Какое отношение имеет блат к официальной норме, записанной в книге, к процентам, выполненным заключенным, и к котлу? Норма всегда зависит от нескольких факторов. Например, при разгрузке барж и загрузке вагонов она зависит от веса и расстояния. Если к расстоянию добавить при подсчете выполнения несколько десятков метров, вырастает производительность труда; то же самое происходит, когда округляют вес шпал. Бригада, в которой я работал, была не из передовых. В ней были не только белоручки, но и доходяги. Чтобы получить обычный для бригады второй котел, приходилось работать очень тяжело. Даже если полностью отбросить "реакционную" мысль, согласно которой каждый заключенный, даже не работающий, имеет право на достаточное питание, и условно принять величайшее достижение революции, отраженное в лозунге: "Кто не работает, тот не ест", приходишь к выводу, что мы свой котел зарабатывали потом и кровью. Но с точки зрения нормы мы должны были находиться где-то между штрафным и первым котлом. Мы же поднялись до второго, а иногда получали и третий - благодаря блату.
У блата много ступеней. Заключенный заинтересован в хороших отношениях с бригадиром; бригадир угождает прорабу; оба они заискивают перед нормировщиком. Сорочка с воротником часто переходит из рук в руки, от одного должностного лица к другому. Иногда может повлиять махорка, часто делает свое дело краденая вещь; но главное - разницу между нормой, установленной "партией и правительством", и фактически выполненной работой, определяет взаимный страх. В бригаде всегда имеются люди, которых боится бригадир; прораб часто боится бригадиров; нормировщик - тоже заключенный, и тоже не свободен от страха перед некоторыми людьми, находящимися внизу иерархии. Взятки и страх рождают вечный и всеобщий блат. Советской же статистике достаются цифры выполненной работы с поправками блата.
Неужели советское правительство не в состоянии справиться с этим массовым заговором? Нет, не в состоянии. Блат, правда, в конце концов обнаруживается. Становится известно о кубометрах земли, выкопанных в отчетах, о шпалах, погруженных на бумаге или о кривобокой и косой железной дороге. Бригадиры и прорабы получают дополнительные сроки, но блат непобедим. Ведь он раскрывается только в конечном итоге, а до тех пор надо жить. Это одно из внутренних противоречий новою рабства; лагерник превратился в рабочую скотину, но именно это и его желание выжить во что бы то ни стало срывает все планы и расчеты проектировщиков государственного строительства.
Кому поручен непосредственный контроль над рабсилой? В моем лагере большая часть административных должностей была занята уголовниками. В результате политический заключенный попадает в полную зависимость от уголовников, всегда презирающих интеллигентов и находящих особое удовлетворение в их унижении.
В царское время революционеры всегда боролись за особые права политзаключенных. В Советском Союзе статус политического заключенного ликвидирован, но равенства между ними и уголовными не возникло. Привилегия политического в "стране победившего социализма" - быть голоднее голодных, униженное униженных.
- Эй, комендант, у меня вещи пропали.
- Кто взял?
- Не знаю, исчезли вещи.
- Что ты хочешь от меня? Куда сам смотрел?
- Я спал, ничего не чувствовал.
- Так кто тебе виноват? Надо было стеречь.
- Но ведь ты комендант, ты обязан стеречь.
- Я ничего не видел, отвяжись.
Такой диалог произошел у меня с комендантом барака назавтра после первого дня работы. Утром я не услышал сигнал и проснулся от крика: "Вставай! Подъем!" Я открыл глаза и посмотрел на мешок у изголовья. Мне показалось, что мешок сильно похудел. Пощупал его, открыл. Да, большая часть моего имущества исчезла.
"Отнимут, все отнимут, увидишь", - вспомнил я слова охранника на пароходе.
Его слова оправдались не полностью. Взяли не все. Пока…
Мы продолжали таскать шпалы. Покончили с этим, принялись за длинные рельсы. Работа была очень тяжелая, но зато коллективная, с определенным ритмом и даже шутками.
