А еще у батюшки спрашивают: "А много ли выпить можете, батюшка?" – "Смотря по обстоятельствам".- "Ну как, например?"- "С закусью или без оной?" Язык тут интересный! – восклицает Громов. – "А если и с закусью?"- "Смотря на чужие или на свои?" – "Можно, конечно, и так, и так". – "А смотря как- с матушкой или без оной. Ну а если и без матушки, тогда можно до бесконечности".
– Мама, давай наливай! Обязательно и неоднократно, как говорил батюшка. "Батюшка, вы что, пивца или винца?" – "Могу пивца, могу винца, могу и переночевать!" "И переночуваты!"- повторяет он на украинский лад.- А вот польский ксендз читает речь: "Читал в газече, шо пувк москевских гусаров ступуе до мяста. Выружечки крулевства польскего, молим вас пшеклентам москалям не давать ни едной злотой… Матка боска ченстоховска… Мыла куповаты, чтоб духом москалевским не смердево…"- Я-то не сумею так сказать, а тот, кто умеет…
Отец у меня был врач, талантливейший человек – рисовал, писал, играл на всех инструментах, это потрясающе! Одиннадцатилетним мальчишкой услышал на бульваре мелодию, пришел домой, на скрипке воспроизвел все от начала до конца! Вот память какая. Никто на рояле не учил его – играл. А уж мы с ним – я на балалайке, он – на гитаре, на гармошке, на чем угодно, на любом инструменте. Всю мебель в доме сделал сам – шкаф, письменный стол – но как! Письменный стол из различной фанеры, произведение искусства. Удивительный был человек. Но пьяница был немыслимый! Еще пока учился в университете, мать с ума сходила. И так до конца.
На Лосиноостровской мы жили, его перевели из Твери. Мне повезло: с трех лет я жил среди прекрасной русской природы. Это меня сделало романтиком. А в работе я педантист,- подчеркивает Громов.- Вот такой контраст. Но если не рисковать, то можно стать трусом.
Михаил Михайлович вспомнил моего отца на фронте:
– Папа Чуев был! Еще бы я Чуева не помнил!
Мне сказали, что в моей рукописи мало сказано
о войне, а я командовал армиями. Но о моих армиях целые тома написаны!
…А я подумал, попали ли в эти тома резолюции, которые писал на официальных документах генерал Громов:
"Уста мои молчат в тоске немой и жгучей, Я не могу – мне тяжко говорить".
Это когда один генерал не поставил обещанную технику.
Или – на документе о переводе начальника штаба на другую должность:
"Была без радости любовь, Разлука будет без печали".
– В начале войны меня вызвал Сталин, – рассказывает Громов,- спрашивает: "Ну, что вы хотите?" Я говорю: "Я за большее, чем дивизия, не возьмусь, я ни академий, ничего не кончал". – "Ну хорошо, там надо командовать и истребителями, и бомбардировщиками, там все есть. Совместное действие всех родов авиации".
А через месяц я ему написал письмо. Он меня вызывает, и я говорю: "Так воевать нельзя". Он меня послушал и снимает трубку: "У вас скоро будет не такой-то командующий, а вот такой-то. Примите его, внимательно выслушайте и напипгате приказ о его назначении командующим авиацией Калининского фронта".
Как вам нравится такой номер? Не откажешься! Вот вам Сталин. Ох, он и парень был! – восклицает Громов.- Он меня знал с самого начала и всегда называл на "вы". Он меня здорово ценил и доверял. Очень доверял.
О Громове на Калининском фронте я вспоминаю эпизод, рассказанный самим Михаилом Михайловичем.
Командующим фронтом был Иван Степанович Конев. Провинился один летчик, и Конев приказал Громову:
– В расход его!
А через некоторое время командующему снова попал на глаза этот летчик, живой и невредимый, более того – летает на боевые задания!
– Ка-а-ак?- высказал Конев свое возмущение Громову.
– А я думал, в расход- это в столовую,- ответил невозмутимый Громов,- я его туда и определил временно.
