В субботу я постучала в дверь студии. На сей раз то была не Гертруда Стайн, а ее брат Лео. Вряд ли я бы признала его, сравнивая с сестрой - они совершенно не были похожи. Гертруда походила на родственников с отцовской стороны, братья - друг на друга. Внешне Лео весь, как и Гертруда, Стайн, казался золотисто-бронзовым; борода тоже отсвечивала золотом. Эдит Ситуэлл рассказала мне, как ее отца спросили, похожа ли дочь на него. Он ответил: "Да, но ей недостает "этого"", - и указал на бороду. Как и Гертруда, Стайн, Лео был одет во все коричневое. И одинаковые сандалии, сделанные во Флоренции по модели дизайнера Раймонда Дункана. Дункан скопировал модель с греческой вазы в Британском музее. У Лео была красивая пружинистая походка, он нес свое высокое тело с неподражаемой грациозностью. В то время он вел себя вполне дружелюбно. Но позднее, когда они с Гертрудой Стайн разошлись в оценке Пикассо и ее литературного творчества, он стал необоснованно критичным и невыносимым.
В студии вместе со Стайнами присутствовал и невысокий, очень смуглый и крайне оживленный молодой человек, Альфред Морер, американский художник; близкие звали его Альфи. Веселый и остроумный, он любил шокировать друзей. Однажды вечером, будучи в гостях у Стайнов во Фиезоле, он глядя с террасы вниз, на долину Арно, вздохнул: "Должно быть, там десять тысяч гурий". "Но десять тысяч чересчур много", - заметила Гертруда Стайн. "Но не для меня", - ответил Альфи.
Служанка Элен энергично постучала в дверь, призывая к обеду. Гертруда Стайн вывела нас из студии, закрыв ее на американский замок. Расположенная рядышком дверь в павильон была открыта, и узким коридором, через первую же справа дверь, мы проследовали в столовую. Столовая была небольшая по размеру, да еще уставленная вдоль одной стены книжными полками. По обе стороны от двойных дверей - одна напротив другой - во всю их высоту висели акварели и рисунки Пикассо.
Когда мы сидели за столом, послышался громкий стук в дверь. Элен объявила о прибытии месье Пикассо и мадам Фернанды и в то же мгновение они вошли - возбужденные, не переставая говорить. Пикассо, очень смуглый, черноволосый, с удивительными сверкающими, всевидящими черными глазами, над одним из которых нависла узкая челка, доказывал своим резким испанским голосом: "Вы же знаете, как испанец, я предпочитаю приходить вовремя, таков я всегда!". Фернанда же своим характерным жестом - в наполеоновской манере с поднятой над головой рукой и указательным пальцем, направленным вверх, попросила у Гертруды Стайн извинения. Новый костюм на ней, сшитый к завтрашнему вернисажу в Осеннем Салоне, не был доставлен в срок и, разумеется, не оставалось ничего другого, как подождать посыльного. Фернанда была грузной женщиной с необыкновенным, естественного цвета maquillage, черными, узкими глазами. Вылитая одалиска. Внимание, которое она привлекла, польстило ей и она, умиротворенная, уселась.
Ужин был прост, но вкусно приготовлен. Элен не умела, да и не любила готовить сложные блюда или те, которые требовали большого времени. Она бы не рискнула приготовить восхитительные французские блины. Но все, требующее жарки, она доводила до совершенства. Баранья нога неизменно оказывалась редкостно вкусным угощением. Элен обычно ставила ее в духовку, отправлялась по делам поблизости от дома, но в нужный момент возвращалась, чтобы облить жиром мясо.
За столом велся оживленный разговор. Во время десерта появилась Элен с сообщением: в студии очередные гости. Гертруда Стайн заторопилась из-за стола. Вскоре мы последовали за ней и обнаружили ее сидящей в высоком кожаном тосканском, в стиле Ренессанс, кресле: ноги покоились на нескольких седловатых подушечках, наставленных одна на другую.
