- Видите, тут опасно. Будете сидеть в машине, я не имею права рисковать, - сказал следователь. И больше ничего, кроме ночного Ясенева и подобранных на дороге пьяных, мне не обломилось. Малый он был неразговорчивый: "На флоте я был боцманом. На якоре стоим, скучно, ребята подзорку на женскую раздевалку наведут и сидят как телевизор смотрят, увеличение-то электронное. А бабы далеко, им и в голову не придёт. Милиция из меня человека сделала, мне, кроме как в милиции, больше нигде работать нельзя - загуляю. Хотите, я вас со старушкой познакомлю, помогает на общественных началах, баба Настя. Вооружённого рецидивиста берёт голыми руками. Человека насквозь видит, в нашем универсаме следит за порядком. За границей камеры, а у нас бабы Насти. Я с детства трус был страшный, первый раз когда пьяного забирал, я перед ним десять раз извинился. А эта, армию сомнёт - не почешется. Вы б хоть дали почитать, чего пишете".
Сдуру я дала пьесу "Уравнение". На следующий день он привёз её обратно и был очень холоден.
- Пьеса ваша не понравилась, и вообще от вас подальше надо держаться. Вы если так про милицию всю правду напишете, не только вам голову сшибут, но и всем консультантам. Мы там все до кишок повязаны, выйти из игры можно только трупом. И прошу о том, что я вам показывал ночное дежурство, особенно не распространяться, у меня дети.
По статусу я была домохозяйка, пописывающая пьески.
Поэтическая карьера подходила к финалу. Сначала всё было красиво, я участвовала в поэтических вечерах и, видимо, мило смотрелась. Потом меня напечатали журналы "Москва" и "Новый мир". Это было к восьмому марта в женской подборке-резервации. Но там отделы возглавляли интеллигентные поэты Анатолий Парпара и Евгений Винокуров. Следующим этапом была публикация нескольких стихов в альманахе "Поэзия", где помощник главного редактора отчётливо заявил, что печатал не за стихи, а потому, что я ему нравлюсь, и чтоб со встречей не затягивала. У меня глаза на лоб полезли.
С капиталом публикаций я стала участницей Совещания молодых писателей, на котором услышала массу партийной галиматьи и получила рекомендацию на издание тоненькой книжки в издательстве "Молодая гвардия" в серии типа "Молодые голоса". Казалось, всё шло по нотам, опровергая общие правила: я не написала ни одной строчки про любимую родину, Байкало-Амурскую магистраль и не имела покровителя. Окрылённая, подошла в ЦДЛ к столику, за которым сидел главный редактор издательства "Молодая гвардия" господин Кузнецов в компании знакомого мне немолодого грузинского поэта-переводчика.
- Никак не удаётся застать вас в издательстве, у меня рекомендация Совещания молодых писателей. Когда бы я могла принести её вам вместе с рукописью? - извинившись, спросила я.
- Сядь, - сказал господин Кузнецов, краснорожее существо не юного, но комсомольского разлива. - Водки тебе заказать?
- Нет, спасибо. Я не пью.
- А ещё чего ты не делаешь? - спросил господин Кузнецов, подробно разглядывая меня.
- Я хотела бы получить ответ о том, когда вы меня примете.
- Издаться хочешь в моём издательстве? - осклабился он.
- Хочу.
- А знаешь, какое у меня в издательстве правило?
- Не знаю.
- Все девочки сначала проходят через мою постель. Не устраивает? Да ты сразу ответа не давай, сразу все ерепенятся, ты походи, подумай.
Грузин сидел бордовый как вишня. Я встала и вышла. Через неделю я встретила в ЦДЛ этого грузина.
- Ужасная история, - сказал он. - Он просто свинья. С каким бы удовольствием я дал ему по морде, но у меня сейчас у самого толстая книжка выходит в "Молодой гвардии", я её столько лет ждал.
Жаловаться было некому. Рекомендация совещания канула в небытие. Так что официальной поэтессой я тоже не стала.