– У меня не было ни одно невыполненного задания,- говорил Громов.- У меня не было ни одного полета, который был бы задан и я бы его не выполнил от начала до конца. Я не умел еще летать по приборам, в тумане, или где, но от начала до конца все выполню- вот! И никто не скажет, что это не так. А в этом соль. Коккинаки полетел в Америку и сел в болото, Гризодубова полетела на Дальний Восток, ей все говорили: "Полевей, полевей",- она – трах! – выкинула девку в болото, Раскову, раньше времени. Там, где ты сядешь, там ты сначала и выброси, чтоб ей близко было найти самолет, она ее выбросила и села потом черт знает где. Та, бедняжка, сколько плелась! Вы представляете, девчонке плестись в тайге! Там же дикие звери, и чего там нету… Вот голова где должна работать! Все надо обдумать и снова думать, думать и думать- меня ничто никогда не могло застать врасплох. Ночью проснешься- тут-то творчество и начинается. А главное, надо уметь смотреть вперед. Предвидеть. Это чрезвычайно важно для летчика – знать наперед, что будет. Воображение, фантазия ли – это должно быть развито.
Этот летел (Чкалов.- Ф. Ч.), летел, кислорода на большой высоте не хватает…
Коккинаки… Воображаю, когда самолет садится в грязь. Все вдрызг, самолет разбит, сам грязный… Вся соль – прилететь и поставить машину: вы просили – будьте любезны!
…В 1938 году рейхсканцлер Германии Гитлер организовал показ авиационной техники, и в Берлин пригласили лучших летчиков мира.
– Сталин послал меня,- говорит Громов,- и я им там показал, как надо летать!
…У немцев был самолет, на котором никто не мог выполнить пилотаж. Громов минут пять посидел в кабине, освоился, взлетел и в воздухе выжал все из этого самолета. Когда сел, подбежал главный конструктор:
– За любые деньги, господин Громов, поработайте на моей фирме хоть один год!
Конечно, доверие Сталина много значило. Михаил Михайлович не рассказывает, что он написал письмо Сталину в защиту С. П. Королева, который был осужден, и оно сыграло важную роль в освобождении Сергея Павловича. Для этого тоже надо было быть Громовым.
– Сталин знал, что у меня ни пенька, ни задоринки, знал, что у меня все будет сделано по-честному. И то, что я и педант, и романтик, тоже знал. Знал, что за меня можно быть спокойным. Доверял он мне безо всяких и в начале войны послал выбирать самолеты в Америку – северным морским путем. Через три дня мы были уже там. В Америку, с целой группой, в декабре 1941 года- полное доверие! Он понимал. "Вас в Америке знают", – говорил. Он верил в мои благородство и честность и знал, как я отношусь к работе.
– А вы над чем сейчас работаете? – спрашивает меня Громов.
– Над книгой об Ильюшине. Что вы думаете о Сергее Владимировиче?
– Он любил людей, умел их ценить. Несомненно, великолепный конструктор. Несомненно. Сейчас его бюро превосходит сына Туполева. Туполев – это Туполев, а сын Туполева- это ничтожество. Он сразу испортил то, что было лучше всего в мире.
– А если сравнить Ильюшина и Туполева?
– У Туполева колоссальная память, организованность и, конечно, фантастический талант. Ильюшин, да, тоже был хорош. И умел. И он молодец. Он любил своих летчиков, понимал и ценил. Вот вам показатель: я имею одну "звездочку" от Туполева…
– Но какую! – заметил я и подумал, что, конечно, Громову не грех было дать и вторую Звезду – хотя бы за то, что он Громов.
– А у Коккинаки их две,- говорит Михаил Михайлович, – но он полетел в Америку и сел в болото, а я полетел и рекорд поставил!
Незаметно мы снова подошли в разговоре к беспосадочному перелету в Америку. Когда Громов узнал, что готовится такой полет, он написал заявление правительству с просьбой разрешить его осуществление. Вызвали в Кремль.
– А почему вы, собственно, настаиваете на своей кандидатуре? – спросил глава правительства Молотов.
– А почему Чкалов?- вопросом на вопрос ответил Громов.
– Потому что Чкалов храбрый, -сказал Молотов,
– А я испытывал этот самолет и знаю его досконально.