Она представила нам привлекательного рыжеватого человека, Пьера Роше, который, коверкая слова, говорил на нескольких языках, включая венгерский; Ганса Пуррманна, немецкого художника, адепта Матисса; Патрика Генри Брюса, убедившего (вместе с Майклом Стайном) Матисса открыть свою школу; Сайена, талантливого инженера-электрика, расставшегося с карьерой в фирме Томпсон-Хьюстон, чтобы приехать в Париж учиться искусству рисования; группу обитателей Монмартра, окружавших Пикассо, как квадрилья тореадора; Жоржа Брака; и некоего Кремница, который мог петь песню "Старая Кентская дорога" с заметным французским акцентом. Также присутствовали: француз Аполлинер, испанский художник Пишо и некий, похожий на Греко, ювелир.
Фернанда и Брак затеяли игру в des incroyables. Брака я приняла за американца. Но настоящим американцем оказался Уильям Кук, который рисовал портреты английских герцогинь, затем деятелей Римской империи, включая многих кардиналов, но оставил живопись и переключился на гравюры.
К тому времени, когда Гарриет переговорила с каждым из представленных (а также непредставленных), она уже была готова уйти. Гертруда Стайн договорилась с нами о встрече завтра на вернисаже в Осеннем Салоне. Она также спросила, не хотела бы я взять уроки французского языка у Фернанды, которая получила хорошее образование и читала вслух басни Лафонтена, пока Пикассо рисовал портрет Гертруды Стайн.
Мы выбрались на вернисаж рано и безо всяких трудностей разыскали salle des fauves, диких животных, как их называли. Пикассо окружала его квадрилья, за исключением Брака, проявлявшего двойную лояльность - он находился в толпе, окружавшей Фернанду. Заметив Гарриет и меня, она подошла к нам своей тяжеловесной походкой и представила своих друзей: Алису Дерен, чья невозмутимо-спокойная красота заработала ей прозвище La Vierge - Дива, и Жермен Пишо, чья внешность была полной противоположностью.
Я переговорила с Фернандой и выразила желание брать у нее уроки французского языка. Не смогла бы она приходить по утрам в отель и заниматься там? Она назвала меня Миис (Мисс) Токлас и сообщила плату: за урок - два с половиной франка (пятьдесят центов). Я предложила оплачивать извозчика. "О, нет, - засмеялась она. - Я поеду автобусом или на метро". Мы выбрали день на следующей неделе. Подошла Гертруда Стайн, поболтала с тремя обитателями Монмартра и поинтересовалась, договорились ли мы об уроках. "Она будет приходить по утрам в 10 и оставаться до часу дня", - ответила я.
Помещение постепенно заполнялось. Присутствовали не только французы, но и русские, несколько американцев, венгры и немцы. Шли оживленные, хотя и не всегда дружелюбные дискуссии. Хрупкая русская девушка объясняла свою картину: обнаженная, держащая в воздухе отрезанную ногу. То было начало русских ужастиков. Она была студенткой в школе Матисса. В первый же день, когда Матисс пришел осмотреть картины, он, как обычно, спросил ее: "Что вы пытались изобразить, мадмуазель?" Она ответила, ни минуты не колеблясь: "Модерн, новизну". Класс зааплодировал.
К нам подошел Пикассо. "Вы будете брать уроки у Фернанды?" - спросил он и добавил: "Она очень образована, но скучна, постарайтесь не заразиться этим от нее. Гертруда должна привести вас ко мне". И закончил со смехом, похожим на ржанье жеребенка: "Я тоже живу на Монмартре".
На следующей неделе семья Майкла Стайна пригласила нас на ленч. В приглашении была приписка, сделанная рукой Майкла: "После ленча я возьму Элис в Лувр. Это скандал, что она еще не удосужилась туда сходить. Я полагал, она интересуется живописью". Возможно, я и интересовалась, но мой главный интерес заключался не в этом.
