Гертруда и я были частыми гостями у нашей хорошей приятельницы Милдред Олдрич. Случилось так, что она внезапно лишилась своего скромного дохода. Выяснилось, что это не был подарок от ее друга, как мы все полагали. Деньги поступали от ее старого поклонника и его богатой жены. Мы нашли человека, хорошего друга этой пары, и спросили, почему перестали поступать деньги. Ответ был таков: "Моя жена в преклонном возрасте, у нее развилось скряжничество, я тоже в ее списке людей, которым сокращены привилегии, даже не могу пользоваться машинами. Мне приходится ходить на станцию пешком, если надо побывать в Нью-Йорке".
Мы побеседовали с каждым, кто мог бы помочь Милдред с деньгами. Все то жаркое лето мы пытались изыскать фонды для Милдред. Наконец было решено, что Гертруда должна обратиться к редактору "Атлантик Мансли". К сожалению, он не поставил всю заметку в журнал, но получил пожертвования, а одна дама пожертвовала 500 долларов, приехала в Париж познакомиться с нами и сказала: "Если этого недостаточно, я могу дать больше".
Милдред, конечно, была вне себя от необходимости жить на подачки публики. Она рассказала Гертруде, что когда впервые узнала, что доход прекратился, она оповестила библиотекаря американской библиотеки в Париже и просила его прийти и забрать ее книги - она не была уверена, что сможет жить на Хилтопе. Гертруда сейчас же отправилась поговорить об этом с библиотекарем, и он сказал: "Если она после своей смерти завещает нам свои книги, тогда мы о них позаботимся сейчас". Милдред согласилась.
В библиотеке есть, во всяком случае, до последнего времени была, комната для ее книг. Их у Милдред скопилось много, некоторые представляют значительную ценность как первые издания или как уже не издающиеся. Ее сохранившиеся письма - часть она уничтожила - завещаны Гертруде.
Уильям Кук приезжал в своем маленьком автомобиле к Милдред и забирал ее на праздники - Рождество, Новый Год, день Благодарения и 4 июля. Он вспоминал, что Милдред была интересной пожилой леди, но трудным гостем.
Однажды Амелия, служанка Милдред, позвонила, что у Олдрич инфаркт. Олдрич всегда оставалась на ночь одна, Амелия появлялась по утрам. Когда Амелия пришла, она нашла Милдред на полу. Амелия послала за местным доктором. Гертруда позвонила Куку, и мы втроем поехали туда. Кук полагал, что лучший уход ей обеспечат в Американском госпитале в Нейи. За Мидред там заботливо ухаживали, но она вскоре умерла. Кук и Гертруда позаботились об устройстве похорон.
Милдред имела привычку носить на ночной пижаме Орден Почетного Легиона. Она очень гордилась, что получила его. На похоронах офицер, одетый по всей форме, увешанный многочисленными медалями, представлял Почетный Легион. Было обилие цветов, которые доставили бы Милдред удовольствие. Ее похоронили на маленьком кладбище в Юри.
Форд Мэдокс Форд появился в Париже, чтобы выпускать журнал "Трансатлантик Ревю". Он часто посещал Гертруду. Я питала к нему симпатию. Хемингуэй прозвал его "золотой морж".
Однажды мы отправились навестить его и застали у него, как у истого француза, группу молодых поэтов. Он обратился к Стайн: "Кого вы знаете из здесь присутствующих?". Она подняла палку и указала на Гарольда Лоба. "Встаньте! - сказал Форд. - Поклонитесь мисс Гертруде Стайн". Когда он подыскивал небольшой домик за городом, я посоветовала район Германт, где он действительно нашел крохотный домик с крохотным садиком и где выращивал множество цветов. Он сказал мне: "Спросишь француза, что это за цветок, последует обычный ответ: резеда". Знаменитое шато в Германте, шато прустовского героя, находилось в шаге от маленького домика.
