Это первая часть автобиографической трилогии, в которой автор повествует о своем детстве и юности на Украине, в Киеве и Харькове, честно и открыто рассказывает о своих комсомольских заблуждениях и грехах, в частности, об участии в хлебозаготовках в начале 1933 года; о первых литературных опытах, о журналистской работе на радио, в газетах "Харьковский паровозник", "Удар". Получив в 1929 г. клеймо "троцкиста", он чудом избежал ареста во время чисток после смерти Кирова. Несовместимость с советским режимом все равно привела его в лагерь - за месяц до победы над нацизмом.
Содержание:
ПРЕДИСЛОВИЕ 1
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ 2
Глава первая. - БЕЗ ЦАРЯ, НО ЕЩЕ С БОГОМ 3
Глава вторая. - ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ И ПЕРВАЯ ИДЕОЛОГИЯ 7
Глава третья. - ПОТЕРЯ БОГА 12
Глава четвертая. - МЕЖДУ ПОЦЕЛУЯМИ И ГАЗЕТАМИ 19
Глава пятая. - ЭСПЕРАНТО 24
Глава шестая. - В ШКОЛЕ 30
Глава седьмая. - У ДВЕРЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ 33
Глава восьмая. - РАСПУТЬЯ, ПЕРЕПУТЬЯ, БЕЗДОРОЖЬЯ… 40
Глава девятая. - ПОСЛЕДНИЕ ХЛЕБОЗАГОТОВКИ (1933) 50
Глава десятая. - КОНЕЦ ЮНОСТИ 63
Примечания 69
Лев Копелев
И СОТВОРИЛ СЕБЕ КУМИРА…
ПРЕДИСЛОВИЕ
В январе 2009 года на карте города Кельна появился новый топоним "Тропа Льва Копелева". Эта тропа проходит в Бетховенском парке рядом с домом, в котором прошли последние семнадцать лет жизни писателя, германиста, правозащитника, ученого, отсидевшего за "буржуазный гуманизм" десять лет в сталинских лагерях (1945–1954), а в брежневское время лишенного гражданства (1980–1990).
О своем времени и о себе он написал книги: "И сотворил себе кумира", "Хранить вечно" и "Утоли моя печали". И вместе с женой Раисой Орловой "Мы жили в Москве. 1956–1980 гг." и "Мы жили в Кельне. 1980–1989 гг.". Книги эти изданы на многих языках, но первая книга воспоминаний, которая предлагается вниманию читателей, была издана на русском языке лишь в США в 1978 году (Из-во АРДИС).
Книга эта о детстве и юности на Украине началась с главы о хлебозаготовках 1933 года, в которых молодой журналист, активный комсомолец, сотрудник заводской многотиражки Лев Копелев принимал участие. Он работал в то время на Харьковском паровозостроительном заводе. В 1935 году Копелев вместе с родителями и женой Надеждой переехал с Москву, закончил институт иностранных языков, аспирантуру, стал филологом-германистом, кандидатом наук.
Во время войны Лев Копелев занимался пропагандой среди войск противника, писал листовки, убеждал немецких солдат сдаваться в плен, готовил из военнопленных немцев диверсантов для заброски в тыл противника, воспитывал из них антифашистов. Он рассказывал пленным немецким офицерам о немецкой культуре, которую они так мало знали, о том, какой Германия была и может быть без Гитлера. (Позднее следователи и прокуроры обвинят его в "прославлении немецкой буржуазной культуры"). Некоторые из его учеников, с которыми он вместе вел, нередко под огнем противника, передачи со звуковых агитмашин на линии фронта, заняли впоследствии высокие посты в Германской демократической республике. За боевые заслуги Копелев был награжден орденами и медалями, а за месяц до победы арестован за "буржуазный гуманизм и жалость к противнику", а также за "клевету на командование Красной Армии и клевету на союзников". Вообще то этот приговор "за гуманизм" просто уникален. Почти десять лет он провел в лагерях и тюрьмах, но гуманистом быть не перестал. Спасительным для Копелева во время заключения оказались его несломленная наивность, его юмор и ненасытное любопытство к людям и к жизни. В заключении ему пришлось работать на "шарашке", заниматься секретной телефонией, именно там Лев Копелев познакомился и подружился с Александром Солженицыным и Дмитрием Паниным.
Из-за десяти потерянных тюремных лет Лев Копелев очень спешил наверстать упущенное, в 1956 году он был реабилитирован и восстановлен в партии. В том же году он женился вторым браком на Раисе Орловой, ее специальностью была американская литература.