В Литинституте у меня была замечательная подруга, назовём её Лариса. Она тоже была матерью двух детей и успевала ещё работать в двух местах. Дети росли кое-как, Лариса жила на постоянном военном положении. Она была из маленького городка, откуда привезла мать, шуструю старуху-садистку, самозабвенно доводящую очень выдержанную Ларису до истерик. Муж, не зарабатывая денег в принципе, сражался против Ларисы вместе со своим родственным кланом, в состав которого входили три сестры бульдожьей внешности. Что до него самого, то я убила бы такого через день общения и даже не считала бы обидным после этого тюремное заключение.
Лариса, изнемогая, тащила на себе эту семейку делово и финансово, писала рассказы, играла на фортепьяно, помогала друзьям и даже умудрялась хорошо выглядеть. Все мои попытки вмешаться в её жизнь и там подправить эффекта не давали. Я лезла со знанием человеческого материала, а там лязгали железные челюсти и крутились тупые шестерёнки. Жестокость, допустимая там в ежедневном быту, ошеломляла. Казалось, люди просто подписали социалистические обязательства уничтожать друг друга всеми способами. Лариса ненавидела тексты Петрушевской, говорила: "Какие там художественные открытия? Я это каждый день дома вижу".
Лариса была очень цельным, очень трогательным и незащищённым человеком. Из всех подруг, с которыми разошлись пути, я жалею только о ней. Мы вместе ходили по литературным конторам и собирались завоёвывать столицу. Вместе начали создавать компанию молодых драматургов, когда в маленький особнячок на Герцена созвали богемный молодняк и сказали: "Селитесь, размножайтесь!". Мы, дураки, поверили. Собрались представители всех муз, все, кто сегодня воюет и дружит, кто уехал и ушёл в бизнес. Территория была поделена на цеха: поэты и прозаики собирались для чтения стихов, художники - вешали картины, а мы срочно запустили репетиции нескольких спектаклей. При этом, если не хватало актёров, драматурги играли друг у друга. Лариса имела актёрское образование и была очень хороша в моей пьесе.
Кайф длился не больше месяца. В один прекрасный день нас просто не пустили внутрь, молодой человек в костюме и галстуке вышел на улицу к недоумевающей толпе и сказал: "Наверху деятельность творческого центра признана нецелесообразной".
И мы остались на скамейке с традиционным "Что делать?" на лицах. Но уже сколотилась компания, и не верилось, что вышвырнутые пинком молодые деятели культуры заплачут и разойдутся по домам. Пошли в секцию драматургии Союза писателей и сказали: "Вот, мы студенты Литинститута, сплошные гении, у вас тут столько места пропадает, пустите нас репетировать пьесы".
Результат был примерно как в "Кошкином доме", когда котята просятся к тёте-кошке. Пошли в ВТО, там тоже была секция драматургии и нам даже дали один раз собраться, поставили галочку и передумали. Пошли в ЦДРИ, там встретили пожилые злобные крашеные тётки и объяснили, что в стенах, где великие поют романсы и читают поэмы, появление самоуверенной молодёжи неуместно.
Самое удивительное, что в прессе, как, впрочем, и сейчас, стоял крик о кризисе в современной драматургии и об отсутствии пьес молодых. Мы приносили стопку рукописей, никто даже не брал их в руки. Критика читала только те пьесы, которые попадали на внутренние рецензии в министерство - за это платили 15 рублей за пьесу. Наши пьесы попадали в министерство с улицы, шли в общем потоке, и их рецензировали жёны и любовницы министерских чиновников. Случайно познакомившись с одной рецензенткой, я узнала, что она учительница физкультуры.
Как-то я предложила прочитать пьесу влиятельной театроведке.
- Ты что, с ума сошла? Я буду бесплатно читать твою пьесу? Я за этот вечер лучше кофточку свяжу.
