* * *
В эту зиму Леопольд получил из Женевы письмо от одной молодой девушки, Катерины Штребингер, которая просила у него позволения перевести его рассказы. Она писала, что она дочь пастора в Морже, но сама живет в Женеве, где Рошфор указал ей на произведения Захер-Мазоха.
Она прочла в "Revue des deux Mondes" все, что перевела г-жа Бентзон, и предлагает переводить на тех же условиях и в тот же журнал благодаря своим отношениям с Рошфором. На тех же условиях, как и г-жа Бентзон! Нечего сказать, выгодно!
Леопольд принял предложение и поставил условием получать половину гонорара. Одновременно с письмом он послал ей рассказ. Вскоре после этого рассказ действительно появился в "Revue des deux Mondes", а половина гонорара, оказалось, превышала ту сумму, которую он получал в Германии или Австрии.
* * *
Зимой в Брюк вернулся Штауденгейм. Мы снова принялись за игру в шахматы по вечерам в то время, когда мой муж писал. У моего мужа, между прочим, была мания "создавать" для меня туалеты, приводившие меня в отчаяние, которое я ни в коем случае не показывала ему. В эту зиму, например, я должна была нарядиться в зеленую юбку цвета шпината, в красную кофту с черными бархатными отворотами, как у почтальона, и ко всему этому надеть черную бархатную драгунскую фуражку, отделанную горностаем.
В первый раз, когда я вышла в этом смешном наряде, Штауденгейм, очевидно, видел меня из окна, гак как вечером спросил:
– В каком это модном журнале вы нашли ваш сегодняшний туалет?
– Изобретение моего мужа.
– Неправда ли, он восхитителен? – спросил мой муж, присутствовавший при этом разговоре. Штауденгейм искоса посмотрел на него.
– Это верно, но только от него так и пахнет цирком! Для наездницы он был бы идеальным.
Леопольд, ожидавший комплиментов, молча проглотил досаду и отправился к себе работать. Тогда Штаудегейм в первый и последний раз заговорил обо мне наедине со мной.
– Вы не сердитесь на меня за мое замечание относительного этого наряда?
– Нет.
– Зачем же вы позволяете так уродовать себя?
– Потому что это доставляет ему удовольствие.
Он пристально посмотрел мне прямо в глаза, что делал очень редко, и сказал:
– Знаете, что меня больше всего восхищает в вас?
Я сделала ему знак молчать, но он продолжал:
– Нет, вы вполне можете выслушать то, что я хочу вам сказать, он также. Больше всего я восхищаюсь тем, что вы такой добрый товарищ вашему мужу. Я думаю, что в этом весь секрет счастливых браков. Как вы всегда охотно подчиняетесь всем его фантазиям! Ни одна женщина не делала бы этого… нет, ни одна! Таким способом вы его всегда удержите… Одно только странно: то, что он зовет вас госпожой, а себя рабом.
* * *
"Коготок увяз, всей птичке пропасть".
Это и случилось со мной с тех пор, как я уступила моему мужу ради уважения к его литературной славе и подчинилась его прихотям.
Он напрямик стал просить меня изменить ему. Сначала я наотрез отказалась, но он нашел безошибочный способ сломить мое упорство.
Он молча выслушал мой отказ, не выказав даже никакой досады, но с этого дня совершенно бросил писать. Прошли недели, месяцы. Я предвидела день, когда у нас не будет денег, и сказала ему об этом.
Кажется, он только этого и ждал.
– Ты, вероятно, думаешь, что я могу так же писать книги, как ты вязать чулки? Для работы мне необходимо быть в хорошем настроении, и чтобы у меня было какое-нибудь поощрение. Ты знаешь, что я хочу сказать. Если ты желаешь, чтобы я зарабатывал на жизнь твою и твоих детей, ты тоже можешь что-нибудь сделать для этого. Можно подумать, что я прошу у тебя что-нибудь невероятное! То, о чем я говорю, может быть лишь удовольствием для тебя, а ты относишься к этому точно к самой тяжелой жертве!
Что я могла поделать, как не уступить?
Я снова ждала ребенка, вместе с Линой у меня будет трое. А денег в доме вечно не хватало. Как я ни старалась экономить, вечно появлялись неожиданные расходы: то кто-нибудь угрожал подать в суд за долги, смотришь, издатель или газета не заплатили, одним словом, все мои сбережения были поглощены. А когда Леопольду приходило желание купить что-нибудь дорогое – дорогое по нашим незначительным средствам – у меня не хватало смелости отказать ему, потому что в результате дело шло о его деньгах.