Из рельсов мы соорудили что-то вроде моста - вверх по крутому берегу. По бокам приладили два стальных каната. По команде шесть человек с каждой стороны брались за канаты и медленно двигались вверх по мосту к вагонам. "Разом!" - кричал бригадир; "Разом!" - кричали мы. Но тут же воздух оглашали традиционные русские ругательства с нововведениями, привнесенными революцией. "Тащи! - кричал один. - Ты почему не тянешь, паразит?" - "Сам паразит, змея! - отвечал другой. - Сам не тянешь". Если кто оступится, остальные хохочут. "Разом!" - и рельс ложится на ровную площадку. Ему, рельсу, тоже достаются отменные ругательства.
Бывший заместитель редактора "Правды" тоже таскал рельсы. Больное сердце, постоянная температура, частый пульс не освобождают заключенного, тем более КРТД, от работы. "Кто не работает, тот не ест". Гарин тянул канат из последних сил. Урки смеялись над ним: "Скольких отправил на тот свет, жид, пока сам сюда не попал? Там у тебя были силы, а здесь нет, а?" Гарин молчал. Урки не отставали. Изо дня в день, на советской земле заместителя редактора "Правды" обзывали жидом. Не по-польски, а по-русски.
После каждых десяти дневных смен работы мы получали не выходной, а… десять ночных смен. Работа в ночную смену отнимала еще больше сил. Во время перекуров многие засыпали; если бригадир или прораб не в состоянии были их добудиться, в дело шел ружейный приклад часового. Но и ночью, даже белой, не обходилось без блата.
Как-то ночью меня пробрал озноб. Утром мы с Гариным отправились к лекпому. Под наблюдением советского стража здоровья измерили температуру. У меня оказалось около сорока.
- Ступай в барак, - сказал лекпом. - Сегодня можешь не выходить на работу.
- Сегодня? - удивленно переспросил я. - Только сегодня?
- А ты что думал? - ответил лекпом. - Сразу отправлю в больницу? Приходи завтра, измерим температуру.
- А ты что делаешь с градусником? - закричал лекпом Гарину. - Меня хочешь обмануть? Ты…
Гарин поправил градусник под мышкой.
- Градусник не так стоял, - сказал он. - Я не подгоняю. Он может подтвердить, - кивнул Гарин на меня, - что в больнице у меня все время была высокая температура.
Гарину действительно не нужно было ничего делать, чтобы ртуть поднялась до тридцати восьми градусов. Посмотрев в большие, блестящие глаза Гарина, любой неспециалист мог понять, что перед ним тяжело больной человек. Но в советских лагерях наряду с детскими сроками (три года) существует и детская температура. 38 градусов? Какая это температура?
- Иди работать, - сказал лекпом Гарину.
Три дня пролежал я на нарах с высокой температурой в компании клопов. Впервые с момента ареста мне стало жалко себя. На четвертый день градусник показал тридцать семь и одну.
- Сегодня ночью выйдешь на работу, - сказал лекпом.
- Сегодня ночью? У меня три дня подряд была высокая температура, я очень ослаб и должен, по крайней мере, еще день полежать.
- Нельзя, выйдешь на работу.
Я продолжал протестовать.
Лекпом не выдержал и закричал:
- Думаешь, мне приятно посылать тебя на работу? Я знаю, что ты слаб, но я сижу четыре года и должен отсидеть еще четыре. Начальник ругается, что я освобождаю слишком часто. Знаешь, чем это пахнет? Завтра меня, могут обвинить во вредительстве! Пошел работать, не подохнешь. Из-за тебя еще навесят новый срок.
Я вышел на работу. "Сколько раз организм может выдержать такое лечение?" - спрашивал я себя. Но и лекпом - лагерник, его тоже можно понять.
18. ПЕРЕВОСПИТАНИЕ
Сортир
- Эй, Сортир, отойди в сторону.
