- Таль? - он задумался.- Ну что - Таль? Талант, умница, но... У Таля были в жизни две женщины, и обе звали его уехать. Но он предпочел быть рабом у Карпова. Жить в СССР, но выезжать.
Приближалось время игры, и я не хотел касаться тем, способных зажечь моего собеседника, а тема "Карпов" была бы самой огнеопасной. И потому я перебил его.
А что случилось в 77-м в Белграде? Спасский мне рассказывал, что первые пять рядов занимали ваши люди и их визуальный пресс был столь сильным, что его голова отказывалась работать на третьем часу игры. И в связи с этим он потребовал организовать для него специальный бокс на сцене, где он находился в момент обдумывания вами хода.
Но выходил он из этого бокса на шатающихся ногах. Я уверен, что он играл в том матче под гипнозом. Он выглядел как ненормальный. Хотя, понимаете, во время матчей на первенство мира происходит много чертовщины; концентрируешься настолько, что уходишь в иной мир, мозг живет в каких-то иных измерениях. Я вообще убежден, что мы связаны со всеми - и с живыми, и с мертвыми. Однажды Спасский не сделал в партии со мной несложный выигрывающий ход. Потом, когда я спросил его: "Почему ты не сыграл конь дэ четыре - эф пять?", он ответил: "Бондаревский не дал мне сделать этот ход". При чем здесь, вроде бы, Бондаревский? Бондаревский давно умер!.. И в Багио однажды я посмотрел на Карпова и вдруг увидел, что передо мной сидит лысый старик. Наверное, таким он будет в старости и я заглянул в его будущее. И странно, уже на следующем ходу он грубо ошибся и сразу же сдался. Много могу вспомнить на эту тему. Вот я заметил, что Карпов как бы прислушивается ко мне, когда я думаю над ходом. Я чувствовал, что он угадывает, над чем я думаю.
Снова произнесена фамилия Карпова, и снова я решаюсь изменить тему разговора, к тому же времени оставалось только на один вопрос.
- Виктор Львович, Борис Гельфанд признался мне недавно, что он рано понял, что шахматы - это искусственный, придуманный мир, и теперь он боится посвятить всю свою жизнь шахматам, а потом почувствовать себя обманутым, прожившим всю жизнь в мире иллюзий.
Мой собеседник надолго задумался, впервые так долго раздумывал над ответом. И ответил:
- Красиво звучит. Нет, на самом деле красиво. Он... прав. Совершенная правда! Этот мир нереален. Но я не жалею. Я не чувствую себя обделенным...
- Виктор Львович, пора. Через пять минут включат часы. В лифте я сказал: "Завтра вы уезжаете, я хотел бы проводить вас".
- Буду рад,- ответил он и, выйдя из лифта, сразу высоко поднял голову и направился в турнирный зал. Его шаг, как и шестнадцать лет назад, был таким же твердым.
* * *
- Сначала я угощу вас кое-чем. Этот шоколад на каждый турнир готовит мне женщина, с которой я живу сейчас.
Я попробовал отказаться, но он сказал:
Я хочу, чтобы вы оценили как профессионал.
Фантастика! Она - большой мастер.
- О да,- рассмеявшись, ответил он,- десять лет лагерей в Воркуте научили ее многому.
Мы сели в кресла друг против друга. Он мягко улыбнулся.
Снова прощаемся. Я ответил:
Надеюсь, не на шестнадцать лет. Он снова улыбнулся.
Шестнадцать лет может оказаться многовато. Хотя известная гадалка в Италии предсказала, что я проживу больше восьмидесяти и умру не своей смертью... И знаете, что еще было интересно? Она сказала, что на моей ладони отсутствует линия судьбы. Что это значит? Что я - человек вне обстоятельств, не подчиняюсь обстоятельствам, не зависимый ни от чего! Свобода - моя естественная среда, и в иной я не выживу. Это еще одно объяснение к вопросу о моем отъезде.
Виктор Львович, у нас в запасе только полчаса, а у меня есть вопросы, на которые ответить можете только вы.
