Фронтовые войска сначала очень ретивы в борьбе с большевизмом, заманивают в казармы ораторов, где подвергают их избиению и пр. Но не проходит и недели, как является Скуратов с мольбой поскорее отпустить его полк обратно на фронт, так как под влиянием всяких агитаторов начался развал. Оказывается, что войска, прибывшие с фронта, еще гораздо более податливы к вредной пропаганде, чем мои, привыкшие со дня революции митинговать чуть ли не ежедневно и выслушивать всяких ораторов десятками. Большевизм - болезнь, и вы можете быть более или менее гарантированы от сюрпризов только с войсками, переболевшими ею.
Однако сюрпризами угощают меня не только большевики. Совершенно неожиданно довольно злостный сюрприз мне преподносят господа украинцы. Нужно заметить, что с первых же дней моего командования в Петрограде у меня с ними установились отношения хорошие. Началось с просьб - во всех полках сосредоточить украинцев в известных ротах. Мне такая идея понравилась в предвидении того, что самолюбивые хохлы заведут в своих ротах такой порядок, что кацапам станет совестно. Но когда я об этом заикнулся в Довмине, Якубович пришел в ярость, доказывая мне, что такая мера идет вразрез с точкой зрения правительства на украинский вопрос и что я не должен интересы своего гарнизона ставить выше интересов государственных. Тем не менее, я по секрету и на словах сообщил командирам положение вещей и разрешил неофициально образовывать украинские роты, обязавшись, в случае скандала, взять всю ответственность на себя.
Малороссия оправдала мои надежды, и первая хохляцкая рота в Царском Селе постановила нести караульную службу по строгим правилам старого устава и задолго до моего приказа убрала с постов все скамейки, часовые перестали курить и проч., а начальник гарнизона стал восторженно отзываться об украинской дисциплине.
Некоторое время все шло благополучно. Потом разразился легкий скандал в том же Царском Селе, где очень большой процент гарнизона состоял из малороссов. Не удовлетворясь формированием рот, они задумали сосредоточиться в одном из стрелковых батальонов, превратив его целиком в украинский. Я с этим не мог согласиться, так как подобное переформирование провести келейно было невозможно. А между тем слухи об этой комбинации достигли Гатчины, где в одной из вновь формируемых для фронта артиллерийских батарей, состоявшей почти исключительно из украинцев, все они поголовно бежали в Царское для поступления в украинский стрелковый полк.
Приходится лететь на автомобиле в Царское, где на квартире коменданта собираю главарей местной рады. Если иногда бывает трудно урезонить великорусское собрание, то малороссы, с их природным упрямством, представляют собой в этом отношении материал еще гораздо более неприятный. В Царском дело затягивается на несколько часов. Особенно упорен некий коренастый и усатый стрелковый унтер, прозванный мною Гетманом Царскосельским. Он принимал деятельное участие в формировании первой украинской роты и теперь твердит, что я имел случай убедиться в успешности первого опыта, а потому должен согласиться на дальнейшую национализацию. Да кроме того Центральная Рада этого требует.
Переговоры осложняются явным сочувствием офицерского состава, видящего в малороссах оплот для наведения порядка. Однако, после некоторых уступок с обеих сторон, продолжительные прения заканчиваются к обоюдному удовольствию. Наступает опять затишье в украинских делах, а затем получается сюрприз, о коем я упомянул выше.
Как-то утром мне доносят из Семеновского полка, что маршевая рота, приготовленная к отправке на фронт для укомплектования действующего полка, задержана вследствие протеста украинцев. Я в ярости, так как отправка маршевых рот сильно помогает разгрузке столицы от лишних войск, а кроме того полки 1-й дивизии никогда не жаловались на качество присылаемых укомплектований, как то неизменно делали полки 2-й дивизии. Поэтому задерживать приток свежих сил в 1-ю дивизию на фронте крайне нежелательно.
Еду к семеновцам, собираю полковой комитет и предлагаю украинцам объяснить, в чем дело. Оказывается, они получили предписание от Петроградской Рады, являющееся последствием инструкции из Киева и заключающееся в том, чтобы не допускать отправки на фронт солдат из украинцев до тех пор, пока правительство не согласится с требованиями Центральной Рады. Приготовленная к отправке рота семеновцев заключает в своих рядах 30 % украинцев, а потому они не могут допустить ее выезда из столицы. Меня лично они, мол, очень любят и уважают, но должны повиноваться требованиям Петроградской Рады.
После этого господам украинцам приходится выслушать довольно резкую отповедь от некоторых русских членов комитета, а затем я говорю, что раз они сваливают всю ответственность на Петроградскую Раду, то я желаю потолковать с этим учреждением и спрашиваю, когда оно собирается. Оказывается, будет заседание сегодня же в 8 часов вечера в Морском кадетском корпусе. Прошу предупредить Раду о моем посещении и удаляюсь, подвергнувшись, по обыкновению, дружественной демонстрации семеновского комитета.