Вся история взаимоотношений Форда Мэдокса Форда и Вайолет Хант была бы смешной, если бы не была трагичной. Мы встретились с ними в доме Элис Улльман до Первой мировой войны, когда те вернулись из Германии. Вайолет Хант полагала, что вышла замуж за Форда. Он, однако ж, был женат на женщине в северной Англии. Когда Вайолет Хант обнаружила, что он сотворил, она написала книгу [об этом] и на вечеринке у Гэрри Фелана Гибба отвела меня в сторону и прошептала: "Знаешь ли ты, какую дрянную штуку проделал со мной Форд Мэдокс Форд?". Пришлось признаться, что знала, а ее книгу я прочла с напряженным интересом. Вне сомнения, Форд был удивительным человеком, но доставил много неприятностей Вайолет Хант.
На одной из вечеринок мы познакомились с Мэри и Луисом Бромфильдом. Среди присутствующих молодых людей был и Хемингуэй. Форд беседовал с Гертрудой, когда подошел Хемингуэй, чтобы поговорить с ней. Форд отстранил его, говоря: "Отойдите, молодой человек, это ведь я разговариваю с мисс Стайн, не прерывайте меня". И затем спросил Гертруду, может ли он посвятить ей новую книгу. Гертруду это очень тронуло, а я была счастлива.
В предпоследний раз я видела Форда на улице Флерюс, куда он пришел с привлекательной рыжей девушкой и обратился ко мне: "Элис, скажи ей, что ей следует выйти за меня замуж". Я, будучи осведомленной о его нынешней женитьбе, сказала: "Послушай, Форд, я не могу". Он сказал: "О, нет, ты можешь, скажи ей сейчас". Поскольку девушка была из Балтимора, из-за Гертруды все дело осложнялось. Я ничего девушке не сказала, и Форд оставил свою просьбу. Затем он подошел ко мне и сказал: "Я отправлюсь в Балтимор, объясню ее родителям, чего хочу, и они позволят мне жениться на их дочери". Они, разумеется, не позволили.
Примерно в это время леди Ротермер пригласила Гертруду и меня на прием, который она устраивала в честь Т. С. Элиота. Гертруда не горела желание идти, но я обещала леди Ротермер, что мы придем. Я приступила к шитью вечернего платья, поскольку все мои довоенные платья истрепались. Я заканчивала платье, когда 15 ноября во второй половине дня леди Ротермер и Элиот появились у нас на улице Флерюс. Я спешно собрала шитье и свернула в рулончик.
Томас Элиот хотел задать несколько вопросов Стайн по поводу ее стиля и она согласилась: "Давайте". "Скажите мне, мисс Стайн, кто дал вам право использовать раздельный инфинитив?". "Генри Джеймс", - ответила Гертруда.
Элиот в то время был редактором журнала "Критерион", с финансовой поддержкой леди Ротермер: "Нам бы очень хотелось получить от вас статью" "Да?" - переспросила Гертруда. "Да, - сказал Элиот, - но это должна быть ваша самая последняя работа". "Хорошо", - согласилась Гертруда. И они ушли.
В тот вечер Гертруда написала портретную зарисовку о Т. С. Элиоте, которую озаглавила "Пятнадцатое ноября", чтобы не возникало сомнений, что это ее последняя работа. Статья не появилась в следующем номере "Критериона", не появилась и в последующих, после чего Гертруда начала всем рассказывать: "Он побаивается ее публиковать". Дошло ли ее высказывание до ушей Элиота, мы не знали, но она, не колеблясь, говорила, что он скор просить статью, но не так скор ее публиковать.
Саму леди Ротермер мы встретили на вечеринке в честь Мюриель Дрейпер, на которую мы пошли, поскольку Мюриель нам нравилась. Там же нас представили Натали Барни и мисс Ромейн Брукс. С этими женщинами мы вновь увиделись на представлении "Русского балета", и мисс Барни пригласила нас прийти на один из ее пятничных обедов. Это стало началом длительной и теплой дружбы. Ромейн Брукс была портретным живописцем, нарисовала несколько портретов д’Аннунцио, один из которых приобрело французское правительство и выставило в Люксембургской Галерее. В то время у нее была квартира в Париже на Куэй де Конти, обставленная в стиле того времени - много черного цвета, черный пол, черные чехлы на мебели. Это было несколько мрачно, но весьма стильно.