Я готов,- ответил он.
Многим людям в нашей стране важно знать все то, что рассказываете вы. И им, конечно, интересно знать ваше мнение о Карпове.
Лицо его посуровело. Он был явно против этой темы. Потом медленно начал говорить.
- Я бы не хотел, чтобы это интервью было выяснением отношений с Карповым. Я решил больше с ним не иметь дел. И еще после Мерано решил больше с ним матчей не играть. Понимаете, он - государственный человек, политическая фигура в вашей стране, он не вписался в систему, как Ботвинник, его вписали. Это существенная разница. И если я обсуждаю его личность,- значит, невольно вторгаюсь в ваши политические дела. Мне это не нужно. Перестраивайтесь, это ваше дело.
Снова возникла пауза, у него в руках появилась пачка сигарет.
- Помните, в 83-м я согласился играть матч с Каспаровым, хотя мог не играть, когда Кампоманес присудил мне победу за его неявку. Но я решил играть. Я мог снова выйти на Карпова, но я знал, что играть с ним не буду. Я был хорош тогда, разгромил Портиша, как ребенка. Играл и с Каспаровым легко, даже выиграл первую партию... для балды. Он впервые в сегодняшней беседе рассмеялся.
- А почему вы приняли это решение после Мерано?
- Потому что я долго не мог пережить то, что там было. Я убежден, что все, чем располагала советская разведка, было там использовано. У меня нет сомнений, что в первом ряду сидели люди Карпова и с помощью приборов изучали мое состояние. Пульс и прочее. К тому же меня облучали - или в зале, или на даче, где я остановился. У меня в начале матча стали болеть глаза. Никогда со мной такого не было... Я пережил Москву, пережил Багио, но Мерано пережить не смог. Потому и дал себе слово тогда - никогда больше не играть с Карповым матч.
Позднее В. Корчной писал: "В 1981 году в Мерано Карпов "со товарищи" (а было тех товарищей 43 человека, а в конце матча до 70-ти) заставили меня испытать кошмарное время. Зловещие секреты этого матча ждут новой стадии гласности, чтобы быть раскрытыми. После этого матча, не желая больше никогда терпеть того, что выпало мне в Мерано, я из профессионала постепенно перестроился в любителя. Сейчас у меня нет честолюбивых амбиций. Я хочу играть в интересные шахматы, и мне это удается" (из санкт-петербургской газеты "Смена", 21 августа 1991).
Ну а в Багио что было? Неужели не ясно, что при счете 5:5 надо было сделать черными ничью, а потом закончить матч белыми?
Да-да,- неожиданно для меня с улыбкой согласился Корчной.
А шум из-за Зухаря? - продолжал я.- Вы же придумали Зухаря! Вы согласны с этим? Он и в Москве надевал черные очки, но я предупредил всех членов нашей группы, чтобы никто не говорил вам об этом. И потому он вам не мешал.
- Да-да,- снова улыбнулся этот человек.
А что было в Москве в последних трех партиях? Почему после двух побед вы перестали бороться? Что, кончились силы или мотивация?
Да-да, наверное, и то и другое,- повторил он и, закурив новую сигарету, как бы подвел итог: - Я же сказал: я пережил все это и не хочу вспоминать. Если же вернуться в сегодняшний день, то убежден, что у Карпова и сейчас есть поддержка. Все же знают, что за предательство Каспарова Дорфману предлагали сто тысяч, а Гуревичу - двести. Откуда такие деньги? Это же не деньги Карпова...
Из выступления экс-чемпиона СССР Михаила Гуревича на пресс-конференции в Брюсселе:
"- Владимир Фельдман, человек из КГБ, попытался подкупить меня. Он предложил мне большие деньги за то, чтобы я. продолжая работать с Каспаровым, передавал сведения для Карпова (разговор происходил за несколько месяцев до их матча 1987 года в Севилье). Когда я отказался, этот человек угрожал мне. Собеседник был хорошо проинформирован, и я уверен, что информацию он получал из КГБ...