Еду в Довмин понюхать высшую политическую атмосферу. Узнаю, что у правительства, действительно, сильный конфликт с Центральной Радой, стремящейся чуть ли не к полной автономии, что кое-кто из министров уже в Киеве переговаривается и что только что получена конфиденциальная телеграмма о достигнутом соглашении, причем конечно правительство сильно сдало по всем пунктам, в том числе и в вопросе об украинских частях: они будут формироваться везде и чуть ли не под наблюдением военного секретариата Рады, который будет сноситься со штабами фронтов и округов. - Недурно.
Я умиляюсь от такого постоянства во взглядах правительства и радуюсь, что предугадал формирование украинских частей. Содержание телеграммы конечно секрет, пока весь состав правительства не обсудит достигнутого соглашения, но результат предстоящего обсуждения предугадать нетрудно. Намотав все это себе на ус, еду вечером в заседание Рады.
Собирается человек 10–15 главарей, по-видимому, составляющих исполнительный комитет, и я излагаю им свою точку зрения. Говорю, что я всегда был сторонником единоплеменности в составе войсковых частей, что, провоевав на фронте с кавказскими туземцами, еще тверже убедился в правильности такой системы, а потому, прибыв в Петроград, я поддержал идею формирования украинских частей, независимо от каких-либо политических течений. Таким образом я тогда им оказал услугу, вопреки ясно выраженному желанию правительства, а теперь я у них прошу услуги - не задерживать отправки укомплектований на фронт, даже если это не вполне соответствует желаниям Центральной Рады. Прибавляю к этому, что хотя я прошу оставить вопрос, так сказать, в плоскости моих личных отношений с ними, однако думаю, что им не придется раскаяться, исполнив мою просьбу, так как у меня имеются точные сведения, заставляющие ожидать в самые ближайшие дни благополучного окончания конфликта между правительством и Центральной Радой. После этого говорю, что им, вероятно, удобнее будет обсудить вопрос без меня, и ухожу в соседнюю комнату, где болтается масса всяких хохлов.
Через несколько минут выходят члены комитета и объявляют, что они решили, в виде особого исключения, нарушить требование Центральной Рады и исполнить мое желание об отправке семеновской роты. Благодарю и остаюсь у них еще с полчаса для дружеского собеседования.
Между прочим, много от хохлов мне приходится слышать о Якубовиче, которого они ругают нещадно, говоря, что пока он не был товарищем министра, Рада не имела более деятельного сотрудника, чем он, а что теперь, вознесясь, он не только перестал им помогать, но даже всячески душит их самые естественные стремления. Стараюсь им доказать, что товарищу министра, в интересах дела, приходится жертвовать узконациональными воззрениями для более широких государственных идеалов. Однако мои доводы в защиту Якубовича производят мало впечатления. Потолковав с украинцами, возвращаюсь в штаб. Сообщаю семеновцам постановление Рады, и на следующее утро рота благополучно отправляется, что и требовалось доказать.
После подавления большевистского восстания буржуи подняли голову. Подписка в пользу семей убитых во время беспорядков дала более 200 тысяч рублей, так что каждая вдова получила около 30 тысяч. Говорят, многие жены на Дону молят Бога о продолжении беспорядков в столице. Насколько помню, инициатива подписки исходила из Экономического клуба, ставшего местом партии и. и. (испуганных интеллигентов). Зашевелился и старый комитет Государственной Думы, пытающийся доказать, что Правительство Керенского - учреждение незаконнорожденное, ибо, в противоположность кабинету князя Львова, оно сформировано без санкции Думы. А до созыва Учредительного Собрания нужно считать Думу единственным законным представительным собранием в России, но об ее существовании все позабыли.
Большевики тоже не дремлют. Оправившись от страха и видя, что правительство склонно с ними деликатничать, они опять подняли голову. Готовя новый скандал, они, по-видимому, хотят сначала полонить Совет, но не вооруженной силой, а мирным проникновением. Число представителей как в рабочей секции, так и в солдатской, переходящих на сторону большевиков, все увеличивается. Причины такого явления мне не совсем ясны: не знаю, кроются ли они в неудовольствии правительством, или просто в немецких деньгах. Начинаю унывать, так как хорошим настроением в войсках нужно пользоваться без промедления, а очистить Совет путем перевыборов можно, если правительство быстро разберет дело восстания и круто расправится с зачинщиками. Однако шансов на такой исход мало, а между тем, если не заткнуть глотку Троцкому, солдаты скоро придут к убеждению, что раз он не пострадал за восстание, значит, он прав.