Я добросовестно разбиралась в своей душе, задавала себе вопросы, чтобы понять, что, собственно, заставляло меня отказываться исполнить его желание. По существу, он совершенно верно заметил, что нет ничего ужасного отдаться другому мужчине, кроме мужа. Была ли это причина нравственного свойства? Нет и вместе с тем – да. Мое нравственное чувство не противилось любви другого человека при условии; чтобы во мне говорила не только чувственность, но и сердце. А между тем мой муж, дети и мой дом составляли для меня целый мирок, который вполне удовлетворял меня. Дело, значит, было не в моем желании, а в его. И моя природа возмущалась его насилием над ней.
Кроме того, к этому присоединялись еще и другие соображения. С тех пор, как я жила в Захер-Мазохом, я или была беременна, или кормила ребенка; и обязанности, проистекавшие из этого, казались мне более настоятельными и более близкими мне, чем удовлетворение его желаний. А что, если я уступлю ему и от этого будут последствия? В доме уже был один ребенок, матерью которого не была я; неужели можно допустить другого, чьим отцом будет не он? Все это было так противно, так опасно для нашего счастья, что я с ужасом отбросила эти мысли. Между тем я уже дошла до того, что не решалась отвечать ему категорическим "нет"!
Так как мой муж не мог уже больше надеяться в этом отношении на Штауденгейма, то, он начал подыскивать для меня другого любовника.
Он очень быстро убедился, что в Брюке не было большого выбора. Мне следовало ехать в Грац и оставаться там до тех пор, пока я не найду там "грека". Так он называл моего будущего любовника, потому что любовник в его рассказе "Венера в мехах" – грек, и мой должен был играть одинаковую с ним роль в будущей драме. Я обдумывала, каким образом устроить так, чтобы по возможности сократить мое пребывание в Граце. Случай пришел мне на помощь. Мы ждали получения денег, которые должны были пойти на эту поездку; деньги пришли, но их было гораздо меньше той суммы, на которую мы рассчитывали, что позволяло прожить не более восьми дней и отеле. На этот раз я благословляла судьбу, обыкновенно неблагоприятную для меня.
Леопольд советовал мне каждый день ходить в театр, много прогуливаться и, в особенности, искать и самом отеле, потому что в отелях женщины, путешествующие одни "могут завязать очень интересные знакомства". Он был опытен в этом отношении, так как сам познакомился с г-жей Р. и г-жей П. в отелях.
Я увезла с собой его добрые советы, а также и меха, и прелестные платья, которыми он наполнил мой сундук, и привезла их обратно такими же чистыми и нетронутыми, как и взяла, так как не нашла случая их надеть. Я пробыла в отсутствии только два дня. Как только я приехала в Грац, я написала мужу, что в дороге у меня сильно разболелись зубы и что я на другой же день вернусь, если мне не будет лучше, потому что сидеть больной в отеле не поведет ни к чему. Я получила с обратной почтой письмо, в котором он писал: "Вернись, тебя встретят с распростертыми объятиями, так как твой муж сгорает желанием видеть тебя".
Разлука для нас обоих была немыслима, мне из-за детей, ему – потому, что он так привык постоянно видеть меня возле себя, что совершенно не мог обходиться без меня.
* * *
Мое страстное желание иметь белокурого ребенка, идеально прекрасного и ничем не похожего на своего отца, исполнилось. Может быть, он за это именно и любил его так сильно, так как с его стороны это было просто обожанием. Но я знала, как такое обожание могло внезапно превратиться в полное равнодушие; у меня уже был пример с Линой. Ребенок этот, которого он в первые дни чуть не замучил своей любовью, почти перестал существовать для него. То же самое могло произойти и с моим ребенком. Какая случайность решит это?
А когда любовь исчезала из его сердца, она также пропадала и в его жизни. Я не питала на этот счет никаких иллюзий. Любовь и долг совпадали у него. Там, где не было любви, он не знал обязанности. Так было с Линой, так может быть и с нами.
Я с ужасом поняла, что основала все свои надежды на заблуждении. Его страстная любовь ко мне, к детям, к дому – заблуждение! Ничего не остановит его, когда удовлетворение его фантазий потянет его в другое место. Он говорил мне:
– Знаешь, Ванда, я иногда с ужасом думаю, что будет со мной, если я потеряю тебя. Ты для меня – все, ты – единственная причина моего существования; если ты умрешь, я решил убить себя и детей.
