Продажа должна была состояться 23 февраля. До этого предполагалось устроить выставку - в субботу у Буссо и Валадона, в воскресенье в Отеле Друо. Кроме Мирбо, которому не без труда удалось добиться согласия редакции "Фигаро" на опубликование передовой статьи о Гогене, еще два критика Гюстав Жоффруа и Роже Маркс - обещали поддержать художника. Что до Орье, он спешил закончить большую статью о Гогене, над которой уже давно работал. "Все тщательно подготовлено", - писал Гоген жене. Он рассчитывал, если на его картины найдутся покупатели, которые не постоят за ценой, приехать в Данию, чтобы перед отъездом в Океанию проститься со своими. Он уже предупредил об этом Метте.
"Могу ли я приехать в Копенгаген обнять своих детей, и чтобы ты и твое семейство не заклеймили меня при этом как человека несерьезного? Не беспокойся, я тебе не причиню хлопот - несколько дней, что я инкогнито пробуду в Копенгагене, я проживу в гостинице". Метте согласилась и поручила Гогену привезти ей из Парижа корсеты.
Приближался день распродажи. Гоген признавался, что "очень волнуется". За неделю до аукциона, в понедельник 16 февраля, прогремел первый звук трубы Мирбо - он опубликовал в "Эко де Пари" статью, которая должна была стать предисловием к каталогу выставки Гогена.
"Мне стало известно, - писал Мирбо в этой статье, где подробно излагал творческий путь художника, - что господин Поль Гоген собирается уехать на Таити. Он намерен прожить там несколько лет в одиночестве, построить хижину и вновь начать работать над тем, что постоянно занимает его мысли. Меня заинтересовал и растрогал этот человек, стремящийся прочь от цивилизации, сознательно ищущий забвения и тишины, чтобы глубже почувствовать самого себя, явственнее услышать внутренние голоса, которые заглушает шум наших страстей и споров. Господин Поль Гоген - художник на редкость незаурядный, волнующий... Мечты не дают покоя этому пламенному мозгу. Они ширятся и становятся все более пылкими по мере того, как он приходит ко все более полному выражению самого себя. И вот его охватила тоска по тем странам, где выкристаллизовывались его первые грезы... Та же потребность в тишине, в сосредоточенности, в полном уединении, что гнала его на Мартинику, гонит его теперь еще дальше, на Таити, где природа больше соответствует его мечте, где он надеется, что Тихий океан приберег для него еще более нежные ласки - старая, верная, обретенная вновь любовь предков. Но куда бы ни уехал Поль Гоген, он может быть уверен в том, что увезет с собой наше глубокое почтение".
За этой статьей последовали другие. В среду 18 февраля в "Фигаро" появилась статья Мирбо, где он объявлял, правда, ошибочно, что "государство поспешило еще до распродажи оставить за собой одну картину". В пятницу Роже Маркс опубликовал свою статью в "Вольтер". В воскресенье Гюстав Жеффруа оповестил о распродаже читателей "Голуа" и "Жюстис". Накануне, в субботу, когда состоялась выставка у Буссо и Валадона, журналист Жюль Юре из "Эко де Пари", безусловно посланный Мирбо, задал несколько вопросов Гогену. Отчет об этой беседе появился в понедельник, в самый день распродажи. Кончался он фразой, якобы услышанной Жюлем Юре от одного из посетителей галереи: "Видели эти картины? Так вот, помяните мое слово, - через двадцать лет они будут стоить двадцать тысяч франков!"
Многообещающее предсказание. Пресса пробудила живой интерес к Гогену среди любителей живописи. Довольно большая толпа наводнила зал номер 7 Отеля Друо, где происходила распродажа. Среди посетителей были румынский доктор де Беллио, известный собиратель картин импрессионистов, граф Антуан де Ларошфуко, сотрудник Буссо и Валадона Манци, братья Натансон, торговец картинами Тома, Роже Маркс. Продажа прошла с большим успехом. Ни одна картина не была оценена дешевле двухсот сорока франков, а "Видение после проповеди" под аплодисменты публики поднялось до внушительной суммы - девятьсот франков.