Впервые услышав такую кличку, я удивился. Урки обычно дают прозвища по внешним признакам. Меня, например, прозвали Очкариком, было имя Сапоги, но Сортир! Вскоре я, однако, понял, что прозвище не случайное.
Сортир был молодой парень лет двадцати, но успел отсидеть уже четыре года. Он работал на железнодорожной станции, был арестован и обвинен во вредительстве.
- Ты признался? - спросил я, выслушав рассказ о его жизни.
- Как не признаешься? - ответил он удивленным вопросом.
По ходу "перевоспитания" он заболел недержанием мочи. Его не лечили, даже не пытались. Температуры у него не было. А работа не страдает, если какой-то заключенный перестает ходить в сортир.
Несчастного все презирали. Возле него действительно было трудно стоять. Тряпки, называемые брюками, и даже тряпки на ногах были всегда мокрые и страшно воняли. Его считали ненормальным. Я помню улыбку, с которой он принимал все оскорбления и пинки: "Пошел, пошел вон отсюда, не торчи возле меня". Улыбка и вправду была, как у слабоумного. Я много с ним беседовал, часто отдавал ему свою махорку. Он рассказал о себе, о страшном голоде на Украине в годы коллективизации. Он был не глуп, но смирился с судьбой.
До сих пор перед моими глазами этот символ "перевоспитания" - человек, превратившийся в отхожее место. Так его и звали.
Живой труп
- Это ты видел? - спросил меня сосед по нарам. Он размотал лохмотья на ноге. Я посмотрел и отвернулся: из многочисленных ранок на ноге сочился желтовато-красный гной.
- Тебя не лечат? - спросил я.
- Это цинга, - ответил он. - Лекпом дает мазь, да разве она помогает? С этим в больницу не направляют.
Это был заживо гниющий человек - живой труп.
Не успел умереть
В моем бараке был капитан советской армии. Молодой, веселый парень. Он служил на советской военной базе в Литве до "июньской революции".
- Я получил пять лет, - рассказал он, - за опоздание из отпуска. Я действительно затянул отпуск на двадцать четыре часа. Был с друзьями. Каждый вечер мы ходили в рестораны Вильнюса и Каунаса. Наслаждались жизнью. В любом ресторане чисто, красиво. Официанты обслуживают вежливо, уютно, тепло. Ну, выпили немножко, как без этого? Опоздал с возвращением в часть и получил. Но я не раскаиваюсь. Вы ведь не знаете, как советский человек тоскует по уединению. Мы никогда не можем остаться наедине с собой. Едим в столовке. Вечно полно народу, сидим десятками за длинными столами, всегда торопимся. Кончил? Уступи место другому. Спим в большой комнате общежития, рядом чужие. Даже в семейной жизни нет уюта. Почти все квартиры коммунальные. Как хочется иногда советскому человеку остаться наедине с собой, со своей семьей! Но как это сделать? Поэтому можешь мне поверить: те дни в Вильнюсе и Каунасе были лучшими в моей жизни. Я готов пойти на сделку: пусть мне дадут пожить там у вас, и я готов за каждый месяц такой жизни провести год в лагере… Да, еще пять лет лагеря за пять месяцев такой жизни!
- Что с твоей семьей? - спросил я его во время одной из наших многочисленных бесед.
- Я женился перед отправкой на финский фронт. Детей у меня нет, и я не беспокоюсь. Жена не пропадет. Выйдет замуж за другого. У нас женщины не пропадают.
Однажды мы заговорили о войне Советского Союза с Финляндией.