В годы оттепели Копелев много пишет, публикует статьи и книги, переводит, читает лекции о немецкой литературе и театре. В 1957 году он опубликовал статью о Генрихе Белле, которая стала предисловием к первой переведенной на русский язык книге Белля "И не сказал ни единого слова". Когда в сентябре 1962 года Белль приехал в Москву в составе делегации писателей ФРГ, Лев Копелев познакомился с ним. Они подружились. В 60-е и 70-е годы Генрих Белль неоднократно приезжал в Москву, их дружба продолжалась впоследствии и в Германии и оба они до конца жизни очень ею дорожили. И конечно, именно Генрих Белль написал предисловие к первой книге Льва Копелева "Хранить вечно", изданной в 1976 году в Германии на немецком языке.
С середины 60-х Лев Копелев активно включается в борьбу за права человека в СССР, пишет письма протеста, обращается к правительству, надеется, что его услышат. Он не забыл свои тюремные годы, остро чувствует чужую боль и на всю жизнь сохранил благодарность друзьям, бывшим свидетелями защиты на его собственных судах в 1945–1947 гг. Копелева увольняют с работы, исключают из КПСС и Союза писателей, запрещают читать лекции. На этот раз свое исключение он считает совершенно правильным. В это время Копелев и начинает писать свои воспоминания.
"О зиме последних заготовок, о неделях великого голода я помнил всегда. …Но записывать начал много лет спустя. И когда я писал, то всплывали все новые воспоминания. Внезапно проступали забытые лица, слышались давно умолкшие голоса. Строчки сплетались в диковинный невод и тащили из темных омутов памяти обломки затонувшей жизни. …Оживали умершие боли и радости. И проклевывались вовсе новые мысли".
В 30-е годы Лев Копелев был уверен, что он строит новую счастливую коммунистическую жизнь и даже
"…гордился тем, что помогал отнимать хлеб у крестьян, что двадцатилетний городской невежда поучал стариков, исконных хлеборобов, как им жить, как работать, что им во вред, а что на благо.
…я был убежден в своем идейном превосходстве над крестьянами и стыдился простых чувств сострадания, когда мы их грабили".
Но тридцать лет спустя он думает совсем по-другому:
"Этого греха не отмолить. Ни у кого. И ничем не искупить. Остается только жить с ним возможно пристойней. Для меня это значит - не забывать, не скрывать…". До конца жизни он казнился своим участием в этом неправедном деле. И даже считал, что десять лет заключения он получил именно за участие в тех последних хлебозаготовках. И что эта кара справедлива. Он признал, что его судьба, казавшаяся ему в заключении несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой, и счастливой. Что десятилетний тюремный срок был заслуженным наказанием за грабеж крестьян на Украине и ложь "во имя исторической справедливости".
Копелев обладал редким даром звуковой памяти, в своих книгах он воскресил голоса давно ушедших людей, они встают перед нами как живые. Воспоминания Копелева - документ большой эмоциональной силы, читатель словно переносится в те далекие годы.
Но в книге не только воспоминания очевидца трагедии, Копелев предпринял попытку анализа произошедшего, несмотря на ничтожное количество документов, доступных в 60-е годы.
"…когда я переписывал черновики и когда читал друзьям, возникали вопросы. Давние - казалось, уже навсегда припечатанные ответами, - поднимались со дна, как рогатые мины старой войны, ржавые, но все еще опасные. И совсем новые выныривали неожиданно. Вопросы к истории, к современности, к самому себе.
- Как все это могло произойти?
- Кто повинен в голоде, погубившем миллионы жизней?
- Как я мог в этом участвовать?
…За рубежом есть об этом научно-статистические, социологические, исторические работы. У нас в стране их не знают. Сама тема все еще запретна. Голод 1933 года продолжают скрывать и десятилетия спустя как государственную тайну".
С середины 1970-х книги и статьи Льва Копелева публикуются в немецкой печати. В 1980 году Лев Копелев с женой Р. Орловой выезжает в Германию для работы в архивах, и вскоре их обоих лишают советского гражданства. С тех пор он жил и работал в Кельне. Главным его делом стал "Вуппертальский проект" - исследование взаимного узнавания русских и немцев от средневековья до ХХ века, изучение истории духовного родства русской и немецкой культур, проблем создания образа чужого и образа врага. Никто, пожалуй, не сделал так много для того, чтобы пробудить у немцев понимание и почтительное уважение к русской культуре.
В Германии дом Копелевых быстро стал таким же центром притяжения, каким был их дом в Москве. Все его книги были изданы и многократно переизданы на немецком и других европейских языках. Он снова начал преподавать, читать лекции, вдвоем с женой объездил всю Германию с выступлениями и чтением отрывков из книг, побывал почти во всех странах Европы и несколько раз в США.