Сталин при этом молча улыбнулся.
– Он был очень хитрый, Сталин, – сказал Михаил Михайлович,- но он любил подхалимов, а я ни перед кем не подхалимничал и всех вокруг него считал карьеристами. У меня дома никогда не было людей старше меня по званию.
В этом высказывании Громова можно при желании усмотреть и другое: он не любил, чтобы рядом был кто-то повыше его.
…В Кремле решили, что в Америку без посадки через Северный полюс полетят два экипажа – Чкалова и Громова.
– Готовились два самолета,- говорит Михаил Михайлович,- должны были вылетать друг за другом, через тридцать минут, Чкалов и я…
– Какого вы мнения о Чкалове, вы ведь были его инструктором?
– Правильно. В Серпухове. А потом, кроме водки, ничего! Он там с начальником школы пил- был такой генерал Астахов. Тот приезжает в школу, смотрит: уборные в порядке? Значит, и в школе порядок. Он меня очень уважал. Спрашивает как-то: "Кто полетит? Очень ответственный полет". – "Громов полетит". – "О, этот ни в огне не сгорит, ни в воде не утонет!"
В школе они с Чкаловым по стакану водки выпивали, и все в порядке.
(Я сказал о словах М. М. Громова Г. Ф. Байдукову, второму пилоту Чкалова. Георгий Филиппович смеялся: "Да, это да, это было. Такой грех за Чкаловым водился – бабы и водка. Он бабник страшный был – на любую поглядит, и все в порядке! Любовник был, видно, опытный. И водочку любил".
Мне рассказывал Анатолий Васильевич Ляпидевский, как он с "Валькой Чкаловым" был у Сталина, и Чкалов, увидев на столе сухое вино, сказал:
– Товарищ Сталин! Вождь России должен пить водку!
И Сталин стал пить с ним водку.)
Спрашиваю Громова:
– А как летчика Чкалова вы оцениваете?
– Он летал грубовато. Но храбр был до безумия. Не отдавал себе отчета. Он был лихач. Ему показать, что он такой-то… Я знал, что он рано или поздно разобьется, как знал и то, что я никогда не разобьюсь. У меня стиль был другой. Если заказало правительство, надо выполнить во что бы то ни стало. И у меня было несколько таких полетов, что я сейчас не могу отдать себе отчета, как я остался живой. Были такие полеты, которые я бы не смог повторить… Сплошной туман. Сам не веришь, как сумел пролететь! Вы же летали, вы знаете, что такое туман. Да, были такие полеты, как женщина, когда она говорит: "Этого не было".
А Чкалов не умел летать по приборам в облаках. Это и Байдуков пишет…
У меня в стихах есть строки: "…Чкалов есть Чкалов, но рядышком был и Егор Байдуков". Г. Ф. Байдуков по этому поводу сказал мне:
– я часто вспоминаю вас и думаю: не обидится ли на меня семья Чкалова за то, что вы написали обо мне?
– А разве я написал неправду? Мне, например, Громов говорил: "Все в этих перелетах сделал Байдуков".
– Он и мне говорил, когда я написал повесть о Чкалове: "Ну что ты пишешь? Ну чего ты его восхваляешь? Ведь ты же перевез его через полюс!" Командир есть командир,- продолжал Байдуков.- А я делал свое дело. Я ему сказал: "В трудные моменты ты не бойся". Он же отказывался лететь. Он не был зачинщиком этого дела, никогда не думал лететь через полюс, мы настаивали, потому что он мужик был хороший очень, Валерий Павлович, и прекрасный летчик.
Он говорил: "Я хуже тебя летаю вслепую".
Мы все истребители были. И Чкалов, и Громов, и я. Я тоже не мечтал о дальних перелетах, меня назначили к Леваневскому в 1935 году. Продолжать учебу в академии Алкснис не разрешил, заставил доводить машину до ума. Я провозился полгода, а потом он говорит: "А теперь надо лететь".
"А у нас нет третьего".
