчитывали нас дважды в день и, не притронувшись к каждому, не были уверены в правильности счета. Еду давали один раз в день. Таким образом, трижды в сутки отодвигалась дверь вагона, внося немного свежего воздуха.
Пищу разносили заключенные, меченные особыми ленточками. Еда была - хлеб и селедка. За весь многодневный путь ни разу не получили мы горячей еды. Жажду утоляли некипяченой водой.
Однообразная соленая пища вызывала сильную жажду. Крики: "Воды, воды!" - слышались постоянно то в одном, то в другом конце поезда, причем не только во время стоянок, но и в пути. Поили нас одного общего ведра по очереди - НКВД относится к заключенным, как к лошадям.
Однажды мы сделали потрясающее открытие. Поезд остановился в лесистой местности. По обе стороны железнодорожного полотна было много луж, покрытых зеленой плесенью, и оттуда доносилось отчетливое кваканье лягушек. Мы закричали; (вернее, продолжали кричать): "Воды, воды!", потом увидели, как заключенные с ленточками подошли к краю лужи и зачерпнули воду для нас. Тюрьма на колесах ахнула от неожиданности: "Этим будете поить нас?" Ответ энкаведистов был спокойным, сдержанным и "разумным": "До станции далеко, вы просили воды, эта вода довольно чистая, а другой у нас нет. Не хотите пить, не пейте, но чистую воду сможете получить только завтра".
Мы пили.
На одном полустанке рядом с нашим поездом остановилась другая передвижная тюрьма. Со своего места у зарешеченного окошка наверху я увидел пару женских глаз и седые волосы. Большие черные глаза печально смотрели из-за решетки на меня. Мы не сказали друг другу ни слова, но глаза спрашивали: "Куда? Зачем?" Ее поезд тронулся, и почти в тот же момент двинулся с места наш. Шум колес, аккомпанемент, сопровождающий любой внутренний монолог, еще много дней и ночей выстукивал в моих ушах вопрос: "Куда? Зачем? Зачем? Куда? Куда? Зачем?"
Поезда-близнецы часто проносились мимо нас. "Боже милостивый, - говорили мы друг другу, сколько у них составов!" Когда-то подобное массовое передвижение называли переселением народов или работорговлей; в эпоху "прогресса" это называют организованным передвижением в места "социального перевоспитания". Но в пути мы часто встречали и совсем другие поезда. Из-за них нам нередко приходилось простаивать много часов, иногда даже целые сутки. Один поезд проносился за другим, и все в направлении, противоположном нашему, - на запад.
"Что это? Что это?" - спрашивали мы друг друга при виде переполненных солдатами и груженных боеприпасами поездов. Неужели объявлена всеобщая мобилизация? Может быть, мы являемся свидетелями прямой подготовки к войне? Врезалось в память заявление телеграфного агентства СССР, принятое и переданное нам по беспроволочному телеграфу Лукишек. ТАСС опровергало сообщения иностранной прессы о концентрации германских войск на советской границе. Перемещение германских войск, утверждало ТАСС, является обычной передислокацией, вызванной окончанием войны в Греции. Не опровергали ли встречные военные поезда официальное заявление ТАСС?
Мы продолжали обмениваться догадками и предположениями, пока в запертый вагон бурей не ворвалась новость: война! Как удалось этой новости проникнуть в изолированный от внешнего мира тюремный поезд? Может быть, охранник шепнул заключенному - раздатчику пищи? А может быть, машинист, часто обстукивавший колеса длинным молотком, кому-то что-то сказал? Источник сообщения установить не удалось, но стало ясно, что вот уже несколько дней мы откатываемся назад от германских армий, наступающих, несмотря на "кровный союз" и вопреки заявлению ТАСС.
Известие о вторжении германских войск вызвало в нашем вагоне не только волнение, но и ожесточенные споры. В вагоне были поляки, литовцы и один еврей. Взаимную ненависть литовцев и поляков (в основном - из-за Вильнюса) даже тюрьма не в состоянии была смягчить; и в Лукишках, и в поезде между ними происходили беспрерывные столкновения. Но поляки и литовцы были едины в мнении, что их товарищам, оставшимся в Лукишках, повезло, а сами они упустили подходящий момент. "Ах, - вздыхали мои соседи по вагону, - если бы нас еще несколько недель продержали в Вильнюсе!" Больше всех сокрушались литовцы: они не воевали против немцев и ждали их прихода.
Известие о войне между Россией и Германией, находившейся в состоянии войны против Англии - союзницы Польши, естественным образом воодушевило поляков. Один из них (не из нашего вагона) зашел слишком далеко в выражении вспыхнувшей самоуверенности. Его за что-то посадили в карцер (да, и в тюрьме на колесах имеется карцер), и оттуда доносились его крики:
- Я польский офицер, кого вы держите в карцере?
И мы услышали ответ солдата НКВД:
- Польский офицер? Польских офицеров мы сажаем в уборные!
Оба они предвосхитили подписание советско-польского договора.