Умение Льва Копелева "делать своим все, к чему он прикасался, помогло ему, может быть единственному из эмигрантов, обрести в Германии вторую родину… Его там почитали, обожали, к нему прислушивались не потому, что он был германистом, а скорее из-за того, что и для Германии он стал своим… Но его хватало и на Германию и на Россию, его волновало все, что происходило на родине от малого до великого" (писал Вл. Корнилов в предисловии к книге Л. Копелева "Поэт с берегов Рейна"), он следил за всеми книжными и журнальными новинками. Лев Копелев создал в начале 80-х годов общество Ориент-Окцидент (Восток-Запад) для издания в Германии книг русских авторов (а также польских, чешских, украинских и др.), активно занимался продвижением лучших книг, написанных в России (но не подлежащих по цензурным соображениям публикации на родине) на немецкий книжный рынок. Вел переговоры с издателями и переводчиками, выступал по радио и телевидению с рассказами об авторах, читал отрывки из их произведений (предварительно переведенные на немецкий язык), писал вместе с женой предисловия и послесловия. Их усилиями изданы книги украинских поэтов, Василия Гроссмана, Семена Липкина, Лидии Чуковской, Фазиля Искандера, Анатолия Приставкина и еще некоторых чешских, румынских и отечественных авторов.
17 лет прожил Лев Копелев в Кельне, он награжден многими премиями и наградами, всю свою жизнь он посвятил исследованию и укреплению духовных связей между Россией и Германией и именно в Кельне был создан Форум имени Льва Копелева, который продолжает главное дело его жизни. Из незнания другой культуры рождается подозрительность, страх, и на этой почве возникает образ врага. Надо знать своих соседей в Европе и научиться терпеть их (по словам Гете). Создание Форума свидетельствует о том, что в Германии хотят сохранить память о Льве Копелеве, посреднике между двумя культурами, одного из выдающихся гуманистов двадцатого совсем негуманного столетия. Главу из книги о последних хлебозаготовках я впервые услышала летом в конце 1960-х на даче в подмосковной Жуковке, чтение записали на магнитофон, эта запись сохранилась. Услышав этот рассказ один раз, забыть его уже невозможно.
Мария Орлова
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Может это истина открылась.
Или просто молодость прошла…
Владимир Корнилов
Было время, когда мы говорили о двадцатых годах как о "Золотом веке" Потом нередко золото оказывалось фольгой или "обманкой".
Сегодня мы знаем, что романтические революционные порывы, о которых мы столько раз вспоминали с нежной грустью, у одних выродились в истовое служение палачеству, а других обрекли на каторжные судьбы, на бесславную гибель.
Сегодня мы знаем, как наши тогдашние идеалы и мечты постепенно преобразились в унылое доктринерство или в бесстыдную ложь.
Но и сейчас я думаю, что тогда и впрямь жила, жарко дышала молодость. И не только телячья молодость моих ровесников, а молодость века. Утро эпохи, которую мы сейчас доживаем.
Были еще молоды надежды миллионов людей, были молоды научные открытия и политические вероучения, сулившие счастье всему человечеству. Были молоды поэты, художники и музыканты, которые возвещали начало новых времен и новых миров.
Мы вслед за Маяковским величали нашу страну "землей молодости". И как веселое заклинание твердили стихи Асеева:
Что же мы, что же мы, неужто размоложены?
Неужто нашей юности конец пришел?
Неужто мы седыми сквозь зубы зацедили?…
Молоды были и другие страны - Польша, Чехословакия, Эстония, Латвия, Литва, Финляндия, Югославия, Венгрия - каждая из них была моложе меня. Молоды были республики в Германии, в Австрии, в Турции.
Молоды были и Комсомол и Коминтерн - штаб мировой революции, которой еще предстояло родиться.
И даже наши злейшие враги не были стары: о них писали и говорили "фашистские молодчики".
Сорокалетние родители казались нам старыми, а шестидесятилетние дедки-бабки и вовсе дряхлыми. Они еще помнили царя и революцию 1905 года. А моим ровесникам война с Японией казалась такой же давней историей, как пожар Москвы, восстание декабристов или оборона Севастополя.
Мы не сознавали, как молоды были наши великие современники - Ахматова, Пастернак, Маяковский, Эйзенштейн, Шостакович… И лишь много лет спустя мы начали узнавать о Брехте, Хемингуэе, Фолкнере, Лорке, Неруде, Сент-Экзюпери. Они тоже были молоды в двадцатые годы.