У Натали Барни в гостиной стоял очень большой стол с множеством комфортабельных кресел, за которым и подавали чай. Комната выходила в тенистый сад с множеством деревьев, но не цветов. По другую сторону павильона был небольшой тротуар, ведущий в Храм Дружбы.
За чаем всегда собиралось большое число разнообразных гостей - ученые, писатели, и несколько художников. Мари Лорансен была тут частой гостьей. Сестра Натали Барни, которую мы встречали в Ниме, очень тепло говорила на вечере, устроенном в честь Гертруды Стайн.
Когда мы переехали на улицу Кристин, мисс Барни подписывалась "Ваш друг и ближайший сосед", потому что улица Жакоб располагалась не далее, чем в четырех блоках от улицы Кристин.
Натали Барни познакомила нас с графиней де Клермон-Тоннерр. Графиня и Гертруда стали близкими друзьями. Их дружба продолжалась до самой смерти Гертруды.
Скотта Фитцджеральда привел к нам одним вечером в 1925 году Хемингуэй, как раз после публикации "Великий Гетсби". Хемингуэй привел Фитцджеральда и Зельду. Фитцджеральд принес экземпляр своей книги. Скотт, который не чурался иногда немного уколоть Хэма, однажды сказал мне: "Мисс Токлас, я убежден, вам будет интересно услышать, как Хэм достигает момента наивысшего успеха". Хэм как-то неуверенно спросил: "Что у тебя на уме, Скотти?". Тот сказал: "Скажи сам". Хэм сказал: "Ну что ж, вот как это происходит. Когда у меня появляется идея, я уменьшаю огонь, как на спиртовке, на самый минимум. Тогда она взрывается, так и моя идея". При этих словах Фитцджеральд повернулся спиной, а я сказала: "Отступление при Капоретто сделано прекрасно". Я больше ничего не сказала о книге, и Хэм был удовлетворен.
Фитцджеральд продолжал приходить к Гертруде. Было много разговоров о его алкоголизме, но когда он приходил к нам домой, всегда был трезв. Однажды он сказал: "Знаете, а ведь мне сегодня тридцать и это трагедия. Что со мной будет, что мне делать?". Гертруда ответила, что ему не о чем волноваться, что он писал как тридцатилетний все это время. Она посоветовала ему ехать домой и писать самую великую свою книгу. Она высоко ценила и "Великий Гетсби" и "По ту сторону рая". Когда из печати вышла "Ночь нежна", он послал экземпляр Гертруде с надписью: "Та ли эта книгу, которую вы хотели?".
Среди посетителей на улице Флерюс были супруги Робсон, приехавшие в Париж с письмом от Ван Вехтена. Они направлялись в Виллафранка. Гертруда сказала мне: "Надо устроить прием в их честь". Она начала собирать людей, прося Робсонов явиться раньше пяти часов.
Когда все собрались, Гертруда привела их в столовую, чтобы снять пальто и шляпы. Миссис Робсон держала в руке большой и очень тяжелый кожаный мешок. Она сказала: "В последнюю минуту пришлось кое-что докупить из вещей, и я все сунула в этот мешок. Бритвы, знаете…".
Вечер протекал очень хорошо, и Робсон спросил у Гертруды, не хотят ли гости послушать его пение. "Конечно!" - ответила она. Он спел несколько спиричуэлс.
Однажды в доме одновременно оказались невысокая американская женщина и Робсон. Имела место некоторая неловкость, поскольку она была убежденной южанкой. Она спросила Робсона: "Вы же южанин, не правда ли?". "О, нет! - ответил Робсон. - Я родился и вырос в Нью-Джерси". "Жаль", - сказала она. "А мне, нет", - ответил Робсон.
Навестила нас и Эдит Ситуэлл, с которой мы познакомились благодаря издателю лондонского журнала "Вог". С самим издателем мы встретились в Париже, и он сказал, что Эдит Ситуэлл хочет нас видеть. Ранее она написала статью о творчестве Гертруды для одного лондонского журнала, не очень восторженную. На следующий год, поменяв свое мнение, Ситуэлл написала для журнала "Вог" другую статью, на сей раз полную энтузиазма.