Ленч состоялся в гостиной. Аллан, маленький сынишка Стайнов, вертелся тут же. Когда мать замечала его присутствие, то не упускала возможности погладить; отца же заботило больше, как доставить ребенку удовольствие. Оба, Матисс и Пикассо, уже сделали его портреты - самая большая награда, которая выпала в жизни на его [Аллана] долю.
После ленча Майкл и я направились к реке, прошли пешеходным мостиком, и скоро очутились в Лувре, у постамента Ники Самофракийской. Майкл быстро провел по этажным пролетам в Квадратный зал. Меня ожидал удивительный сюрприз: картина Джорджоне "Сельский концерт". Но удалось постоять у нее лишь мгновение, меня в спешке тащили вдоль длинной галереи. "Чтобы ты знала, - объяснял Майкл, пока мы неслись мимо километров картин, - как найти то, что надо". Я была изнурена.
Напротив, на улице Риволи мы отведали мороженого в неповторимой венгерской кондитерской.
Гарриет и я, две калифорнийские девушки, почувствовали, что нуждаемся в более спокойной, чуть ли не в домашней обстановке. Гарриет предложила снять меблированную квартиру. В газете "Фигаро" я нашла скромное объявление: граф К. желает сдать в аренду этаж в своем доме для двух персон. Гарриет отнеслась к объявлению более скептически, чем я, но посоветовала немедленно проверить.
После ленча я направилась на улицу Фэзандери. Дверь небольшого каменного домика отворил очень вежливый дворецкий и отвел меня в салон, уставленный мебелью XVIII века, с большим роялем и вазами с оранжерейными цветами. Почти тут же появился молодой человек и представился: месье де Курси. Он говорил на английском, оксфордском английском. "Вы пришли по поводу квартиры? - спросил он. - Она состоит из трех комнат и ванной". По его мнению, квартира была вполне подходящей для двух дам.
Узкая лестница вела на следующий этаж, где находился салон, менее изысканный, чем внизу, но меблированный с тем же вкусом, телефон и две спальни, выходящие окнами на маленький внутренний дворик, где видна была конюшня и кучер, моющий двуколку. Месье де Курси показал мне ванную, разделявшую спальни. Мы спустились на первый этаж, и я спросила, какова плата за показанную мне квартиру на втором этаже. Он поинтересовался, в каком отеле мы остановились и сколько за него платим. "Я ожидаю, - объяснил он, - взимать на одну треть меньше". "Подходит, - ответила я, - если включить сюда и питание". "О, - воскликнул месье Курси. - Моя мать, которая, кстати говоря, гостит у друзей на Луаре, исключительный гурман. У нас прекрасная кухарка, к тому ж тут много хороших магазинов". Я договорилась привести на следующее утро свою подругу. После чего попрощалась и помчалась в отель сообщить Гарриет о моей, как я уверилась, находке.
Гарриет удивилась и обрадовалась. Ранним утром следующего дня мы поторопились на улицу Фэзандери. Комнаты, предназначенные для нас, были уставлены красивыми цветами. В ванной висели полотенца. Гарриет пришла в восторг от всего и спросила, можно ли въехать завтра. "Приходите к ленчу, - ответил месье де Курси, - в час дня".
Вернувшись в гостиницу, мы оповестили администратора о наших планах. Она благожелательно пообещала, что горничная поможет нам упаковать вещи. У Гарриет было полно картонок - набор для шитья, писчие принадлежности, украшения, туалетные принадлежности - она все начала укладывать и перевязывать для надежности резиновой ленточкой.
Мы перебрались в наше новое жилище на улице Фэзандери следующим утром. Не успели целиком распаковаться, как позвали к ленчу. Повар был действительно великолепен, стол сервировали серебром и резным хрусталем. Ленч включал салат из моллюсков, отбивные из баранины, обжаренные в сухарях, со свежим зеленым горошком, а на десерт - мороженое с земляникой. Запивали еду тонким белым вином с виноградников их друзей в долине Луары. Кофе подали в салоне. Месье Курси поинтересовался, не музыкант ли кто-либо из нас, и выразил готовность сыграть что-нибудь из Шопена. Он технически хорошо сыграл несколько этюдов с интересной интерпретацией.
