Сделав крюк через Торихос, ночью приезжаем в Толедо. В воротах сонно проверяют бумаги – в ночное время бдительность здесь резко падает. Кромешная тьма, и когда Дамасо тушит фары, средние века тесно сжимают нас в еще накаленных жарой улицах-коридорах. Ясное дело, тут не обойтись без шпаги, куда там с маузером! Шпагой можно проткнуть врага или хоть его тень, если он неслышно метнется из-за угла. Кровавое Толедо, страшное Толедо, уже ты стало, состарившись, диковиной для праздных заморских зевак, а вот опять испанцы бьются в тесных твоих стенах, опять громыхает пушка, опять мавры рвутся на выручку осажденному Алькасару. У старых камней Европы человечество в который раз спорит о свободе и рабстве, о независимости и угнетении.
Почти ощупью среди мрачных, окованных железом дверей и порталов мы находим гостиницу. В столовой, на деревянных диванах, на столах спят вповалку.
11 сентября
Все здесь спрашивают друг друга, когда же будет взята крепость, но никто всерьез не чувствует себя заинтересованным в этом. Завязался драматический спектакль, и все играют в нем с упоением, кроме трупов, которые ужасающе смердят на обломках нижних зданий, разрушенных республиканцами.
На днях в Алькасар ходил для переговоров с мятежными кадетами их бывший профессор, майор Рохо, сторонник правительства.
Затем появился проект, совершенно всерьез: облить весь Алькасар бензином, поджечь и тогда атаковать… Притащили из Мадрида пожарные цистерны, налитые бензином, начали поливать, подожгли цистерны и самих себя.
Сегодня с утра – новое действие в пьесе, и все опять страстно принимают участие. Мятежники потребовали к себе в Алькасар священника, то ли для переговоров о перемирии, о выдаче ими заложников, то ли для отпущения грехов перед смертью.
Из Мадрида привезли каноника кафедрального собора, отца Камараса. Вот он идет, в сопровождении целой орды – подполковника Барсело, капитана Седилеса, художника Китанилья, прочих начальников и болельщиков, репортеров, фотографов и просто праздношатающихся. Поп, пухленький, с пробором, одет в пиджак, обшитый шелковой тесьмой; он в крахмальном воротничке, с большим белым кружевным платком в руках, похож на доктора по женским болезням; он бледен и не знает, как держаться. В правой руке у него распятие, левую он, чувствуя за спиной дружинников, сжимает в кулак по-ротфронтовски и так проходит по обломкам в трещину стены. Видно, как его там встречают жандармы "гардии сивиль" в черных треуголках.
Стрельба приутихла, люди ждут и не расходятся, наступает нечто вроде перемирия. Видно, как сверху, из академии, спускается группа солдат и, позади них, наблюдая, трое молодых фашистских офицеров. Они выходят через пролом в стене, куда входил священник, и останавливаются в пятнадцати шагах от дружинников и горожан. Обе стороны смотрят друг на друга молча, с огромным интересом, затем один из осажденных неуверенно просит покурить:
– Прямо смерть без табака!
Тотчас же двое дружинников вытаскивают бумажные пачки с сигаретами. Другие вслед за ними лихорадочно шарят в карманах и ищут табак. Все в крайнем азарте; видно, что каждый из них будет по-детски неутешен, если не сможет потом похвастаться, что дал мятежнику покурить. Сержант вмешивается в это дело, он разрешает только двоим и себе самому подойти к фашистам с сигаретами.
Они отрывисто переговариваются.
– Сдавайтесь! Вас обманули! Переходите к нам, к правительству!
– Нет. Мы выполняем приказы наших командиров.
Офицеры, довольно истощенные на вид, обрывают разговор:
– Вы думаете купить их за пачку сигарет? Это не выйдет.
Молодой парень из осажденных, с обвязанной грязной тряпкой пораненной головой, бормочет негромко:
– Нам все равно, кто нас расстреляет, – что это правительство, что то.
Сержант повысил голос:
– Это неправда! Это ложь! Правительство не расстреливает солдат-мятежников, которые добровольно складывают оружие. Мы наказываем только вожаков, фашистских зачинщиков. Вас обманывают! Солдаты, образумьтесь! Схватите ваших тюремщиков и выйдите из Алькасара! Мы давно разгромили бы вас и уничтожили, если бы не наши жены и дети, которых вы держите заложниками. Но поверьте: еще день-два – и терпение наше кончится. Если мы пожертвуем жизнью дорогих нам существ, поймите, как ужасна будет расправа с вами.
Кто-то из мятежников крикнул истерически:
– Зачем это все? Зачем разрушать Испанию?
Все дружинники хором, наперебой отозвались:
– Кто же её разрушает? Это вы, паскуды, её разрушаете, негодяи, собаки вы этакие!
Началась перебранка, стороны разошлись, не стреляя.