Мы висели в вакууме. Писали пьесы, обсуждали их, но между нами и театрами стояли министерство культуры и цензура. Казалось, что есть какая-то особая маленькая дверь, как в "Буратино", и надо только найти холст, на котором намалёван очаг. Все восхищались моим "Завистником", но отзывались о нём как о чистой антисоветчине. Все удивлялись профессиональному мастерству "Уравнения с двумя известными", но были шокированы гинекологической тематикой. Марк Розовский, испытывавший перебор актрис в студии, попросил написать пьесу на одного героя и шесть героинь. И я написала "Алексеев и тени", современного Дон Жуана. Конечно, Розовский обманул. Но пьеса на шесть женщин и одного мужчину, казалось, должна была заинтересовать половину провинциальных театров. Машинистки тиражировали её, театры заказывали - никто не ставил.
Я не могла печатать стихи, я не могла ставить пьесы. Жизнь не позволяла ничего, кроме воспитания детей, домашнего хозяйства и романов. Из-за этого, как у всякого творческого человека, у меня были и депрессии, и суицидные настроения. Я особенно не делилась этим, поскольку терпеть не могла профессионально-сумасшедших, часами излагавших собственную психиатрию. Эдаких психов-эксгибиционистов, развешивающих нечистую душу клоками на окружающих. На мне была плотная маска человека, у которого всё классно, но если я себя кем и ощущала в это время в этой стране, несмотря на благополучную семью, то лишним человеком.
Со временем критики стали упрекать, что у меня что ни главная героиня, то обязательно Печорин в юбке. Но что я могла сделать? Со мной было именно так. Я не вписывалась в советскую жизнь, а энергетика у меня была о-го-го! Меня не устраивала жизнь, она не могла устраивать и моих героинь. Весь нереализованный социальный темперамент я конвертировала в душераздирающие романы. Растить близнецов было нелегко, но у меня была куча сил, я всё успевала. И не желала превратиться в медленно тупеющее приложение к собственным детям. В конце концов, Беатриче была матерью 11 детей. Мне говорили: "Что ты бесишься? У тебя всё есть: муж, дети, диплом, талант, успех у мужчин. Другие об этом только мечтают. Ты уже всё в жизни сделала, расслабляйся".
А мне казалось, что жизнь кончена, кончена, кончена… И я жила ею машинально, оживляясь только на собственных детей и романы. При этом мне не в чем было упрекнуть мужа. Он не мог дать мне то, что отнимало государство, он даже не понимал сути моей невостребованности. Мне было двадцать пять, и я отчётливо понимала, что прозябаю.
Возлюбленный, к которому я лезла с этим, однажды сказал, смеясь: "Твоя проблема в том, что тебе сразу нужна маленькая счастливая семья и большая несчастная любовь. У тебя два сценария столкнулись, как поезда, в лоб".
Почва моих депрессий ускользала даже от него.
Глава 15
ДЕД ИЛЬЯ, БАБУШКА ХАННА
Один возлюбленный хихикал надо мной, уверяя, что большая часть моих внутренних проблем - от половины еврейской крови, что в местном климате мне скучно, потому что пока русская женщина что-то подумает, что-то скажет и что-то сделает, еврейская успеет прокрутить всё это десять раз. Не знаю, хорошо или плохо быть полукровкой, поскольку всегда была только ею.
В семье Айзенштадтов существует легенда, которую рассказывал моему дяде - мой прадед. Дальний предок Айзенштадт возглавлял делегацию евреев к Ивану Грозному, просившую дать возможность евреям жить на территории России. Сей Айзенштадт был настолько умён, воспитан и образован, так хорошо говорил на нескольких языках, что Иван Грозный, совершенно очаровавшись им, дал согласие. Как звали Айзенштадта, что это была за интрига и из каких земель просители пришли, осталось тайной. Не исключено, что за этим стоит какая-то историческая правда, потому что в семье Айзенштадтов никогда не было склонности к хвастовству, а всегда наблюдался высокий коэффициент прибедняемости, результат не одного столетия еврейских унижений.
Я нашла замызганный паспорт на тоненькой гербовой бумаге, документ от 1 января 1904 года. Он выдан моему прадеду, борисовскому мещанину Иосифу Яковлевичу Айзенштадту, 42 лет. Вероисповедание иудейское, род занятий - агент, рост - средний, цвет волос - темно-русый. Иосиф женат на Марии, матери его пятерых сыновей: Самуила, Исака, Боруха, Ильи и Абрама.