Все, что вы говорите о КГБ, понятно. Но вы ведь не можете точно утверждать, будто Карпов непосредственно замешан в этом деле?
Тот человек называл Карпова, и у меня не было причин ему не верить. Конечно, я не могу этого доказать, но КГБ очень много делал такого, чего сейчас уже не установишь. Кстати, ведь и Дорфману, другому тогдашнему помощнику Каспарова, тоже предлагали деньги за информацию" ("64" № 20, 1991).
- Виктор Львович, вы, как сами сказали, эти годы развивались и кое в чем изменили свои взгляды. Я помню, что о Карпове вы говорили как о нетворческом шахматисте, который не оставит после себя следа в истории шахмат, как о бумажном чемпионе мира. Сейчас вы бы так же сказали о Карпове?
Он молчал, и молчал долго. Я посмотрел на часы, время беседы истекало.
Сейчас вы можете сказать, что Карпов занял достойное место в истории шахмат?
...Да.
Он был настоящим чемпионом мира?
Да! Но, в отличие от Каспарова - человека широкого диапазона, он - человек ограниченный. Хотя ему и создают другой образ, но это так.
Кто все-таки самый великий шахматист в истории шахмат?
...И все же Каспаров! Такого не было!
Есть люди, которым вы благодарны в жизни?
А почему - нет?.. Эта женщина много сделала для меня. И в Ленинграде есть человек, который в то страшное для меня время предложил мне свою моральную поддержку, предложил вместе работать. Я на всю жизнь благодарен ему. Боюсь называть его, не будет ли у него неприятностей?
- Уверен, что нет. Можете называть.
- Мастер Александр Шашин.
Всего два человека, которым вы благодарны? В ответ он пожал плечами.
- Вы не назвали Зака.
Он быстро поднял голову и пристально посмотрел мне в глаза. И ответил.
- Не назвал.
- Я считаю, что главными помощниками человек должен считать тех, кто помог ему в детстве, когда сам ты ничего не можешь. Я до сих пор не могу простить себе, что не успел поблагодарить своего первого тренера, а он очень помог мне в жизни.
Лицо его изменилось. Он снова был собран, как вчера в лифте, по пути на партию. И, повысив голос, произнес:
- Ну что ж, вернемся к детству... Недавно я отправил Заку письмо, где все ему объяснил. Письмо это сознательно гадкое, чтобы у него не было иллюзий... Не так давно в Ленинграде вышла книга Зака об истории ленинградских шахмат, где Спасскому посвящена пара страниц, а обо мне - всего лишь одна гадкая фраза. И это было тогда, когда во Дворце пионеров снова повесили мой портрет! А ведь я был его любимым учеником!.. Он отрекся от меня! А я ведь был оправданием всей его жизни!
- Не громко сказано?
- Громко, но правда! Не вспомнив обо мне в этой книге, он отрекся! И более того, в своей маленькой цидулке ответил мне: "Лучше такая книга, чем никакая". А я написал ему: "Лучше никакая, чем та, которая распространяет ложь!"
- Простите меня, Виктор Львович, но Зака я знаю и думаю, что вы жестоки сейчас.
- Ну что ж, я докажу вам сейчас это. Проведем целое исследование. Знаете, у меня есть сын на Украине, ему тридцать два года. Так вот, недавно он написал мне, что понял, что полжизни прожито. А я в этом возрасте вдруг понял, что не умею играть в шахматы! Хотя как раз в это время выиграл второй раз чемпионат страны. Надо иметь, наверное, большой талант, чтобы выигрывать чемпионаты Советского Союза, не зная многих шахматных законов! Про меня чего только не писали! Что я блестящий защитник, что напоминаю своей игрой Достоевского, и прочую ерунду. А я просто не мог играть иначе, не умел! И я стал работать. Исследовал тысячи партий. Научился главному - владеть инициативой! А где был мой шахматный учитель?
- Может быть, он не мог этого?