Я думал – кого? А мы вместе с Чкаловым работали в НИИ ВВС, в истребительном отряде Анисимо- ва- еще более классный летчик! Мы у него четыре года вместе работали, и я узнал хорошо Чкалова. Летали на всем, что попадется, а потом разошлись по заводам…
Ну вот, я и решил пригласить его командиром к нам с Беляковым…
Возвращаюсь к рассказу Громова: – Перед перелетом в Америку, за десять дней, у меня сняли мотор с самолета, чтоб мы не полетели вместе. Кто снял- до сих пор не знаю. А почему сняли? Потому что Сталин назвал Чкалова непревзойденным. А как меня послать рядом, если я пролечу лучше?
(Я спросил у Байдукова о снятом моторе. Он ответил так:
– Мы мотор у него не снимали.
– Не вы, а кто-то сделал.
– Может быть, ЦАГИ сделали так, цаговцы знали, что мы первыми летим. Насчет мотора я сам много читал и удивлялся: откуда это взялось? Никогда мы такого намерения не имели. И не посмели бы – совесть бы не позволила это сделать.
– То есть вы на своем моторе улетели, какой у вас стоял?
– Нет, другой мотор поставили. Сделали около десятка моторов. Сталин велел прогнать их и еще десять моторов сделать для дальних перелетов. Поэтому зачем бы нам снимать громовский мотор, который летал? Никакого смысла не было.)
– И получилось что? – продолжает Громов. – Они летели 63 часа и сели в Ванкувере, а я – через месяц – 62 часа и сел почти у границы с Мексикой. Я побил рекорд французов на тысячу километров, а Чкалова- на полторы тысячи, на час леча меньше (сказал: леча. – Ф. Ч.), Деваться некуда! Мы полетели через месяц, потому что мотор поставить – это очень сложно. Они прислали радиограмму, что у них почти не остается бензина, дальше лететь не могут. Я подумал: как же так, на этом самом самолете я раньше пролетал 75 часов, а они только 63, и все кончилось? А в этом перелете – я и быстрее, и дальше. Что это, воздух, что ли, мне дул в хвост, что я на полторы тыщи дальше улетел? Номер!
А вот что рассказывал Байдуков: – Мы о чем договорились с Громовым: что мы дальше Сан-Франциско не пойдем. А если ты пойдешь за нами, то тебе дальше нужно лететь. Мы устанавливаем рекорд, не заявляя в ФАИ, ну а он уже официально ставил задачей побитие мирового рекорда. И нас оставили примерно на месяц в Америке, пока он не вылетит и пока не сядет, чтобы мы обеспечили его перелет лучше, чем нас обеспечивали. Мы летели, не зная, какая погода, потому что, когда мы производили посадку, наш метеорологический код еще плыл в океане вместе с товарищем, который повез этот код для американской и канадской армий. И мы не знали, какая погода.
Мы уже были рядом с Сан-Франциско, но я говорю: "Ребята, а если там будет туман? Мы пролетим, как дураки, часов 65-70, все сделаем, а при посадке погибнем. Давайте поворачивать назад!"
Я по реке Колумбии попытался пробиться, там большой порт интернациональный, маячок стоит на островке посреди реки, туман, морось, кругом горы, закрыто все, я сразу вверх и пошел на Сан-Франциско. Но когда подошли к Сан-Франциско, обсудили и пришли к выводу, что действительно можем не сесть…
Поэтому мы в Ванкувере и сели. Вот такие истории были.
– Мамочка, налей, налей нам! "Налей, налей, товарищ, заздравную чашу, кто знает, что с нами случится впереди!"- запел Громов и тут же продолжил совсем другое:
По маленькой, по маленькой,
помолимся творцу
и к рюмочке приложимся,
потом уж – к огурцу!
– Это мой отец пел, – пояснил он.
…Когда его самолет приземлился в Сан-Джасинто с небывалым по тем временам мировым рекордом, экипаж вышел на землю чистенький, как с иголочки, и Громов спросил: "Куда поставить машину?"
Америка с ума сходит, а он: "Куда поставить машину?" Громов есть Громов.