Однажды поезд сильно притормозил, и по обе стороны полотна мы увидели окопы и людей в лохмотьях. Вдруг послышалась знакомая речь:
- Из Польши?
- Да, да, - ответили шепотом поляки. Нам строго-настрого запрещалось разговаривать с людьми не из поезда, и нарушение запрета наказывалось карцером.
- Вильнюс уже у них, и они идут, как нож сквозь масло, - успел прошептать поляк из вырытой траншеи.
Взволнованные происходящими событиями, голодные более чем когда-либо в Лукишках, грязные более чем когда-либо в жизни, мы прибыли в Котлас. За все время пути охранники и раздатчики пищи отказывались сообщать названия станций, которые мы проезжали. Но прибытие в Котлас от нас не скрыли, и это дало нам еще большее основание считать, что Котлас - конечная станция и здесь мы начнем "новую жизнь".
Мы ошиблись. Из всех арестантов в Котласе сняли одного - старого полковника. В Котласе он и умер.
Мы продолжали путь. Поезд трясло, как корабль в бурю. Такой тряски до сих пор не было, многие заболели морской болезнью. Все были обессилены. Прекратились разговоры. Один вопрос висел над вагонзаком: "Куда? Куда они нас везут?"
Однажды вечером мы готовились ко сну. Не знали, разумеется, который час, но приученные распорядком в Лукишках, мы чувствовали, что близится время сна. Почему-то не темнело. В запертом вагоне никогда не было светло, но заключенные, лежавшие у окошек, обратили внимание на странное явление: снаружи было светло и даже сумерек не чувствовалось. Мы продолжали дремать, так и не пожелав друг другу спокойной ночи. Через некоторое время я проснулся и посмотрел в окошко: светло, светло как днем. Какой длинный день! Снова задремал. Когда проснулся, снаружи все еще было светло. Какой длинный день!!
В тот же день (или назавтра утром) загадка разрешилась. Один из раздатчиков спокойно сказал:
- Мы прибыли в полосу белых ночей.
- Так далеко забрались на север? - спросили мы с удивлением и страхом.
- Да, - ответил он. - Мы на севере.
На севере! Летом солнце восходит здесь в момент заката. Какой вид! Какая красота! Какая жуткая красота!..
- Вот это парадокс! - сказал один из заключенных. - Черные дни и белые ночи…
Через несколько удлинившихся вдвое дней пути нам наконец приказали выйти из вагонов. Стояли в открытом поле. Кругом болота. Видны редкие кустарники и низкорослые деревья. Станция называлась Кожва. Над деревянным бараком, служившим чем-то вроде вокзала, надпись: "Народный Комиссариат Внутренних дел". Значит, железная дорога к северу от Котласа принадлежит НКВД, а не министерству путей сообщения.
С узлами за спиной, в сопровождении вооруженного конвоя и скалящих белые клыки собак, мы немного отошли от железнодорожного полотна и по приказу присели отдохнуть. Глаза тут же принялись блуждать в поисках знакомых и со всех сторон послышались слова приветствия. Я увидел Шехтера, Шескина и Кароля. Несмотря на строгий запрет, мы начали, по примеру многих других заключенных, медленно продвигаться навстречу друг другу. В этих неописуемых условиях мне удалось обменяться несколькими словами с доктором Шехтером. Конвойный угрожающим тоном приказал нам вернуться на свои места, но, прощаясь - тогда я не знал, что мы расстаемся на целых девять лет, - я успел сообщить Шехтеру содержание письма в мыле и сказать, что мы увидимся в Эрец Исраэль.
Резкий свист прорезал воздух. Нам приказали построиться в колонну по четыре. Офицер энкаведист произнес традиционное короткое предупреждение: "Вы идете в пересыльный лагерь. Соблюдайте порядок в рядах. Шаг вправо или шаг влево рассматривается как побег, и конвой имеет право стрелять без предупреждения!"
Длинная колонна тронулась. Мы тащили узлы и едва волочили ноги. Долог путь в пересыльный лагерь. Месили грязь по размокшей дороге, порой перебирались по мосткам шириной в бревно, не всегда могли мы соблюдать порядок в шеренгах и рядах. Хуже всего приходилось крайним. Они помнили предупреждение "шаг вправо, шаг влево" и при чуть заметном расстройстве шеренги на повороте извилистой дороги кричали: "Я вынужден отойти вправо, я вынужден отойти влево".
Время от времени я оглядывался. За мной двигались ряды кандидатов на "перевоспитание". Масса народу. Все согнулись под тяжестью узлов, у многих от усталости подкашивались ноги. Кругом винтовки со штыками, взведены курки. Остервенело лают собаки. "Шаг вправо, шаг влево…". В шеренге врачи, инженеры, адвокаты, профессора, рабочие, судьи, офицеры. Такой парад в двадцатом веке! Парад рабов.
Со мной заговорил солдат конвоя.
- Сколько тебе дали? - спросил он.
- Восемь лет.
- За что?
- Пятьдесят восьмая.
- Плохо дело.
- Нам в Вильнюсе сказали, что, если будем работать хорошо, выйдем досрочно.
- Отсюда не выходят.