В наш дом ее привел Элмер Харден. Появление мисс Ситуэлл стало для нас большим сюрпризом, ибо она выглядела как никто другой под солнцем - очень высокая, гренадерского роста, с характерными чертами и самым прекрасным носом, который когда-либо был у женщины. Одетая в двубортное пальто с большими пуговицами она смотрелась как жандарм. Встреча стала началом длительной дружбы.
Мисс Ситуэлл рекомендовала Гертруде приехать в Англию и прочесть лекцию в Кембридже. Следом пришло приглашение из Оксфорда. Лекцию Гертруда написала, сидя в автомобиле, пока его машину чинили в мастерской. Она вернулась домой и сказала: "Я это сделала, я написала лекцию". И поведала мне, как, где и когда.
Предстоящее чтение лекций несколько беспокоило ее, она консультировалась с различными людьми, как ей поступать. Будучи однажды у Натали Барни, она попросила совета у одного, очень приятного профессора. Тот посоветовал: "Читайте как можно быстрее, не отрывая глаз, и тихо". Другой знакомый, Причард, сказал: "Говорите, как можно медленнее, как можно громче и не смотрите в написанное".
Весной мы направились в Лондон. В Лондоне все Ситуэллы - Эдит, Осберт и Сачеверелл - устраивали вечер чтения своих стихов и попросили Гертруду посидеть на сцене. Я на короткое время осталась одна и в это время ко мне подошла Долли Уайлд: "Элис, где наша дорогая Гертруда?". Я ответила: "Дорогая Долли, она на сцене!".
В Кембридже у Гертруды была спокойная и глубоко заинтересованная аудитория. Ей не составило труда удерживать внимание слушателей. После лекции мужчины задавали много вопросов, женщины же молчали.
В Оксфорде у нас был ленч с Гарольдом Эктоном, а затем Ситуэллы отвели нас в комнату, где Гертруде предстояло читать лекцию. Собралась большая, внимательная, спокойная аудитория, которая после лекции оживилась и начала задавать вопросы. Ситуэллы изумились быстроте и остроумию ответов Гертруды. Они хотели, чтобы мы продлили наше пребывание в Англии, но мы в тот же вечер отправились по железной дороге в Лондон и на следующий день были дома.
8
Летом 1922 года мы отправились в Сан-Реми, расположенный в долине Роны и провели там лето, осень и зиму. С приходом зимы подул мистраль, в отеле стало холодно. Однажды мы посетили маленькую деревню, расположенную на холмах, и сидели там, надеясь укрыться от ветра. Вокруг было вспаханное поле, холод, я не могла идти. Внезапно я заплакала. Гертруда спросила: "В чем дело?". "В погоде, - ответила я, - не можем ли мы отправиться в Париж?". Она ответила: "Завтра".
Но Гертруде так хорошо и с настроением там писалось, что я решила вести себя прилично и не жаловаться.
Несколькими годами позднее мы намеревались посетить Пикассо, на Антибских островах. По дороге остановились провести одну-две ночи в отеле Пернолле в Белле. Мадам Пернолле принесла в нашу комнату цветы из сада - они и выглядели как цветы из сада, а не как цветы из магазина. Мы поинтересовались: "Чудесные цветы, у вас есть сад?". "Нет! - сказала она. - То, что вы видите из окна - огород, цветов там нет. Но кругом много садов и мы получаем цветы от них. Вы должны прогуляться и посмотреть цветы у месье Женевре, он - садовод".
В тот день мы отправились туда, купили цветы и побеседовали с месье Фредом Женевре. Он был самым пожилым в семье, но по своим манерам мог бы стать лидером в любых обстоятельствах. Он уделил нам время, мы осмотрели его дом и полюбовались видом на долину внизу, иногда просматривалась и вершина Монблана.