Двадцатитрехлетний Брехт в нищей, голодной Германии писал о грядущих мировых катастрофах, о неминуемой гибели больших городов, от которых останется "только ветер, продувший сквозь них". А четверть столетия спустя, на пороге старости, он славил "рассветы новых начинаний, дыхание ветра с новооткрытых берегов."
Вероятно, это закономерно. Молодость, не сознавая своего счастия, торопится к мудрой зрелости. А в старости острее сознаются утраты и тем дороже былые молодые мечты и молодые силы.
После 1956 года, во время "оттепели", казалось, начали таять и крошиться угрюмые ледники сталинщины и все настойчивее всплывали радужные воспоминания о двадцатых годах, как о поре "настоящей" советской власти.
Старики, которые возвращались после долгих лет тюрем и ссылок, призывали восстанавливать "ленинские принципы", воскрешать романтические идеалы их революционной юности. Они верили, что лишь так восторжествует правда, свобода и "подлинный социализм".
Молодые люди узнавали, как их обманывали учителя, пропагандисты и литераторы. И верили, что восстановленная правда двадцатых годов поможет им жить разумнее, честнее и смелее, чем прожили незадачливые старики. Эта правда казалась им сродни поэзии Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака, Волошина, прозе Булгакова, Зощенко, Бабеля, Платонова, искусству Петрова-Водкина, Мейерхольда… Эти сокровища национальной культуры, еще недавно запретные и вовсе неведомые большинству молодых, расколдовывались, высвобождались из тайных укрытий в то же самое время, когда реабилитировали, - чаще всего посмертно, - тысячи старых большевиков, тех, кто в двадцатые годы работал, активничал, запевал, верховодил…
Литераторы, художники, режиссеры, артисты радовались, что снимаются запреты и заклятья с наследства двадцатых годов, верили, что возрожденные традиции ослабят цензуру, смягчат казенную идеологическую опеку.
Примерно в то же самое время их коллеги в других странах стали так же настойчиво вспоминать о своих двадцатых годах, о "Roaring Twenties", "Goldene Zwanziger".
Искатели новых путей и послушники очередной моды находили в этих воспоминаниях и мифах, рождаемых ими, неизбытые традиции, неизрасходованные сокровища, несправедливо покинутые идеалы.
Но даже в тех случаях, когда такой ностальгией бывают захвачены молодые люди, я чувствую: это стареющий век тоскует по невозвратной молодости.
"Не календарный, настоящий двадцатый век" (Ахматова) начинался в 1914 году.
Мировая война, революции, мятежи, усобицы были его кровавой купелью. На двадцатые-тридцатые годы пришлись его буйное отрочество и трагическая юность. Тогда еще не были утрачены многие старые надежды, истлели еще не все новые иллюзии; и голоса немногих проницательных современников были почти не слышны в грохоте битв и погромов, в рокотании тревожных, боевых и победных фанфар, в разноголосом галдеже мятежных и ликующих толп…
Запрягайте кони, кони вороныи,
Догоняйте лита мои, лита молодыи.
Мальчишкой, слушая эту песню, я иногда плакал. А с тех пор, как все отчетливей сознаю, что старею, она и печалит и радует. Не запрячь коней. Не догнать лет. Но, если память о молодости еще влечет, еще забирает за живое, значит, живу.
Иногда все же хочется повторить извечно повторяющееся: "Да, были люди в наше время, не то, что нынешнее племя." Я стараюсь избегать старческой аберрации восприятия жизни. Впрочем, всем возрастам свойствен генерационизм, то есть склонность пристрастно выделять свое поколение, его историческую роль, его добродетели или страдания. Но я внятно чувствую: одряхлели не только мои ровесники, но и век. Холодны его закатные тени.
И суть не в том, что новое "племя младое, незнакомое" по-иному глядит на сегодняшний мир, и не в том, что полвека назад мы совсем иначе видели тогдашний мир. Такие различия естественны.
Но вот мы смотрим на людей, впервые ступающих на Луну, читаем, слушаем о космических полетах, о пересадках сердца, о думающих машинах… И все мы - и молодые и старые - осознаем и ощущаем эти чудеса по-иному, чем некогда люди разных поколений воспринимали полеты Амундсена, Линдберга, Чкалова, Громова, рябое мелькание первых киножурналов, шипение и свист первых радиоприемников, рассказы о конвейерах, об автоматах… Изумление старших, их восторги и страхи, наивные сомнения или дерзкие фантазии заражали или вызывали на споры молодых.
А теперь, хотя мы и не старее, чем тогда были наши деды и родители, но куда более спокойно - даже вовсе равнодушно - воспринимаем несоизмеримо более чудесные чудеса, скорее забываем о них.
Немецкая писательница послевоенного поколения рассказывала в личном письме 12 ноября 1969 года.