Большевики сильно работают и против меня, доказывая мою жестокость и контрреволюционность. Пока эта пропаганда в хороших полках не производит впечатления, но если не реагировать, какие могут получиться последствия в ближайшем будущем? Многие меня подбивают действовать без поддержки правительства и даже наперекор его желаниям, но на это я отнюдь не согласен. Довольно и без того беспорядка.
При таких условиях мне скорее следует благодарить судьбу за то, что получился разрыв между Керенским и мною и наступил конец моей деятельности в Петрограде, а произошло это следующим образом.
Однажды поздней ночью получаю приглашение немедленно прибыть в Мариинский дворец. Приезжаю. Правительство заседает, и меня просят подождать. Нахожу генерала Апушкина, тоже ожидающего. По протекции старых дворцовых лакеев получаю чай и беседую с Апушкиным. Оказывается, что после позорных скандалов на фронте, когда Корнилов приказал расстреливать беглецов, правительство, скрипя сердце, решило наконец поступиться своими заветными идеалами и попросило Апушкина, как главу военно-судного управления, заготовить проект введения смертной казни на фронте для нарушителей военного долга. Проект готов, и Апушкин принес его для прочтения. Между прочим, ввиду того, что Петроград по закону считается на театре военных действий, генерал предлагает и в столице применять смертную казнь за вооруженное восстание, как на фронте. Радуюсь, но сомневаюсь, чтобы прошло. Апушкина скоро просят в заседание правительства. Остается он там сравнительно недолго и, выходя, разводит руками. Оказывается, проект его забраковали. Попросили переделать на более мягкий тон, а про смертную казнь в столице и слышать не хотят. Значит, последняя надежда на укрощение большевиков пропала.
Заседание кончено, члены правительства расходятся, а Керенский отводит меня к углу стола, где усаживаемся втроем с Якубовичем, и обращается ко мне с заявлением, что он мне не может больше доверять, так как его распоряжение об отправке на фронт броневых автомобилей стало известным членам Совета (кажется, ему здорово попало от Чхеидзе). Хотелось бы возразить, что без ведома Совета довольно трудно было бы убрать броневики, но молчу. Керенский продолжает, говоря, что публика возмущена контрреволюционными приемами, применяемыми к арестованным в моем штабе (это я предвидел, но до сих пор не мог из штаба выселить правительственную комиссию), а затем он делает замечание, что вообще он недоволен моею деятельностью и с улыбкой прибавляет: "Да, кажется, и Вы недовольны мною за недостаточное уважение к Совету". - Ввиду этого он меня просит подать ему рапорт с пожеланием быть переведенным на фронт. Отказываюсь и прошу меня отпустить в отставку, но он на это не соглашается, говоря, что мои военные таланты необходимо применить на фронте. Может быть, он боится, что, уйдя в отставку, я погружусь в политику и его подведу. Сторговываемся на том, что я буду отчислен в распоряжение военного министра и возьму отпуск для весьма необходимого отдыха. Что же касается назначения на фронт, то, по моему мнению, это касается Верховного главнокомандующего, а поэтому говорю, что по этому вопросу я с главнокомандующим переговорю лично. Разговор кончен. Выходим.
Якубович меня уверяет, что он ничего об этом не знал и что для всех явилось полным сюрпризом заявление Керенского в заседании правительства, что он решил меня отправить на фронт, а на мое место назначить Эрдели.
Отвечаю, что мне лично очень приятно уйти от столичных дрязг, обидно только ставить крест на результате моей двухмесячной работы, и незавидно будет положение моего преемника, которому придется начинать все дело с начала и добиваться доверия войск при весьма сложной обстановке. В передней Мариинского дворца, отряхая прах от ног своих, покидаю, надеюсь навсегда, "совет нечестивых", именуемый Временным Правительством.
Еду в штаб для некоторых спешных распоряжений в связи с моим уходом. Необходимо, например, отменить назначенный на утро смотр Николаевскому кавалерийскому училищу. Эти молодцы, оказывается, на меня в обиде, что я их не применил во время восстания. Хотел их подбодрить и объяснить, что всегда считал их своим последним и самым надежным резервом, к которому, слава Богу, не пришлось прибегнуть. Есть и другие мелочи, о которых нужно позаботиться.
В штабе известие о моем уходе производит сильное впечатление: публика волнуется, некоторые горячие головы предлагают немедленно арестовать правительство, убить Керенского, меня объявить диктатором и т. д.