Приехав в Белле, мы предполагали остановиться на день-два, но окружающая местность была такой захватывающей! Мы разъезжали по окрестностям, и в нас все больше и больше вселялся невероятный энтузиазм. Мы решили не присоединяться к Пикассо на Антибах и послали ему телеграмму: "Остановились здесь, по крайней мере, пока что на время". Затем Гертруда написала ему, что остаемся в Белле на все лето.
Как-то месье Женевре, к которому мы пришли купить цветы, сказал, что нас хочет видеть баронесса Пьерло. Если мы сможем пересечь долину и приехать к ней в Беон, он приедет к ней в шато на велосипеде и там присоединится к нам. Так мы все и поступили. Баронесса стала нашим хорошим другом. В 1870 году отец мадам Пьерло оставил свой дом и приехал в Беон из Лиона, чтобы избежать ужасов войны. Ее третий сын погиб во время Первой мировой войны. Оба ее мужа умерли. Первый муж, армейский человек, был военным атташе в Швейцарии и Риме, второй - наполеоновский барон, унаследовавший существенное богатство, был директором музея в Крейле. Она помнила все. Гертруда часто повторяла: "Ее память может сравниться с моей". Ей было что помнить!
Около шато в Беоне находился дом XVII века, прозванный Сейе - винный погреб, где приготовляли вино. Мадам Пьерло предложила Гертруде устроиться там и работать хоть полдня, хоть весь день - спокойно и никто не потревожит.
Несколько лет мы проводили летнее время в Белле, пока нам не попался на глаза дом в Билиньине. До сих пор мы не могли найти ничего подходящего, но однажды, находясь в долине и подняв глаза вверх, мы увидели желанный дом. Гертруда сказала: "Мы едем туда, ты пойдешь и скажешь, что мы хотим занять этот дом". Я возразила: "Но может он не сдается". Она сказала: "Занавески шевелятся". "Что ж, - ответила я, - это доказывает, что там живут".
Я встретилась с агентом владельца дома. Он мне рассказал, что нынешний квартирант - армейский офицер, похоже, что вскоре его полк направят в другое место. Если так произойдет, у нас появится возможность взять дом в субаренду, а когда она кончится, арендовать дом у владельца напрямую.
Наконец, полк уехал. Мы подписали документы и арендовали дом, который видели только с дороги. Мы и наш белый пудель Баскет переехали туда.
В течение многих лет по прочтении "Княгини Казамассима" мне хотелось иметь белого пуделя. На одном из собачьих шоу в Париже Гертруда увидела пару белых пуделей со щенком. Щенок прыгнул к ней в руки. Мы поговорили с хозяйкой, она сказала: "Щенок на продажу, у матери тяжело протекала беременность и я потратила большие деньги на ветеринара". Гертруда сказала: "Мы возьмем его, но не поддержите ли вы его несколько недель, пока он не приучится к своим обязанностям". Женщина согласилась и предложила позвонить через две недели.
Мы забрали его за несколько дней до отъезда в Белле. В тот вечер у нас побывал Жорж Унье и спросил: "Что это за собака, которая так голосит?". "Щенок, только что купили". "О, боже, пожалуйста, успокойте его!". Жорж был очарован Баскетом.
Назвали его Баскетом, поскольку я решила приспособить его носить в зубах корзинку цветов. Никогда не носил.
До того я хотела собаку породы бедлингтон, мы почти и купили такого в Лондоне, когда навещали Джона Лейна. Но началась война и взять его с собой во Францию мы не могли. Когда ж начали проводить летние месяцы в Белле, я сказала - бедлингтон Баскет в Белле - вполне подходящее имя, только это был не бедлингтон, а пудель.
За Баскетом последовали и другие собаки, включая Байрона, Пепе и Баскета II. Байрон был породы чихуахуа, подарок от Пикабиа, чьей собакой чихуахуа мы восхищались.
В ту ночь, когда у нас появился Байрон, мы с Гертрудой по очереди держали его на коленях, и когда пришло время отправляться спать, обнаружили, что Баскет исчез. Он побежал к калитке, пытаясь исчезнуть и избежать ревности, которая точила его. Мы с Гертрудой выбежали, привели его обратно, пытаясь не давать больше повода для ревности.