Наш хозяин поинтересовался, не хотим ли мы пойти вечером в "Фоли Бержер". Гарриет предпочла отложить посещение на завтра. Она также попросила, если нетрудно, сделать ужин легким - чашка бульона, овощи и компот или свежие фрукты - и принести его в нашу гостиную.
Я написала несколько писем и записку Гертруде Стайн, извещая о нашей находке и приглашая к нам на ленч в удобное для нее время. Ужиная в нашей комнате, мы поздравили друг друга с удачным решением проблемы.
На следующее утро мы наняли фиакр, объехали Булонский лес, водопад, спустились к реке, огибавшей ипподром, к ресторану Прэ-Каталан и вернулись к себе. Месье де Курси собирался позвонить в "Фоли Бержер" и заказать билеты на вечернее представление.
После ленча Гарриет легла отдохнуть, а я прогулялась вдоль улицы Виктора Гюго, поглазела на витрины, и вернулась, чтобы пообедать и переодеться. Представление в "Фоли Бержер" было красочно поставлено. А то, что было непонятно, все равно воспринималось с удовольствием. Собралась многонациональная публика. Во время антракта в фойе разодетые молодые женщины прогуливались в одиночку и парами, стараясь привлечь внимание мужчин. Одна из них, услышав, что мы говорим по-английски, заметила: "Я тоже говорю по-английски". Месье де Курси это не обескуражило. После представления наш молодой хозяин пригласил нас на ужин в ресторан Пейяр, после чего Гарриет почувствовала себя усталой. И на следующий день за ленчем, когда месье де Курси заговорил о посещении "Комеди Франсез", мы обе запротестовали, решив пропустить один вечер. Что и сделали. А уж потом посмотрели классическую постановку "Рю Блаз" с Жаном Муне-Сюлли в главной роли.
Гертруда Стайн пришла на ленч и положила конец нашей жизни в этой квартире. Она рассматривала продолжающееся отсутствие мадам де Курси объяснимым лишь одним: неведением, что у сына в ее доме проживают две девушки. А потому нам следует в конце недели съехать с квартиры, прежде чем возникнут осложнения. "Найдите отель в нашем квартале и немедленно переезжайте, - заявила она. - Если у вас будут трудности, пошлите мне petit Ыеи, но я не думаю, что они будут".
Итак, мы опять стали паковаться и за обедом объявили о нашем решении месье де Курси. Бедный юноша! Он все повторял: "Но я полагал, что вас здесь все устраивает, что вы вполне довольны, даже счастливы. Моя матушка будет разочарована, не найдя вас по возвращению. Что я ей скажу?". Гарриет молча улыбалась - мы договорились не давать никаких объяснений. Никто из всей троицы не ощущал себя свободным в выражении своих чувств. После обеда мы извинились и отправились заканчивать сборы. Отъезд существенно отличался от прибытия.
На следующее утро мы, возможно чересчур игриво, попрощались с месье де Курси. От Гертруды Стайн пришла petit Ыеи с советом попробовать удачу в отеле Юниверс на бульваре Сен-Мишель. Туда мы и поехали.
Отель был приятно расположен между садом Малого Люксембургского дворца и садом Института глухонемых. В этом отеле останавливался Стриндберг. Гарриет досталась большая комната с окнами, выходящими на Малый Люксембургский дворец, а мне - меньшая, с видом на сад Института. В номере имелись две ванны.
Мы только начали распаковывать вещи, и в комнатах еще царил беспорядок, когда появилась Гертруда Стайн с небольшим букетом цветов для Гарриет и шоколадом для меня. С порога она сообщила, что, по ее мнению, мы сделали удачную замену. Экономически выгодную, во всяком случае, ибо плата за номер составляла половину платы за квартиру и четвертую часть от стоимости пребывания в отеле "Магеллан". К тому же требовалось лишь 20 минут, чтобы пересечь Люксембургский сад и дойти до улицы Флерюс, 27. Гертруда Стайн и я могли теперь вместе совершать прогулки и посещать разные мероприятия.