- Нам сказали, что мы финнов шапками закидаем, - начал капитан, - но оказалось не так-то просто. Война велась в районе Ленинграда, но ее почувствовал весь советский народ. Даже норму хлеба пришлось из-за нее срезать. Финны умеют воевать. Особенно наши ребята боялись "белых дьяволов", появлявшихся в самые неожиданные минуты. Много наших попало в плен. Было нелегко, но я думаю, что в конце концов мы справились бы с финнами. Красная армия - это не шутка, сила у нас имеется. А знаешь, что случилось с пленными? Финны их освободили, а мы арестовали. Не всех, правда, посадили, но каждого допрашивали, почему и как попал в плен. Многие получили большие срока за "измену", хотя известно, что на финском фронте часто целые полки сдавались в плен. Об одном из таких следствий рассказал мне солдат, служивший позднее в моей части в Литве. После возвращения из плена солдата арестовали.
- Расскажи. - попросил его следователь, - как ты попал в плен.
- Очень просто, гражданин следователь, - ответил солдат. - Финны окружили нас, грозили всех убить. Командир приказал сдаваться, мы подняли руки и сдались в плен.
- Так сдаются? - закричал следователь. - Ты должен был умереть за родину!
- Не успел, - ответил солдат.
Игра в карты - на голову
Его звали Краснобородка, и сидел он за убийство. Он был признанный вожак урок. Нюхом чуял, где находятся усиленные пайки для личного состава - офицеров НКВД и всевозможных чиновников. Узнав про полученное продовольствие, Краснобородка применял основной принцип коммунизма: отнимал у богатых и раздавал бедным. НКВД не соглсен, правда, в наше время и на своей территории с таким способом дележки, но Краснобородка обладал безошибочным, нюхом и всегда своего добивался. Его даже часовые боялись.
Однажды Краснобородке и его людям удалось взломать ящик со шпиком. Для урок это был настоящий пир. Перекур превратился, невзирая на крики и мольбу прораба, в праздничную трапезу у костра. Было, правда, больше свинины, чем хлеба, но им столько времени приходилось есть хлеб без всего, что теперь чистое сало не вызывало отвращения. Разумеется, только участники ограбления делили добычу. В лагере не принято угощать.
Когда урки насытились, Краснобородка рассказал о судьбе одного из лагерных начальников:
- Это был сукин сын… ого-го… В каждую дыру совал свой нос. Член партии, знаете, очень преданный советской родине, знаете. Всегда напоминал, что мы должны быть благодарны правительству. Все мы, по его словам, заслужили расстрел, но правительство решило нас помиловать, и за это мы должны быть ему благодарны… Говорю вам, братцы, у него не проходил никакой блат. За каждую мелочь наказывал карцером или отдавал под суд. Пес проклятый, каждый раз выдумывал новые наказания. В карцер посылал только зимой, летом приказывал раздеть человека и привязать к дереву в лесу. Можете себе представить, что из него делали комары и мошкара. Так начальник над нами издевался, и мы решили, что русская земля не может больше носить такого гада.
Что мы сделали? Очень просто. Сели за карты и договорились, что проигравший уладит это дело. Ну, один, конечно, проиграл, и начальник исчез. Просто исчез. Как, кто? - не важно, главное, что он исчез. Его искали, еще как искали! И нашли. Ну были, конечно, неприятности, грозили каждого десятого расстрелять, перевели в штрафной лагерь, но начальника нет, вот.
Несколько политзаключенных, и мы с Гариным в их числе, грелись у костра и слушали рассказ об игре в карты не на выигрыш, а на проигрыш, не на деньги, а на человеческую жизнь.
19. ЭТАП
- Ты поляк? - спросил меня однажды охранник.
- Я еврей по национальности и польский гражданин.
- Не понимаю. Польский гражданин - значит, поляк.
- А что такое? - спросил я его, отчаявшись растолковать различие между национальностью и гражданством.
- Всех поляков освобождают.
- Кто сказал? - спросил я, почувствовав странную слабость.
- Я говорю, а если я говорю, значит, это правда.
- Но кто сказал это тебе? - спросил я, стараясь сохранить спокойный тон.
- Не веришь, а? Раз так, скажу, от кого я слышал. По радио слышал. Сказали, что все поляки выйдут на свободу и будут помогать нам в войне против немцев… Ну, теперь веришь? Советское радио говорит только правду.