При этих словах лицо его худело и бледнело и глаза делались неподвижными от страха. И в данную минуту это была не ложь, а только заблуждение – его заблуждение.
Я уже сказала, что снова была беременна. На этот раз беременность не радовала меня нисколько, а казалась несправедливостью. Имела ли я право, в моем положении, производить на свет детей, которым, конечно, предстоит стать жертвами обстоятельств? Неужели мои дети будут переживать мою собственную юность, полную нужды и лишений, на которую нищета наложила свой гнет унижения? Я задыхалась от тоски и проливала горькие слезы, думая об их будущности. Я могла пожертвовать своей жизнью, но разве я имела право тянуть детей за собой в омут, который открывался перед нами?
И мое горе и тоска росли, когда я слышала слова мужа:
– Не забывай одного: ты можешь иметь сколько угодно детей, хоть дюжину, но для меня не будет существовать никакого другого ребенка, Я не отниму у Саши ни одной крупицы моей любви, чтобы отдать другому. Запомни, что более ни одна женщина в мире не может произвести такого ребенка, как Саша; это чудо красоты и ума, одно из тех редких созданий, которым мы должны отдать всю любовь, на какую способны. Кроме него я могу любить только тебя, потому что эта любовь другого рода, и то мне иногда кажется, что я его обкрадываю.
Таким образом, отец уже заранее отвергал ребенка, который еще не родился. Захер-Мазох только раз в жизни сдержал свое слово, и это было в данном случае.
* * *
25-го ноября 1875 г. я снова родила сына.
На другой день родов, когда я, истощенная, равнодушная ко всему, лежала на кровати, я услыхала, что мой муж говорил акушерке, молодой и хорошенькой женщине:
– Вы, должно быть, очень сильная, м-ль Цюрбизеггер?
– О да, это необходимо при моем ремесле.
– Вы думаете, что вы сильнее меня?
– Очень может быть. Господин доктор, конечно, тоже сильный, но у вас нет привычки.
– Если хотите, мы испытаем, кто из нас сильнее, вы или я?
– Я согласна, – ответила она, смеясь.
– В таком случае наденьте на себя какую-нибудь меховую вещь моей жены.
– А она разве не рассердится?
– Нет, нет! Это только посмешит ее. Впрочем, она теперь спит.
Он помог ей надеть мех, и они удалились к нему в комнату.
Я слышала их борьбу, слышала их учащенное дыхание, подавленный смех, потом нападение друг на друга.
Разгоряченные и оживленные борьбой, они вошли ко мне в комнату. Я посмотрела на них.
– О, ты проснулась? Мы тебе помешали? Представь себе, что я боролся с м-ль Цюрбизеггер, чтобы убедиться, кто из нас сильнее, и она повалила меня.
– Я думала, что вы сильнее, господин доктор.
– Да это так и есть, но бороться с женщиной нелегко: не знаешь, как за нее взяться.
– О, меня, господин доктор, вы можете схватить, как мужчину, мне это безразлично.
– Хорошо. Мы это завтра увидим, я буду бороться искуснее. Ты ничего не имеешь против, Вандлер?
Я отрицательно покачала головой и улыбнулась женщине, чтобы она не заподозрила во мне неискренности.
С тех пор у нас каждый день происходила борьба, пока м-ль Цюрбизеггер приходила в дом.
На третий день мой муж, вернувшись из кафе, вбежал весь запыхавшись в мою комнату, махая газетой, и, полный бурной радости, воскликнул:
– Ванда, "грек" найден!
Он прочел мне объявление в "Wiener Tagblatt", в котором молодой человек, красивый, богатый и энергичный, искал молодую, красивую и элегантную даму для "совместного развлечения".
– Необходимо, чтобы ты мне немедленно ответила, потому что подобный случай так скоро не повторится! Красивый и богатый! С энергичным характером! Все то, что мы ищем! Я всегда желал, чтобы "грек" был богатым, потому что мы сами небогаты, а для наших целей необходимы деньги.