- Нет, это азы. Спасскому повезло, он в шестнадцать лет пошел на учебу к Толушу, и тот его переучил. Оказалось, что плохой учитель - Зак!
- Но он воспитал не только вас и Спасского.
- Да нет, объяснение простое. После войны в Ленинграде было много талантливых детей, и все они шли во Дворец пионеров, поскольку некуда было больше идти. Он исковеркал меня как шахматиста!
Он давно встал и ходил по номеру из угла в угол. Таким разозленным за все эти дни я его здесь не видел. Позвонил портье, такси ждало у входа. У машины мы остановились. Он протянул руку и сказал:
- Если вы не против, я мог бы высылать вам хорошие книги. И вы вышлите мне свою. Я буду ждать.
- Как всегда, болею за вас,- сказал я.
- Спасибо. Я верю.
Виктор Львович, разрешите последний вопрос. Что бы вы пожелали себе в оставшиеся двадцать лет?
Он секунду подумал и смеясь произнес:
- Играть в шахматы на этом же уровне!
- Значит, все-таки ваша жизнь - шахматы?
-Да.
Жизнь в нереальном мире?
Да!
Мурсия, июнь 1990
ЗАПИСКИ ЗЛОДЕЯ
Линия жизни на моей руке резко разделяется на две половины
Если в Союзе сохранятся секретные службы, я бы посоветовал им привлекать для пользы дела не только парапсихологов, но и хиромантов - чтобы вовремя определять того, кому потом будет присвоена кличка "злодей".
Олег СКУРАТОВ ОХОТА НА ВОЛКОВ
Давно порывался написать о Корчном. Но каждый раз, только начав, решительно все зачеркивал. Сомнения останавливали. И я себя спрашивал - ты что, близкий друг Виктора? Нет, отвечал я себе, хотя и знаю его с осени сорок третьего года. Правда, в те времена, когда мы общались, ни я, ни другие не замечали у него близких друзей. Виктора вполне устраивали приятели. Одни были ближе к нему, другие чуть дальше - он умел поддерживать дистанцию.
Другое сомнение - еще серьезней. Легко, мол, сегодня писать о Корчном, а когда было трудно или просто нельзя, ты пытался? Когда его шельмовали многие шахматные и околошахматные журналисты, когда вереницы подписей появлялись под подметными письмами и заявлениями, ты возразил открыто?
Нет, не возразил, помалкивал...
Беда нашего поколения (впрочем, уже нескольких) в том, что под прессом порочной идеологии одни сами научились врать, другие - делать вид, что ничего не происходит. Когда Корчной в 1976 году остался в Голландии, первые сразу же взялись за перо и с лакейской угодливостью устремились излагать даже не свои мысли, а мнение "далековышестоящих". Увы, не на высоте оказались тогда Шахматная федерация страны и Спорткомитет. Непреклонные установки каскадом падали сверху. На примере Корчного нам всем хотели вбить в голову - так будет со всяким...
Другие же в это время молчали, потрясенные происходящим. Любой, кто только попытался бы что-то сказать в защиту, был бы смят и раздавлен. Причем защитникам Корчного пришлось бы хуже, чем самому Корчному - тот-то был уже за границей.
Я не написал о нем ни одной хулительной строчки. Хотя именно в тот год работал в еженедельнике "64" и получил не одно, а несколько заданий на эту тему. Но я не чувствую себя героем. Мы все повинны перед Корчным. И кто его обливал грязью, и кто, читая эту грязь, презрительно молчал.
...На Фонтанке гремел артобстрел, когда мы с Виктором сели за свою первую шахматную партию в ленинградском Дворце пионеров. Произошло это так.
Вместе с блокадным другом Геннадием Дымовым мы увидели удивительное объявление. У стены Аничкова дворца, покрытого, как оспой, выбоинами от осколков, стояла фанерная доска. Несколько раз мы перечитали карандашную надпись: "Прием школьников в открытый чемпионат Ленинграда проводится в понедельник. Руководитель шахматного кружка А. Модель".