Рагозин предлагает свои услуги с тем, чтобы немедленно поехать к Керенскому, якобы с срочным поручением из штаба, и его застрелить… Прошу всех успокоиться и, видя, что больше всех кипятится Паршин, предлагаю ему для охлаждения прокатиться со мной на автомобиле. Несмотря на поздний час, везу его к Пальчинскому, в твердом убеждении, что сей мудрец найдет подходящее направление для взволнованных страстей, губительное влияние коих начинает даже во мне поселять сомнение в правильности моего непротивления злу. Вытаскиваем оракула из кровати, усаживаемся, и Паршин начинает с жаром доказывать необходимость государственного переворота.
Пальчинский его хладнокровно выслушивает, а потом отвечает: - "Иначе говоря, ты желаешь видеть Петра Александровича в роли генерала на белой лошади. А я тебе скажу, что он для этой роли совершенно не годится и главным образом потому, что он сам этого не хочет". - Паршин убежден. А я добавляю, что мое диктаторство, при самых удачных условиях, вероятно, недели через две закончилось бы преждевременной насильственной кончиной и не меня одного, а многих.
Все равно пользы от переворота не будет, ибо если ликвидировать Совет, то нужно ликвидировать и правительство, а если я захвачу власть и сформирую свое правительство, то нужно сговариваться со Ставкой. По частным же сведениям из Ставки знаю, что на Брусилова рассчитывать нечего; наоборот, он меня объявит контрреволюционером и двинет на меня войска с фронта, а в гражданской войне шансы не на моей стороне. Во-первых, будет несомненно железнодорожная забастовка, а продовольствия у меня в столице на 10 дней, во-вторых, из 300-тысячного гарнизона я могу рассчитывать на 5, остальных большевики немедленно поднимут против меня. Кроме того, не особенно красиво затевать гражданскую войну, когда война на фронте не закончена. Да, наконец, во имя чего? Единственные лозунги, за которыми публика сейчас пойдет, это лозунги большевиков и, главным образом, "долой войну", а под этот девиз становиться никак не могу. Словом, несмотря на всю заманчивость такого предприятия, приходится от него отказаться.
Возвращаюсь в штаб. Узнаю, будто кто-то собирается у преображенцев на Миллионной собрать представителей полковых комитетов и подбить их на какие-то насильственные меры. Посылаю туда офицера предъявить, в случае надобности, категорическое требование от меня успокоиться.
На следующий день приходится провести некоторое время в штабе, заканчивая свои дела. Отдаю приказ о сдаче временного командования Кузьмину (верх революционности - поручик будет командовать округом), пишу очень корректный прощальный приказ и т. д. Между прочим, задумываюсь над представлением командира 1-го Донского полка Траилина к производству в генерал-майоры. Если Керенский получит ходатайство за моей подписью, то он еще способен, пожалуй, упереться. Поэтому предлагаю Кузьмину подписать представление и повезти лично к Керенскому, где объяснить на словах заслуги Траилина во время беспорядков, а также, что его производство несомненно произведет среди казаков впечатление, благоприятное для Керенского. Уловка удается, и в тот же день поздравляю Траилина с генеральским чином.
Много труда встречаю в отбитии атак любопытных газетчиков, стремящихся узнать причины моего ухода. Прошу их успокоиться, поменьше об этом писать и отказываюсь сообщить что бы то ни было, находя, что бесполезные газетные пересуды о недоразумениях между Керенским и мною только внесут лишнее смятение в обывательские умы, и без того взволнованные.
Встречаю на лестнице в штабе "Гетмана Царскосельского". Он с хитрой улыбкой мне говорит, что, кажется, Рада потребует отправки всех украинских частей в Малороссию для ее защиты. Напоминаю ему мое основное условие, поставленное при самом начале формирования украинских рот, что я на это дело соглашаюсь, только если украинцы обещаются никогда не поднимать вопроса об уводе этих рот на родину, так как я их желаю иметь в столице в роли образцовых и надежных частей. "Гетман" не без остроумия мне возражает, что это был договор украинцев лично со мной, а что теперь, раз я уже больше не Главнокомандующий войсками округа, они считают себя свободными от всяких обязательств. Ловко.
Чрезвычайно трогательно выходит мое прощание с чинами штаба. Они все собираются в большой приемной, говорят тепло и задушевно, у некоторых на глазах слезы. Горячо их благодарю и прошу не слишком принимать к сердцу мой уход, так как в тяжелые минуты, переживаемые Россией, нужно работать, не покладая рук и не позволяя чувствам личных симпатий или антипатий влиять на общую пользу дела.
Покончив дела в штабе, задумываюсь над тем, кому следовало бы сделать прощальные визиты и решаю посетить только двух лиц, - Родзянко и Чхеидзе, как представителей власти законной и власти фактической. Что же касается членов правительства, предоставляю церкви возглашать им многолетие, без уразумения той иронии, которая заключается в парадоксальном противоречии самих слов: "Многая лета "временному" Правительству".