Но дело оказывается далеко не простым. Начинается с того, что на беспроволочном аппарате в Адмиралтействе товарищ-телеграфист отказывается передать шифрованную депешу, если ему не сообщат ее содержание. Товарища выгоняют, а депешу передает офицер. Но в Ревеле получивший ее товарищ поспешил в комитет с этим подозрительным документом. Что произошло, мне неизвестно. Кажется, офицеры, под страхом смертной казни, расшифровали в присутствии комитетчиков, и содержание депеши стало известным. Во всяком случае, несчастный адмирал Вердеревский не имел никакой возможности исполнить приказание. Но если бы миноносец и был бы послан, глубоко убежден, что он огня по кронштадцам не открыл бы. Мораль: по нынешним временам, раньше, чем отдать приказание, нужно основательно взвесить шансы на его выполнение, а то даром осрамишься.
Вместо миноносца появилась депутация от флота требовать от Лебедева объяснений по поводу его контрреволюционных действий. Он попросил меня депутацию арестовать, что и было исполнено. Затем появился на Неве крейсер "Аврора", - требовать объяснений по поводу ареста депутации, но беспечно пристал к Английской набережной, после чего все товарищи на нем легкомысленно завалились спать. Я отправился ночью с георгиевцами и юнкерами, занял набережную около крейсера, поставив два броневых автомобиля в таком положении, чтобы, в случае надобности, окатить пулеметами палубу крейсера и не позволить товарищам ни отчалить, ни открыть боевых действий. После этого представители морского ведомства отправились к ним для переговоров и все обошлось без кровопролития.
Финал всего скандала, уже после прибытия Керенского, принял неожиданную форму. Как-то рано утром приехал ко мне Лебедев и сообщил, что Вердеревский приезжает к Керенскому для объяснений и что меня просят сделать распоряжение об его аресте в ту минуту, когда он будет выходить из кабинета министра. Мне приходится примериться к обстоятельствам и признать приказание Керенского равносильным Высочайшему повелению, необходимому, по положению, для ареста такого высокого чина.
Наряжаю тактичного офицера из штаба с парой юнкеров, подписываю ордер, и адмирал, за неисполнение приказания министра, попадает в Комендантское Управление… А Троцкий на свободе. Вместо потопления кронштадцев получилось только дальнейшее расшатывание власти и дисциплины.
Тем временем аресты большевиков дают Никитину обильную жатву. К сожалению, офицер, ловивший Ленина, прибыл в Терриоки через полчаса после того, как большевистский герой бежал куда-то дальше. Однако, на даче, где он перед этим находился, оказался Стеклов, который, ввиду такого очевидно-преступного сообщества, был "приглашен" в штаб под конвоем для объяснений, но не арестован. Получив из Терриок донесение по телефону, еду к Керенскому спросить, что делать со знаменитым Нахамкесом? Он настаивает на том, чтобы его не арестовывать, а пригласить в штаб прокурора для его допроса. Воздерживаюсь от личного участия и предоставляю все дело Балабину и Никитину. В штаб прикатывает из Совета Чхеидзе с двумя подручными, чтобы присутствовать при допросе. Это сильно подбадривает Стеклова.
Сей нахал начинает с протеста против насильственного приглашения в штаб его, "представителя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов всея Руси" (дословно), и вообще ведет себя крайне развязно. Однако, сильно сбавляет тон, когда Никитин ему напоминает, что, по достоверным, имеющимся у нас сведениям, он такого-то числа на заводе Леснера призывал рабочих к вооруженному восстанию, а такого-то числа делал то же самое в другом месте. Тем не менее, запуганный прокурор не решается сделать постановление об его аресте, как зачинщика восстания, и Балабину приходится его отпустить, а меня лишают права производить аресты.
В беседе с Керенским выясняю дальнейший план действий. Я хочу из частей, принимавших участие в восстании, расформировать 1-й пулеметный полк, гренадеров и московцев, а затем добраться до запасных пехотных полков. Потом, сплавивши всю дрянь из остальных полков, зажить новой жизнью. Не говорю, конечно, о своей заветной мечте, - добиться впоследствии перевыборов в Совет, намекнув солдатам, что Совет не может являться выразителем мнения гарнизона в его новом, очищенном виде. Керенский вдобавок настаивает на расформировании остальных полков 2-й дивизии. Однако, я протестую, особенно в отношении павловцев. Памятуя, чем полк был в старые времена, сильно надеюсь, что мне удастся их привести в христианскую веру. Керенский с моими доводами, наконец, соглашается.