Поразмыслив, мы предположили, что под словом "школьники" подразумевается школьный возраст и нас, работяг-тележников, тоже возьмут. Но что означало "открытый чемпионат"?
- Это когда приезжают из других городов,- сказал всезнающий Дымов. Но к нам это не подходило. У нас была блокада. Смысл слов "открытый чемпионат" разъяснился позже - все пришедшие во дворец блокадные мальчишки были допущены к игре. Участников разделили на восьмушки, и битва началась! Выиграв в первом туре, я в самом радостном настроении сел и за следующую партию. Моим соперником был худенький черноволосый мальчик в аккуратном ватнике. Играли мы в подвале дворца, холод был адский, но "зал" заброшенного бомбоубежища казался нам просто божественным.
Помню, на меня произвела впечатление запись партии, которую партнер четко вел в школьной тетради. С интересом следил я за знаками шахматной нотации. В результате этого (так мне искренне казалось!) проиграл таинственный пешечный эндшпиль.
Хмурый как туча подошел к Моделю:
Проиграл!
А кому?
Я снова заглянул в тетрадку и прочел фамилию соперника:
- Какому-то Корчному! - сказал с досадой.
Мальчик в ватнике сердито глянул в мою сторону... Он долго еще не прощал мне этого нечаянного словечка - "какому-то". В двенадцать лет Виктор имел уже обостренное чувство достоинства. Немного раньше он сблизился с моим другом Дымовым, а поскольку я постоянно находился рядом, то пришлось Виктору позабыть эту обиду.
Еще одно случайное обстоятельство помогло наладить знакомство. Как-то, возвращаясь с очередного тура, мы с удивлением обнаружили, что оба живем на Некрасовской улице, в нескольких домах друг от друга. Пережить блокаду на одной улице - это ли не повод для мальчишеской дружбы!
В период гонений на Корчного вдруг "выяснилось", что у него исключительно "желчный, раздражительный характер". В книге А. Карпова и А. Рошаля "Девятая вертикаль" речь идет даже о "комплексе Сальери", помноженном на необъективность.
Сильно сказано. Но честно ли? Все, кто знали Виктора в его ленинградский период, ничего подобного не замечали. Как раз объективность молодого Корчного привела к удивительному на первый взгляд факту: на турнирах во время конфликтных ситуаций шахматисты часто шли на разбор не к судьям, а к Виктору. Его авторитет был непререкаем.
Вспоминаю, как в пятидесятом году команда Ленинградского университета сразилась в Москве со своими коллегами на 20 досках. Корчной играл на первой доске, но, как всегда, умудрялся видеть, что делается на остальных. И вот у одной пары в цейтноте вспыхнул конфликт. Московский студент утверждал, что соперник тронул слона и должен именно этой фигурой пойти. Но тогда она сразу терялась. Наш шахматист это отрицал. Свидетелей рядом не было, и судьи стали в тупик. В это время к столику подошел Корчной. "Я видел, как вы тронули эту фигуру,- сказал он ленинградцу.-- Будьте мужчиной, надо сдаваться". Тогдашний наставник московских студентов Петр Романовский, сам человек почти легендарной честности, протянул руку нашему капитану и, обернувшись к своей команде, сказал: "Все бы так поступали..."
Возможно, этот эпизод вызовет возражение: все, мол, было давно. А вот с годами характер мог и испортиться. Но вспомним поистине рыцарский поступок Корчного в 1983 году. Поступок, сыгравший судьбоносную роль в карьере Гарри Каспарова. Тогда ведь Виктору было уже пятьдесят два. Казалось, сама судьба в третий раз давала ему шанс взойти по трудной претендентской лестнице. В четвертьфинале он победил Портиша, в полуфинале (согласно всем правилам!) ему была присуждена победа над Каспаровым. На пути оставался лишь Рибли или Смыслов. Становилось вполне реальным, что он мог в третий раз встретиться в поединке со своим историческим соперником - Анатолием Карповым.