Монфред купил одно из арльских полотен, подруга Малларме, Мери Лоран, - бретонский пейзаж, цена на который достигла трехсот пятидесяти франков, а Дега приобрел за четыреста пятьдесят франков "Прекрасную Анжелу". Всего за свои тридцать картин Гоген выручил за вычетом расходов на каталог и стоимости картины, которую он выкупил сам, потому что она была продана дешевле всех других и Гоген посчитал, что это слишком дешево больше девяти тысяч франков, то есть почти вдвое больше того, чего он ждал от Шарлопена. Это была победа!
Но победа эта не всем оказалась по нраву. Шум вокруг Гогена приводил в ярость Бернара. Он явился в Отель Друо вместе с сестрой Мадлен разнюхать об успехах своего бывшего друга. Мадлен подошла к Гогену. "Вы предатель, господин Гоген. Вы нарушили ваши обязательства и причинили величайший ущерб моему брату - он истинный вдохновитель того искусства, которым вы кичитесь". Гоген отошел от нее, ничего не ответив.
Ярость Бернара дошла до пароксизма, когда в марте в "Меркюр" появилась статья Орье о Гогене и символизме в живописи - статья, которая была написана по его просьбе, которую он вдохновил и где не был даже упомянут. Несомненно, Орье сделал это сознательно. Поведение Бернара восстановило против него большинство друзей Гогена. Морис называл его "наглым и наивным выскочкой", Монфред "жалким глупцом". Орье заявил, что будет писать о Бернаре тогда, когда его творчество "в котором чувствуются самые разные влияния, сложится и приобретет индивидуальность". "Орье придется долго ждать", - смеялся Гоген. Художник из Ле Пульдю, который прежде, как и Ван Гог, критиковал Бернара, однако всячески его щадя, теперь уже не стеснялся в выражениях по адресу своего недруга: "Увидите, он пойдет по стопам Бенжамена Констана" - в устах Гогена это сравнение с академическим художником было самым большим оскорблением.
Статья Орье явилась подлинным манифестом символизма в живописи, который критик решительно противопоставлял импрессионизму - "этой разновидности реализма".
"Произведение искусства, - писал Орье, - должно быть:
1) идейным, поскольку его единственной целью должно быть выражение Идеи;
2) символическим, поскольку оно должно выражать эту идею посредством определенных форм;
3) синтетическим, поскольку эти формы, эти знаки должны носить обобщенный характер;
4) субъективным, поскольку объект в искусстве никогда не должен рассматриваться как объект, а как знак Идеи, через него выраженной;
5) и следовательно, декоративным, потому что собственно декоративное искусство, как его понимали египтяне и, весьма вероятно, греки и примитивные народы, есть не что иное, как искусство, одновременно субъективное, синтетическое, символическое и идейное.
Но художник, наделенный перечисленными талантами, останется всего лишь ученым, если он не будет обладать даром эмоциональности... Той великой, драгоценной и трансцендентальной эмоциональности, которая пробуждает в душе трепет перед зыбкой драмой абстракций".
Этот манифест навлек на Гогена открытую и на сей раз бесповоротную вражду Писсарро. Художник-социалист упрекал своего бывшего ученика в том, что он не прилагает свой синтез к современной философии, которая, по мнению Писсарро, была насквозь "социальной, антиавторитарной и антимистической". Он разоблачал Гогена как "ловкача, почуявшего возврат реакционной буржуазии". "Уже давно я вижу, как наступает этот ярый враг бедняка и труженика,- в негодовании писал Писсарро сыну Люсьену. - Но этот возврат всего лишь последний, предсмертный хрип! Импрессионисты на верном пути, их искусство здоровое, оно основано на ощущениях и оно честное".
*
В новой квартире Метте на улице Виммельскафтет, 47 Гоген молча разглядывает своих детей.
Волосы Метте начали седеть. Время бежит быстро. Прошло почти шесть лет, с тех пор как Гоген в 1885 году уехал из Копенгагена. Маленький Пола был тогда крошкой - теперь ему семь лет. Эмилю шестнадцать с половиной, Алине четырнадцать, Кловису около двенадцати, Жану десять...
Дети тоже молча смотрят на Гогена. На этого чужака, которого называют их отцом, - его облик, повадки, речь кажутся им странными. Самые младшие кроме "здравствуй" не знают по-французски ни слова.
Художник приехал в Копенгаген утром 7 марта. Метте встречала его на вокзале вместе с Эмилем и Алиной.