Обсуждаем, куда девать солдат, подлежащих вышибке из столицы. Портить и без того разваливающийся фронт посылкой туда всей дряни - нежелательно. Предлагаю отправить их на постройку Мурманской железной дороги, но Якубович в конце концов что-то придумывает. В заключение Керенский настоятельно от меня требует расформирования броневого автомобильного отряда и отправки всех машин на фронт. Говорю, что это трудно, так как в отношении их придраться не к чему: они во время восстания вели себя очень корректно, хотя, конечно, знаю, что они больше в руках Совета, чем в моих. - Обещаюсь над этим вопросом подумать.
Возвращаюсь в штаб, где ко мне приходит Авксентьев и Гоц с парой представителей Совета. Они меня просят сообщить новости. Говорю им о предстоящем расформировании частей и не скрываю о намерениях Керенского по отношению к броневикам, что их приводит в неописуемую тоску. Все равно убрать броневики без их ведома немыслимо, а в глубине души рассчитываю, что мое сообщение о броневиках поведет к конфликту между Керенским и Советом, после чего, может быть, наступит конец несносной двуличной политики обеих сторон по отношению друг к другу. Во всяком случае, благоразумная часть Совета, столь честно мне помогавшая, не сможет сказать, что я участвовал в тайном заговоре против них.
Приступаю к расформированию 1-го пулеметного полка. Посылаю за командиром и вручаю ему приказ о расформировании. Он, кажется, не особенно опечален. Требую, чтобы полк явился без оружия на Дворцовую площадь, а чтобы все пулеметы и ручное оружие было доставлено на двуколках и сложено во дворе Зимнего дворца. Оказывается, доблестные защитники революции за время беспорядков потеряли что-то около 30-ти пулеметов, со времени же большевистского поражения по ночам трепещут, ожидая ежечасно внезапного нападения с моей стороны, и выставляют ко всем воротам сильные караулы с пулеметами, а весьма многие разбежались.
При таком настроении, естественно, что, получив мое приказание и промитинговав всю ночь, господа пулеметчики постановляют беспрекословно подчиниться моим требованиям. Устраиваю им торжественную встречу, выстроив на одной стороне площади несколько эскадронов кавалерии и самокатчиков от фронтовых войск, а на другой - части 1-й дивизии. Обхожу войска, здороваюсь и принимаю впервые рапорт от переформированного "Гвардии резервного Преображенского полка".
Объяснив, что мы начинаем новую жизнь, я, обходя фронт, с улыбкой придираюсь то к расстегнутой пуговице, то к плохо пригнанному поясу. У солдат физиономии веселые, настроение великолепное. Приходят пулеметчики, а за ними повозки с имуществом. Из списочного состава 19 тысяч оказалось налицо тысяч 7–8. Казаки после ухода полка обшарили казармы и пригнали еще партию оставшихся. Окруженные строем войск, пулеметчики сконфуженно стоят у Александровской колонны. Пока идет сдача оружия, комиссия по разбору беспорядков, составив несколько мелких подкомиссий, производит быстрый допрос пулеметчиков по ротам, с целью выяснить картину участия полка в восстании и задержать наиболее виновных. Очевидно, главные зачинщики скрылись. Предвидя, что дело займет несколько часов, совершаю маленькую прогулку верхом по городу, во время которой замечаю удивительный случай: два солдата стали мне во фронт. Рагозин предлагает их арестовать, как контрреволюционеров.
Что настроение в войсках не понижается, ясно, например, из такого факта: однажды поздно ночью мне докладывают, что конно-артиллеристы арестовали в Павловске знаменитую Суменсон, легкомысленно поселившуюся где-то около их казарм, и привезли ее в штаб, но желают непременно видеть меня. Выхожу к ним и вижу уныло сидящую в углу г-жу Суменсон в крайне печальном виде: вся в синяках и кровоподтеках, лицо распухло, - словом, избитая до неузнаваемости.
Конно-артиллеристы очень твердо, но со злобными нотами в голосах, заявляют мне, что они теперь не верят ни правительству, ни Совету, так как оба эти учреждения только покровительствуют немецким шпионам, а потому Гвардейская конная артиллерия решила свою драгоценную добычу передать лично мне, крепко надеясь на то, что я по крайней мере не выпущу эту мерзавку на следующий же день. Обещаюсь им, что, пока я стою у власти, она выпущена не будет, сердечно благодарю их за правильное понимание долга и за оказанную моей контрразведке услугу, но заканчиваю тем, что бабу так бить не следовало бы. Вижу по солдатским лицам, что госпожа Суменсон отделалась, по их мнению, еще слишком легко, а потому на этой подробности не настаиваю. Никитин принимает арестованную вместе с найденным в ее квартире чемоданом и, поблагодарив еще раз артиллеристов, отпускаю их домой.
В 3 часа ночи еду в Пересыльную тюрьму. Проверяю караул. Потом убеждаюсь в наличии госпожи Суменсон, заглянув в дверное окошко ее номера: она спит без всяких одежд, - вдобавок, скинув одеяло и, по-видимому, солдатские кулаки оставили следы не только на ее лице. Вернувшись в штаб, посылаю в Павловск телеграмму, сообщая конно-артиллеристам порядок окарауливания их крестницы: пускай знают, что к данному обещанию я не отношусь легкомысленно.