Слух о предстоящем освобождении разнесся по лагерю, как пламя, подхваченное ветром. И верилось, и не верилось. Начальника лагеря мы не спрашивали, чтобы не выдать свою радость. Вдруг это западня? Но даже если правда - лучше быть осторожнее. Москва далеко, Печора рядом, и судьба наша пока в руках начальника Печорлага… Мы продолжали таскать железо, участвовали в "социалистическом соревновании", о котором с воодушевлением говорил воспитатель. "Демосфен, - сказали мы друг другу - мог бы поучиться красноречию у нашего воспитателя, но мы-то не гордые эллины, а жалкие, измученные трудом илоты".
Однажды воспитатель без всякого пафоса объявил, что мы должны пойти на собрание польских граждан, в котором будут участвовать также поляки из соседних пунктов.
- Что такое? Что случилось? - спросили мы воспитателя, такого же заключенного, как и мы.
- Я не уполномочен ничего сообщать, - ответил воспитатель. - На собрании будет большое начальство, и вам все объяснят.
Среди поляков, пришедших с соседних пунктов, была женщина. Проходя мимо нее, начальник лагеря остановился и удивленно спросил:
- Ты тоже здесь?
- Конечно, - ответила женщина. - Я родилась в Польше, я польская гражданка.
- Посмотрим, - сказал начальник. - Но мне кажется, что ты к этому собранию отношения не имеешь.
Эта женщина училась в одно время со мной в университете - на другом факультете. Я ее не знал, но много о ней слышал. Она была дочерью богатого еврея-коммерсанта, активной коммунисткой и славилась своей красотой и красноречием. Теперь я встретил нашу "Аппассионату" на берегу Печоры.
До начала собрания она успела рассказать мне свою историю. Да, она бежала из Варшавы и покинула Польшу. Через Данциг сумела пробраться в Советский Союз. Была ли счастлива? Как можно задавать такой вопрос? Понимаю ли я, что такое счастье? Она знала настоящее счастье. Жила в Москве. Работала, училась. Вышла замуж за молодого инженера. Муж у нее русский. Замечательный, умный человек. Жизнь была так прекрасна, так прекрасна! Советский университет, советская среда, советская земля, советское небо - все советское. Как приятно дышать советским воздухом!
Что случилось? Как она попала сюда? За что ее арестовали? Лучше не спрашивать. Какое это имеет значение? Ее арестовали в 1937 году. Что с мужем, она не знает. Возможно, и его арестовали. Страшно подумать: его могли арестовать из-за нее. Но, может быть, он на свободе? Вестей от него нет. "С момента ареста от него ни одной весточки. Не знаю, где он. Да и кому я нужна теперь такая?"
Я все думал: неужели это Ноэми? Передо мной сидела старая женщина, седая, с потухшими глазами. Неужели это та красавица студентка!
Я спросил, как ей живется в лагере, чем она занимается. Сначала, - ответила она, - было трудно, теперь легче. Она работает на кухне и кое-как устраивается. Но ей очень хочется выйти из лагеря, и вот появилась надежда. Ведь она польская гражданка. Все говорят, что граждан Польши амнистируют.
Позднее старожилы лагеря рассказали мне, как она "устраивалась"…
На собрании поляков представитель Печорлага сообщил, что действительно подписано соглашение между правительствами Советского Союза и Польши, и советское правительство решило амнистировать всех польских граждан. Он сам читал текст соглашения в "Правде". Однако администрация Печорлага не получила пока никаких указаний об освобождении польских граждан. Пока указание не получено, должны трудиться плечом к плечу с остальными заключенными. Он созвал собрание, чтобы объяснить нам ситуацию и избежать недоразумений. Он уверен, что теперь мы будем трудиться с еще большим энтузиазмом, так как Польша и Советский Союз ведут совместную борьбу против общего врага, против немецких людоедов. Наша работа, - закончил он свое выступление, - тоже вклад в будущую победу.