Из рассказа Байдукова:
– Я был на корабле не только сменным пилотом, сменным штурманом, но и врачом. Я Чкалову не давал курить. У меня пачка папирос была. Я ему ее отдал, перед тем как садиться, когда решили пробиваться обратно. Он хотел закурить, я говорю: "Нет. Если живы останемся, тогда закуришь". Когда сели, он закурил с американским сержантом. Сержант одну выкурил и он одну, а пачку отдал сержанту. Тот ее хранил 38 лет, и, когда в 1975 году открывали памятник в честь нашего перелета, он принес эту пачку с двумя выкуренными папиросами… Мы раздали все бесплатно – месячный запас продовольствия. Американцы удивлялись: разве так можно – бесплатно? Писали о нас, что мы не деловые люди, могли бы продать все задорого.
Там, где Громов шел, туман был, мы его ближе к степям посадили, где не бывает тумана и всегда солнечная погода. Он сел к хуторянину на участок. А хуторянин сразу обкрутил участок веревками и за плату пускал смотреть самолет. Это уже настоящий бизнесмен…
Потом была триумфальная поездка Громова по Соединенным Штатам. Вместе листаем альбом, на переплете которого тиснением выведено: "Корифею летных испытаний М. М. Громову". На фотографиях в Голливуде он снят с маленькой девочкой, Ширли Темпл.
– В шесть лет,- говорит Громов,- она была уже знаменитой актрисой. Показывала нам Голливуд. Потом она стала дипломатом, была в Африке послом, работает у Рейгана. Написала мне письмо. Я ей ответил, спрашиваю: "Остались ли у Вас наши автографы?" Она пишет: "Храню среди своих сокровищ". Теплое, хорошее письмо. Я ей красивое письмо написал: "Прочел Ваше письмо с таким волнением, которое точно выразил наш писатель Тургенев в конце своего романа "Вешние воды": "Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее – и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать".
Готовя этот очерк, я раскрыл "Вешние воды" Тургенева, нашел нужное место и поразился, насколько точно Михаил Михайлович наизусть привел эти слова.
– Прошло сорок пять лет, – продолжает Михаил Михайлович, – я пишу, что польщен ее памятью. Но она пишет, что не знает нашего адреса… А ей подсовывали все время Чкалова. Она говорит: "Нет, те были высокие. Чкалов- ноу. Громов- йес!" Она пишет: "Теперь я знаю ваш адрес и, если я еще раз приеду с офищ1альной делегацией, обязательно приду к Вам". Ну, я ей и ответил. Она уже замужем, прислала письмо по дипломатической почте, а мы послали просто. Послали и журнал, в котором есть снимок, где она сидит у меня на руке – ей шесть лет. Вот эта девочка нас официально от Голливуда принимала. И после этого не писать друг другу, потому что у нас разные страны? Глупость. Вы понимаете, как важно сейчас было завязать такую связь: мы коммунисты, а не какие-то головорезы…
Я написал ей, что получил письмо с таким волнением, которое мог выразить только Тургенев, чтоб они поняли, что мы культурные люди. Мы ценим человеческие отношения, а какие у нас политические взгляды – это все равно.
Приятно говорить с культурным, умным человеком. Я увлекался конным спортом, и там есть люди, которые владеют не больше чем ста словами. Но они так умеют выразить все одним словом! Я вспоминаю, у меня был конник, который ухаживал за моей лошадью. Она злая была, к ней нельзя подойти, а он расчищает хвост и с ней разговаривает- она знает, что это ее хозяин. Он после резвых работ, которые дают скорость, тротил коня, потихонечку ездил три дня. Приезжает, я к нему обращаюсь:
– Ну как, Митрич?
– Одно слово: "Вожжист!" – и все. Что это значит? Тянет. В нем есть энергия, он готов к чему угодно. Конь выиграет, потому что он вожжист. Во! Русское слово.
Другой случай. У меня была прекрасная лошадь, баснословная, от нее "Дербистка" пошла. Я говорю: "Попробуй, как тебе понравится?" Это нельзя передать, это надо было заснять. Он приезжает- она спокойная. Обаяние, а не лошадь.
"Ну как?"- спрапгаваю. Он снимает ногу, через колесо бросает небрежно вожжи, говорит: "Безминутная лошадь".- И больше ничего. И уходит. Нам сказал, знатокам. А что значит "безминутная"?