Сообразуясь с этими новыми веяниями в казармах, я начинаю выпускать когти. Посылаю одну сотню казаков навестить товарищей-сорокалетних на Семеновском плацу. Этого оказывается вполне достаточно, и знаменитая республика ликвидируется во мгновение ока. Ее подданные быстро нагромождаются на поезда и исчезают в туманной дали, - куда? - не мое дело.
Потом приглашаю командира стрелков 3-го полка и предлагаю ему немедленно собрать всю его компанию в Царском Селе, удалив, таким образом, из столицы стрелков из Петропавловской крепости и из казарм на Гороховой около Мариинского дворца. Говорю, что прямых доказательств их участия в восстании у меня нет, но большевистские тенденции их мне достаточно известны, а потому сосредоточение их в здоровой атмосфере царскосельского гарнизона будет им очень полезно. Такое распоряжение, конечно, идет в разрез с точкой зрения Совета на святость постановления о невыводе из столицы войск, участвовавших в революции, но раз, с благословения правительства, я расформировываю несколько полков за участие в восстании, никто из-за нескольких рот ко мне не придерется, а для очистки столицы от ненадежных войск эта мера необходима.
Между прочим, в 3-м стрелковом произошел любопытный случай: один из офицеров, председатель солдатского комитета на Гороховой, торжественно принес мне однажды резолюцию стрелков - беспрекословно и свято, при всяких обстоятельствах, исполнять только мои приказания. После восстания выяснилось, что чуть ли не в тот же день комитет стрелков в Петропавловской крепости вынес постановление о беспрекословном подчинении одному только Ленину, причем это постановление было написано рукой того же офицера, что и резолюция на Гороховой.
Будучи допрошен по поводу такого курьеза, находчивый юноша объяснил, что в Петропавловской крепости он только присутствовал и в прениях не участвовал, но что ввиду отсутствия грамотных сочленов комитет попросил его записать постановление. Эта уловка не спасает его от моего гнева, и он отправляется под арест в Комендантское Управление вместе с другими офицерами, проявившими провокаторские наклонности во время восстания. Об их аресте, с объяснением причин, отдаю в приказе по округу.
Вообще тон приказов меняю резко. Издаю один, где требую большей аккуратности при несении караульной службы, говоря, что необходимо немедленно со всех постов скамейки, табуретки и "прочую дрянь" убрать; заканчиваю требованием, чтобы солдаты ходили прилично одетыми и с погонами, "дабы можно было во всякое время отличить солдата от беглого арестанта".
Злые языки совершенно неосновательно решили, что я намекаю на тужурку без погон, носимую Керенским, но больше всех обиделся Кузьмин, заявивший мне, что среди арестантов бывают очень порядочные люди. Прошу его припомнить собственные его арестантские дни при старом режиме и спрашиваю, имел ли он тогда воинский вид. Сознается, что нет, и ничего после этого не может возразить против редакции моего приказа.
Керенский, слава Богу, на свой счет моих слов не принял; наоборот, прислал ко мне Якубовича с выражением полного удовольствия по поводу моих приказов и обещанием всякой поддержки, если я буду действовать столь энергично. По-видимому, в Довмине они считают словесные и письменные извержения за истинное проявление деятельности.
Говорю, что подобные приказы я и перед восстанием мог бы писать дюжинами, но тогда они бы не соответствовали настроению, - никто бы их не исполнял и я приучил бы солдат смотреть на мои приказы, как на воззвания Временного Правительства. А теперь я убежден, что они будут прочтены и исполнены. За обещанную поддержку сердечно благодарю, и даже кончаем разговор объятиями, несмотря на то, что на младотурецкие совещания у Пальчинского Якубович больше не приглашается после его двусмысленного поведения по отношению ко мне в дни восстания.
Быть может, Керенский, действительно, одумался и с ним можно будет работать. Слухи про нашу ссору распространились в публике, и кое-какие намеки появились в газетах. По моему требованию, Кабинет военного министра написал официальное опровержение, доказывая, что, наоборот, мною очень довольны. Но даже участие Терещенко, по-видимому, стало известным. Сужу по тому, что, совершив однажды поздно вечером объезд города на машине броневого отряда, и при возвращении в штаб, проезжая мимо фасада Министерства иностранных дел, я услышал из уст автомобильного офицера забавное предложение: "А не прикажете ли выкатить пару броневиков и хорошенько обстрелять это учреждение?" Отказываюсь от любезного предложения.