Род занятий прадеда, обозначенный в паспорте словом "агент", остался в тумане. Он якобы занимался комивояжёрством, но на деле был революционным литератором и сидел в тюрьме за социалистические идеи. Я узнала об этом от своей английской тёти, в российских частях семьи об этом не принято было говорить, все были слишком запуганы. Надеюсь, со временем удастся перевести его книгу прозы и публицистики, изданную в Израиле. А в арбатской квартире под толстым слоем пыли я обнаружила листы бумаги, исписанные любовными сценами из жизни Серебряного века прадедовским почерком с немыслимыми виньетками.
О жизни семьи Айзенштадтов в городе Борисове я не знаю ничего. Судя по тому, что сыновья учились в престижных университетах Европы, водились немалые деньги. Самуил получил юридическое образование в Швеции, Исаак закончил два технических факультета Сорбонны, Борух изучал медицину за рубежом. В России в высшие учебные заведения брали только 5 % евреев, и состоятельные семьи старались выучить детей за рубежом.
Мой дед Илья Айзенштадт окончил в Петербурге гимназию с золотой медалью, и в 1914 году вместе с младшим братом Абрамом поехал в Палестину, где окончил школу восточных языков. Разъезжал по Европе, содержа себя на даваемые уроки. Потом решил учиться в Тимирязевской академии, чтобы поднимать сельское хозяйство на исторической родине. Академию окончил, но ни в какую Палестину его больше не выпустили.
В 1919 году в Москву из Борисова приехали его родители и купили четырёхкомнатную квартиру на Арбате, в доме № 8 Плотникова переулка, возле знаменитого борделя, стены которого до сих пор украшены барельефами отцов российской словесности в окружении дам лёгкого поведения. В квартиру, среди прочего, приобрели буфет, шкаф и стол, до сих пор украшающие мою комнату.
Дети потихоньку разъезжались. Уехал младший сын Абрам, стал преуспевающим апельсиновым плантатором. В 1925 году уехал строить еврейское государство Самуил, стал видным юристом, занимался политикой, баллотировался в премьер-министры и был членом какого-то совета ООН. Исаак остался в России, редактировал технические словари и, много зарабатывая, содержал родителей. Борух работал школьным врачом, в 1937 году его расстреляли как польского шпиона.
Моя бабушка Ханна родилась в 1894 году в Люблине. В Царстве польском было только два еврея, получивших право быть на государственной службе, одним из них был мой прадед. Сдав экзамен, Иосиф Зильберберг начал преподавать в ремесленном училище № 5 русский язык и математику.
Видимо, отсюда у бабушки Ханны такая чистая русская речь, а ведь она приехала в Россию уже взрослой девушкой. Перед войной даже с кем-то в соавторстве написала учебник русского языка.
Прадед Иосиф получал в училище 700 рублей в год. Жалованье носили каждое двадцатое число домой, это было событием. Получать можно было золотом и ассигнациями, золото не любили за вес. Семья состояла из 10 человек, включая прислугу, а работал один прадед. Зарплаты не хватало, и он давал частные уроки.
Прабабка моя Нехама Каплан родилась в деревне Гродненской губернии и была из очень состоятельного рода. Её братья имели заводы в Замостье и в Грубетове. Однажды в город пришёл хиромант, взял руку прадеда и сказал, что самый старший его ребёнок - дочь - будет всю жизнь учиться. Так и случилось.
Бабушка Ханна получила диплом учительницы начальных классов в Люблине, утерянный, когда семья бежала от немцев в Россию. Потом бросила учёбу в Московском институте физкультуры из-за романа с дедом, потом бросила Тимирязевскую академию из-за рождения детей и, наконец, закончила Педагогический техникум и Педагогический институт к 55 годам, хотя сама уже была автором учебника.
Она выросла в семье потомственных учителей с культом гуманитарного образования. Младший брат бабушки Ханны - Гилея Зильберберг, - живущий в городе Скопине, в возрасте 80 лет начал изучать информатику, мотивируя тем, что его дед, скончавшийся в 1925 году в Люблине, в возрасте 90 лет заинтересовался органической химией.