То было началом моей дружбы с Гертрудой Стайн, и с тех пор я должна была обращаться к ней только по имени. Но никогда не приспособилась называть жену Майкла Стайна "Салли" - она так и осталась Сарой. С Майклом все обстояло проще. Мне доводилось больше встречаться с ним, чем с Сарой, но чаще всего я виделась с Гертрудой.
Гарриет и я навещали улицу Флерюс по субботним вечерам. Трижды в неделю у меня были уроки французского. Поскольку Фернанда проявляла мало интереса к чему-нибудь, кроме одежды и духов, я вскоре стала брать ее на выставки картин и встречаться с ее подругами - Алис Дерен и Жермен Пишо в ее квартире на Монмартре. Квартира была меблирована с большой тщательностью арендованными вещами: пианино, турецкие покрывала для кровати и стола, чаши из матового стекла и пепельницы. Испорченный вкус. Я предложила Фернанде пригласить подруг к нам в отель на чай, но она отложила визит. Гертруда объяснила: Фернанда считает высказывания Алис Дерен чересчур откровенными и не для ушей Гарриет. Я так не находила.
Фернанда оказалась трудной знакомой, завидовала другим женщинам, их красоте, вниманию со стороны мужчин. Но была без ума от Эвелин Зо - маленькой, бесцветной, невыразительной актрисы и модели, которая в то время не сходила со страниц газет.
Фернанда привораживала Пабло своей внешностью. Гораздо позже, когда они расстались окончательно, он выразился о ней так: "Мне никогда не нравились ее фокусы, но ее красота всегда удерживала меня". Во время болезни Фернанды, Пабло оплатил большую часть расходов за ее пребывание в отличной частной лечебнице. Когда я посетила там Фернанду, то поразилась ее красоте.
Фернанда поведала мне превеликое множество историй о Ван Донген, Жермен Пишо, Мари Лорансен. Мари Лорансен в те ранние годы выглядела простоватой девушкой - близорукие, навыкате глаза, чересчур толстые губы, а по темпераменту и поведению напоминала нам некое странное мифологическое животное. Фернанда говорила, что Мари, словно маленькое животное, издавала шипящие, диковатые звуки, и Пабло не мог выносить ни их, ни ее саму.
Гертруду одолевало желание узнать, носит ли Фернанда свои большие золотые испанские серьги в виде колец. Лишь несколько недель спустя мне открыли смысл этой заинтересованности. Фернанда поссорилась с Пикассо, и сейчас, по прошествии некоторого времени, снесла их в ломбард. Это означало, что для нее наступило безденежье, и они скоро помирятся.
Фернанда отказалась от своей квартиры и переехала в студию Пикассо на улице Равиньян. Именно в этот период я стала брать ее с собой за покупками, на выставки собак и кошек, на все, что могло бы послужить ей темой для разговоров. Пабло остался благодарен мне, сбыв с себя заботу о Фернанде.
Я встречалась с ними по субботним вечерам на улице Флерюс. Там же, среди множества прочих, увидела и Луиз Хейден. Луиз собиралась стать концертным пианистом, готовилась в Мюнхене, но устав от города, переехала с матерью в Париж. Они нашли хорошо отапливаемую квартиру на бульваре Распай и я часто их навещала. Вскоре Луиз стала одним из любимейших учеников Филлипа, известного в Париже наставника и пианиста. Гертруда считала, что именно он научил ее играть чересчур быстро.
Однажды пересекая Люксембургский сад, я встретила Лесли Хантера, художника из Сан-Франциско, крупного, упитанного шотландца. Он навещал меня и брал с собой в длительные, холодные, зимние прогулки. Я показала ему картины на улице Флерюс, он был глубоко шокирован. Он пожалел, что пошел смотреть их. Ведь его стиль вырабатывался под влиянием сэра Томаса Лоуренса.