Я была не в силах ни противиться, ни искать какого-нибудь исхода. Но когда он сказал, что мне необходимо ответить тотчас же, я с изумлением посмотрела на него. Я была настолько слаба, что моей матери приходилось кормить меня как ребенка, и я даже не представляла себе возможности написать письмо. Но он сказал:
Не беспокойся, мы это устроим так удобно, чтобы нисколько не устанешь.
Он приподнял меня, подложил мне подушки за спину, шахматную доску на колени, принес все необходимое для писания, руководил моей рукой, и я написала.
Он приложил к письму мой кабинетный портрет и поспешил отнести все это на почту. Ответ получился с обратной же почтой, до востребования, конечно; и нем была также вложена фотография больших размеров. Она изображала красивого молодого человека в восточном костюме.
Леопольд был точно наэлектризован.
– Грек! Грек! – постоянно восклицал он и не переставая любовался портретом.
Письмо было подписано Николаем Тейтельбаумом с приложением его адреса.
Я снова написала ему таким же образом, как и в первый.
– Ради Бога, Вандерл, выздоравливай скорей, чтобы можно было начать. Моя чудная, восхитительная жена! Я знал, что ты мне дашь высшее счастье в моей жизни. Ведь это так необычайно, что твоя собственная, честная и добрая жена может доставить тебе наслаждения, которые приходится обыкновенно искать у развратниц или даже публичных женщин. Когда ты доставишь мне "это", ты увидишь, как я буду тебя любить и как буду тебе благодарен!
Он отправился купить тонкого вина и откормленных цыплят, и моя мать должна была целый день варить и жарить. В промежутках между завтраком и обедом он кроме того сам разбалтывал яйца в теплом молоке и заставлял меня выпивать, чтобы как можно скорее набраться сил.
Переписка между тем все продолжалась. Решено было назначить свидание в одном отеле в Мюрццушлаге.
Мой муж точно обезумел от ожидания; он до мельчайших подробностей занялся моим дорожным костюмом. Незадолго пред тем, он заказал мне длинное манто из черного бархата, широкое, как платье, и длинное, до самого полу. Так как оно было не только отделано, но и целиком подбито мехом, оно было настолько тяжело, что после некоторого времени у меня начинали болеть плечи от него. Это манто я должна была надеть в дорогу.
Мне вообще не шли подобного рода вещи, которые давили меня и стесняли мои движения, даже когда я была вполне здорова и сильна; одна только мысль об этой тяжести при моем слабом состоянии повергала меня в отчаяние. И это еще было не все, так как в Мюрццушлаге я должна была сразу произвести своим туалетом "надлежащее впечатление". Поэтому к этой шубе он прибавил еще высокие, сапоги, какие тогда носили женщины для верховой езды, и свою высокую барашковую шапку.
– Ты увидишь, как ты будешь очаровательна и оригинальна! Это очень важно. Тейтельбаум тотчас же увидит, что имеет дело не с обыкновенной женщиной.
В этот день после обеда он ушел. Я сидела одна в своей комнате с ребенком на руках, этим бедненьким смуглым ребенком, так похожим на него, на которого он Даже ни разу не взглянул; дитя лежало все время тихо и спокойно, как будто зная, что не должно привлекать на себя внимания в этом доме. Я думала о том, что завтра ребенок останется без меня; как же нам обоим быть? Потом я думала о том, как холодно на улице, о снеге, выпавшем в таком количестве, что поезда переставали ходить или приходили с большим опозданием, о том, что мне предстояло ехать и зачем мне надо было отправляться из дому. В отчаянии и тоске я принялась плакать.
Так застала меня моя мать. Бедная старушка была гак уверена, что ее зять лучший и благороднейший человек на свете, а ее дочь – счастливейшая из женщин, что мои слезы были для нее непонятны.
– Что с тобой? Что случилось?
Так как мне во всяком случае необходимо было сообщить ей о моем отъезде, то я это и сказала ей, прибавив, что я беспокоюсь о ребенке.
– Зачем тебе понадобилось ехать в Мюрццушлаг? Невозможно тебе путешествовать по такому холоду, притом такой слабой и больной! Ты можешь умереть! Разве твой муж отпускает тебя?
– Да, конечно.
Она покачала головой.
– Это невозможно. Он не понимает, какой опасности ты подвергаешься. Я пойду поговорю с ним.
– Нет, мама, не говорите. Так надо.
– А ребенок?
– Надо, чтобы он как можно спокойнее провел тот день.
– На коровьем молоке? Нечего сказать! Он и без того не особенно крепок, по-моему.