Приезд мужа нарушил покой датчанки. После их последней встречи, перед отъездом Гогена в Панаму, Метте полностью ушла в свою собственную жизнь. Она безоговорочно вычеркнула из нее Гогена. "Я так редко пишу ему, а думаю о нем еще реже". И вот Поль должен был приехать. Она заранее испытывала смятение, тем более что мать настойчиво предостерегала ее: "Что будет с тобой, дорогое мое дитя, если господь вдруг снова благословит твой союз?" Метте мечтала только об одном, чтобы недельное пребывание Гогена в Копенгагене кончилось как можно скорее и прошло спокойно.
На другой день после распродажи картин Гоген поспешил сообщить Метте: "Моральный успех огромный, и думаю, что он скоро принесет плоды". На гребне этого успеха Гоген и поехал в Копенгаген.
Вопреки тому, что ему говорила Метте, их жизни не разбиты, считал Гоген. Его жена ведет себя с ним очень сдержанно, она холодна, но он не теряет надежды ее вернуть. "Я любил тебя одну, люблю и сейчас, хотя и безответно". Он послушно, как обещал и как она просила, остановился в гостинице - отеле Дагмар, на Хальмторвет, 12. Таким образом, поцелуи не будут "грозить" супругам "опасностью". Общими у них будут только трапезы. "Напрасно твоя семья восстанавливает тебя против меня". Гоген догадывался обо всем, что говорилось на его счет в семье Гад - он читал это в глазах своих детей. Их отец "психопат", "преступный эгоист", впоследствии им придется за него "краснеть".
Гоген защищался. "Я понимаю, что ты несешь тяжелое бремя, но надеюсь, что в один прекрасный день я полностью возложу его на себя. Наступит день, когда твои дети смогут где угодно и перед кем угодно назвать имя своего отца, которое послужит им к чести и поддержке". Метте должна верить в него. Наметившийся успех скоро утвердится окончательно, в особенности после того, как он три года проживет в Океании. Последняя продажа принесла ему вдвое больше денег, чем все холсты, рисунки и керамические работы, которые он продал за предшествующие годы. Разве это не показательно? Гоген знает, что говорит, он подвел баланс. "Живопись - это наш якорь спасения и, как тебе известно, другого я не вижу, да и не хочу". Статья Мирбо вовсе не "смехотворное преувеличение", как утверждает семья Гад. "Увидишь, через три года я выиграю битву, и это позволит нам с тобой зажить, не зная лишений. Ты будешь отдыхать, а я работать. И, может, когда-нибудь ты поймешь, какого отца ты дала своим детям... А когда мы оба поседеем, пусть страсть будет уже не для нас, но мы вступим в полосу покоя и духовного счастья". Метте не должна терять терпения. "Я горжусь моим именем и надеюсь - даже уверен, что ты не запятнаешь его...". Гогену смутно почудилась рядом с женой фигура мужчины. О, само собой, с этим "блестящим" капитаном Метте могла "согрешить только в мыслях". "Я могу ревновать, но не имею права говорить об этом... Я понимаю, что молодая женщина, которая проводит годы молодости вдали от мужа, может испытывать минуты влечения, и плотского и сердечного. Но чего ты хочешь? Не моя вина, что я родился в эпоху, столь неблагоприятную для художников...".
Художник катался по городу в ландо с Эмилем - тот носил форму своего коллежа с золочеными пуговицами - и Алиной. Только с этими двумя своими старшими детьми Гоген и мог разговаривать, хотя и они объяснялись на ломаном французском языке. Остальные, как он опасался, стали датчанами даже Кловис, его любимый Кловис. Не питая склонности к учению, он бросил школу и поступил на фабрику учиться кузнечному ремеслу; домой он возвращался только к вечеру.
Гогена больше всего тянуло к дочери. Алина, с ее длинными светлыми косами, бледной кожей и голубыми мечтательными глазами была на редкость хорошенькой, несмотря на переходный возраст. Она все больше походила на отца, физически и морально. Гоген чувствовал, что из всех его детей она одна страдает оттого, что он живет вдали от них и что его бранит материнская родня. "Когда-нибудь я стану твоей женой", - сказала она отцу. Художник растроганно улыбнулся наивным словам невинной девочки. Впоследствии в своем таитянском одиночестве он время от времени будет вспоминать об этих словах - простодушном выражении любви.