Семья была настолько книжная, что популярнейшим совместным досугом были читки вслух и обсуждения. Юная библиоманка, бабушка Ханна, старшая из семи детей, за это жестоко поплатилась, предпочитая книжку помощи по хозяйству. У мальчика это бы приветствовали, у девочки - жестоко карали. Однажды она зачиталась так, что не открыла родителям запертую дверь. Предполагая самое ужасное, прадед выломал дверь и обнаружил погружённую в книжку Ханну, машинально качающую кроватку с орущим изо всех сил младшим братом.
Наказание было чудовищным. Торопившийся к ученикам прадед схватил дочь за руку, притащил в класс мальчиков и высек перед всеми, сняв с неё трусы. Сегодня благодаря психоанализу мы знаем, что такие истории дают неврозы, подобные последствиям группового изнасилования в детстве. Думаю, это сломало не только биографию самой бабушки, но и хорошо прошлось по моей матери и дяде. Мне, полагаю, тоже перепало.
Иосиф Зильберберг не был злодеем и любил старшую дочь, но был сыном своего времени. Моя мама описывает его нежнейшим, трогательным мужем, отцом и дедом. Он был красив и представителен, религиозен и образован, социально успешен и семейно удачлив.
Мне трудно представить быт этой семьи. Могу только вспомнить, что бабушка Ханна была эстеткой, знала толк в дорогих вещах, имела отличную осанку и некоторый снобизм. Она была сдержанна, манипулировала детьми, не была счастлива с мужем и создавала о нём миф как о существе второго сорта.
В четырнадцатом году семья Зильбербергов бежала из Люблина от немцев в Тамбов. Оттуда бабушка поехала учиться в Москву, но вышла замуж за деда Илью, забеременела и оставила учёбу. Родился мой дядя, а через год - мама. Дед работал и учился, семья переехала в квартиру в Плотников переулок. Там было четыре комнаты, и бабушка Ханна попросила разрешения, чтобы семья её родителей приехала из Тамбова и временно поселилась здесь же. Мой прадед Иосиф Айзенштадт и прабабушка Мария разрешили. В квартиру нагрянули ещё 6 взрослых человек: прадед Иосиф Зильберберг, и прабабушка Нехама с двумя сыновьями и двумя дочками. Им отдали смежные комнаты, а мои дедушка и бабушка с малышами оказались в восьмиметровой каморке.
Чтобы не путаться в двух дедушках Иосифах, мама и Дядя называли Айзенштадта "дедушка с маленькой бородой", а Зильберберга "дедушка с большой бородой". Как вся компания из недавно состоятельных людей могла ужиться в четырёхкомнатной квартире, я не представляю. Впрочем, общими были внуки, еврейские проблемы и уровень образованности.
"Дедушка с маленькой бородой" был весельчаком, писал стихи, статьи, романы и не пропускал ни одной юбки. "Дедушка с большой бородой" был фанатично религиозен и ежедневно молился, облачаясь в иудейскую атрибутику. Он привязывал ко лбу кубик, в котором была "микротора", как объясняли детям, надевал на руки ремни, а на плечи полосатое чёрно-жёлтое покрывало. Для маленьких мамы и дяди это было любимое развлечение; стоя за спиной, они передразнивали своего деда часами.
Мама помнит дедушку Зильберберга либо молящимся, либо лежащим на диване. Работать не работал, жили на золото, привезённое из Польши. Видимо, не мог прийти в себя от пережитого и не хотел вписываться в жизнь новой страны. Прабабушка Нехама была красивая, элегантная, энергичная домохозяйка. Они с Иосифом смотрелись как Филемон и Бавкида. Во время войны, когда его парализовало, Нехама сидела возле постели и не спускалась в бомбоубежище. Она умерла, сидя возле Иосифа во время бомбёжки, от разрыва сердца. Его, парализованного, забрала дочь в эвакуацию в Казахстан, где он вскоре умер.