Другой результат всех этих слухов проявился в том, что как-то ночью получаю таинственное приглашение на закрытое заседание главарей казачьего съезда на Надеждинской. Ничтоже сумняшеся, еду. Они меня просят осветить им политическое положение. Говорю, что раз заседание келейно, то я могу по дружбе это сделать, и весьма откровенно выкладываю им многое. Они очень благодарят, но, видимо, я на них нагнал некоторую тоску. Очевидно, огромное большинство Керенского недолюбливает, но последние его сторонники убеждаются в его непригодности на роли "спасителя Отечества". Кое-кто из более горячих голов говорит о необходимости грозного протеста от лица всего казачества. Указываю на вероятную бесполезность такого шага, соединенную с опасностью попасть в контрреволюционеры, хотя, конечно, попытка не пытка. Мое всегдашнее мнение таково, что в столице им нельзя ничего сделать и что главная их задача - охранять объединенное казачество от проникновения большевизма. Представители молодежи, по-видимому, ожидали от меня более энергичного поощрения на решительные действия. Однако, расстаемся с массой взаимных любезностей.
После большевистского восстания произошли перемены в правительстве. Керенский вытурил Переверзева, не знаю в точности, за что, быть может, за обнародование шпионских документов, столь сильно скомпрометировавших господ большевиков. Во всяком случае, я по телефону выражаю ему свои симпатии, говоря, что, вероятно, и я сам скоро уйду с арены за борьбу с темными силами. Об уходе князя Львова и вознесении Керенского в председатели Совета я узнал довольно странным образом: вошел ко мне в кабинет прокурор Синода Львов и торжественно заявил: "Наша взяла". Никак я не мог сначала уразуметь, что сей государственный муж разумел под словами "наша", и был крайне удивлен, выяснив, что победа Керенского соответствует заветным стремлениям обер-прокурора.
В связи с переменой в психологии петроградского гарнизона очень было мне любопытно наблюдать настроение войск, прибывших с фронта. Вскоре после их прихода, в Преображенском полку состоялось собрание представителей всех полковых комитетов, как фронтовых войск, так и столичных, куда я, конечно, поехал.
Совет прислал нескольких из своих говорунов, которые приветствовали представителей вновь прибывших войск и побеседовали на тему о демократическом единении, но вдруг на трибуну взошел Алексинский и, повернувшись к кучке членов Совета, начал жестоко их отчитывать, красноречиво доказывая, что единения быть не может и что мы Россию не спасем, пока Совет в своей среде укрывает большевиков. Пускай изгонит из Таврического дворца эти гнусные элементы, - тогда мы сможем протянуть Совету нашу руку для совместной работы по установлению порядка на Руси. Пока это не сделано, все речи членов Совета он считает лживыми и фальшивыми.
Речь Алексинского вышла блестящей и была покрыта таким дружным громом рукоплесканий, что мое сердце возрадовалось, чувствуя близость минуты, когда можно будет подбить публику на перевыборы в Совет, без опасения на то, что гнусные элементы опять в него проскочат. Когда Алексинский сходит с трибуны, крепко жму ему руку. Господа советчики пробуют ему возражать, но неубедительно, и ясно, что симпатии слушателей не на их стороне. Потом я вхожу на трибуну и, подвергнувшись горячей овации, заявляю, что я пришел сюда с целью дать вновь прибывшим беспристрастное освещение происшедших в столице событий, а потому прошу мне задавать вопросы. Очень люблю этот способ, всегда дающий вам правильное представление о том, чем ваша аудитория заинтересована.
В данном случае первым вопросом является следующий: "На какие строевые части столичного гарнизона я мог вполне рассчитывать перед началом восстания?" - Твердо отвечаю: - "На две: 1-й и 4-й Донские казачьи полки". - Среди депутатов 1-й дивизии сильное волнение, и один из преображенцев не выдерживает и встает с вопросом: "А мы?" - Обращаясь в их сторону и улыбаясь, говорю: "Вы, друзья мои, преображенцы, хорошо меня знаете, и я вас знаю, из-за моего заявления мы не поссоримся. Пожалуйста, скажите мне совсем по совести: если бы в самом начале беспорядков я бы вас вызвал с приказанием встретить идущих к Таврическому дворцу большевиков и остановить их огнем, мог ли я быть совсем уверен, что все ваши роты выйдут на это дело беспрекословно?" Смущенное молчание является красноречивым ответом. - "Вот видите ли", - говорю я и перехожу к следующему вопросу: "Какие части в Петрограде присягали Временному Правительству?" - Отвечаю: "Две: 1-й и 4-й Донской казачьи полки". - Против этого факта никто возразить не может. Фронтовые депутаты улыбаются. Всех остальных вопросов не помню, но ясно одно, - что господа с фронта относятся свысока к петроградцам, кичась своей благонадежностью. Поэтому, раньше чем покинуть трибуну, произношу несколько защитительных слов, оправдывая поведение столичных войск особенностями их бытовых условий.