Метте выслушивала мужа и отвечала ему ничего не значащими фразами. Горечь переполняла ее сердце, но она таила обиду - она хотела избежать конфликтов. "Господи боже, не будь у меня преданных друзей, что бы со мной стало!"
Гоген смотрел на Метте, смотрел на Алину, на других своих детей. Через три года он вернется и они с женой "поженятся снова". А пока он поцеловал Метте "обручальным поцелуем".
Гоген вернулся в Париж. Семью он повидал. Больше ничто не удерживало его в Европе. И теперь он торопился скорее уехать.
Вокруг него кипели страсти. Путешествие на край света возбуждало умы. "Гоген прав, - говорил Морис, - мы попусту теряем время в этом злосчастном Париже". Однако, как ни красноречив был Гоген, никто не решался сопровождать его в дальние страны. Зато друзья всячески старались устранить с его пути все препятствия. 15 марта по их совету он написал письмо в Департамент народного просвещения и изящных искусств с просьбой, чтобы ему поручили на Таити миссию, аналогичную той, которая была поручена художнику Демулену на Дальнем Востоке. Миссия эта не оплачивалась, но могла облегчить Гогену на островах отношения с властями и позволила бы ему получить скидку на билет в Управлении пассажирского пароходства. Гогену помогали пробираться по бюрократическому лабиринту, и дело двигалось. Клемансо, которого Морису удалось растрогать, написал министру несколько рекомендательных слов. Сын Ренана, Ари, сам художник, упросивший Гогена выставить несколько керамических работ и панно "Любите..." в Салоне только что организованного Национального общества изящных искусств, в свою очередь хлопотал за него в министерстве.
Все устраивалось и налаживалось с легкостью, к какой Гоген не привык. Его последние дни в Париже протекали в обстановке триумфа. 23 марта в кафе Вольтера символисты устроили ему прощальный банкет, на котором председательствовал Малларме. Присутствовали почти все его друзья Монфред, Орье, Шарль Морис, Жан Долан, Серюзье, Одилон Редон, Жюльен Леклерк, Море-ас, Ари Ренан, Валетт и Рашильд, Леон Фоше, Могенс Баллин, Карьер... Художника чествовали сорок человек. Первым поднял бокал Малларме: "Господа, начнем с самого важного - выпьем за возвращение Поля Гогена, но при этом отдадим дань восхищения великолепной совести художника, которая в расцвете таланта изгоняет его в дальние страны - к самому себе, чтобы он мог почерпнуть там новые силы". Во время банкета символисты решили, что весь сбор от ближайшей премьеры в Театре искусств пойдет в пользу Гогена и Верлена; к постановке был намечен "Херувим" - большая пьеса, о которой Шарль Морис уже давно оповестил своих друзей, и никто не сомневался, что это будет шедевр драматургии символизма. Спектакль даст Гогену не меньше ста пятидесяти франков. Эта сумма прибавится к тем деньгам, которые ему будут высылать, по мере того как будут продаваться его картины, оставленные им на хранение, три торговца картинами - Жуаян, папаша Танги и скромный коммерсант с улицы Лепик Портье. Материальное существование художника было пока что обеспечено.
В эти дни Гоген вместе с Морисом посетил генерального директора Департамента изящных искусств Ларруме в его кабинете на улице Валуа. Ларруме сообщил им, что на Гогена возложат миссию, о которой он ходатайствовал. Приказ должен появиться 26 марта. К тому же помощник министра по делам колоний обещал художнику рекомендательное письмо к губернатору французских поселений в Океании, а Управление пассажирского пароходства тридцатипроцентную скидку. Вдобавок Ларруме посулил Гогену, что после его возвращения, в котором ему всячески помогут, государство купит у него несколько полотен.
Гоген добился всего, чего хотел. 28 марта он возьмет билет в Управлении пароходства и 1 апреля на пароходе "Океания" выедет из Марселя в свой "рай" на Тихом океане. Мечта, которая с детства влекла Поля к его судьбе, воплощалась в жизнь.
"Вот и кончилась твоя мучительная борьба", - сказал Морис Гогену. Полная победа друга радовала писателя. Он ликовал. Ах, если бы он сам мог уехать! Но вдруг Морис умолк. Гоген шел рядом с ним по улице, глядя в одну точку, в лице ни кровинки. Морис дотронулся до его локтя. Гоген вздрогнул.