Ровно в полдень каноник вышел через пролом стены, опять с поднятым кулаком, только вместо распятия он держал кончиками пальцев конверт. С ним шел фашистский офицер, они встретились с представителями республиканцев, и дальше каноник зашагал уже среди большой толпы дружинников. Он вошел в штаб Барсело, в здание почты, – там началось заседание. Через двадцать минут поп вышел и уехал в автомобиле в Мадрид.
Я спросил у гражданского губернатора, потного и важного молодого человека, что дали переговоры.
– Пока ничего особо существенного.
– А письмо? Это были условия мятежников?
– Это было частное письмо, от полковника Москардо своей жене.
– От Москардо, командира мятежников? Его жена здесь? В Толедо?
– Она в Мадриде.
– В тюрьме?
– На свободе, в санатории. Вас это удивляет?
– Письмо будет передано?
– Конечно.
– Это что, галантность?
Он посмотрел долгим, пронзительным взглядом.
– Это великодушие.
– А они в это время морят голодом и пытают жен и детей толедских граждан и прикрываются их телами от снарядов и бомб!
Он продолжал смотреть пронзительно и с оттенком торжественной невменяемости.
– Да, а они в это время морят голодом и пытают жен и детей толедских граждан и прикрываются их телами от снарядов и бомб. И посмотрим, кто победит. Вы в Испании, синьор, вы в стране Дон-Кихота.
Толпа вокруг почты рассеялась, пушка опять начала палить по замку – раз в три минуты, из четырех снарядов один разрывается. Мы завтракали с солдатами в старом монастыре Санта-Крус, превращенном в музей, а теперь из музея в казарму и осадный блокгауз. На дубовых подставках стояли могильные плиты с еврейскими письменами. Журналисты французы судачили о смысле и значении сказанных мне гражданским губернатором слов.
– Для Кольцова он просто изменник. Если что-нибудь не клеится, большевики тотчас же подозревают вредительство и предательство.
– А Дон-Кихот в их представлении – это, вероятно, вредный либерал…
– Подлежащий изгнанию из среды сознательных марксистов…
Я огрызнулся:
– Молчите о Дон-Кихоте! Мы с ним больше в ладах, чем вы. За время советской власти "Дон-Кихот" издан у нас одиннадцать раз, а у вас во Франции?.. Вы умиляетесь Дон-Кихоту и оставляете его без помощи в смертный час борьбы. Мы критикуем его и помогаем.
– Критиковать надо тоже, входя в естество…
– А что вы понимаете в естестве! Сервантес любил своего Кихота, но гражданским губернатором назначил не его, а Санчо Пансу. Добрый Санчо никогда не присваивал себе высоких доблестей своего шефа. А эта сволочь – это не Кихот и не Санчо. Ведь у него в кабинете не снят телефон, прямой провод с Алькасаром!
Журналисты вскочили.
– Телефон? Вы шутите! В кабинете у губернатора?!
– Проверьте у полковника Барсело. Телефон оставлен "на случай пожелания мятежников сообщить о намерении сдаться".
Они ушли, взбудораженно переговариваясь.
14 сентября
Поутру на узенькой улице Сан-Херонимо стоит очередь за молоком.
Очередь как очередь – человек пятьсот домохозяек, в потертых, темных, затрапезных платьях, с ребятишками вокруг.
Очередь как очередь, только дверь в молочную лавку украшена каменными примитивами XV века, а в небе кружится "Юнкерс" и через каждые двадцать-тридцать секунд грохочет густой, басовый взрыв.
И ребятишки, черноглазые, черномазые, беспрерывно спорят:
– Это бомба!
– Нет, это снаряд из Санта-Крус.
Толедские ребятишки научились отличать взрывы снарядов, бомб, динамитных пакетов, пулеметную стрельбу мятежников от республиканской.
Но они забыли вкус мяса, забывают вкус молока и жадно, настойчиво выпрашивают кусочки сахара. Они охотно совершают обмен: два, или пять, или даже десять патронных гильз на кусочек сахара; три месяца назад так же бегали за туристами с образками и иллюстрированными открытками. Они предлагают осколки снарядов и даже целые, неразорвавшиеся. У них при этом хитрые физиономии: снарядов, снарядных осколков здесь сколько угодно, а сахар такая роскошь…
Я завязал разговор с пожилыми доньями в очереди – их смешит ломаная испанская речь. Откуда этот человек?
Узнав, что русский, приходят в неописуемое удивление. Очередь нарушается, все тесно обступают кругом, жмут руку, смеются, хлопают по спине. Почтенные, дородные кастильянки расцветают приветливыми, веселыми улыбками.
– Мы уже читали и слышали по радио письмо от женщин с Трес Монтаньяс. Это ангелы, а не люди. Если бы мы могли наши печальные сердца вынуть из груди, мы послали бы их нашим сестрам туда.
Какие Трес Монтаньяс, какое письмо? Я сначала не могу понять. Показывают газету. Напечатано письмо из Москвы, от работниц фабрики Трес Монтаньяс, Трех Гор, – короче говоря, Трехгорки. Вот оно что! Ткачихи Трехгорки, собравшись третьего дня, обратились с письмом ко всем советским женщинам:
"Мы с радостью читаем в газетах, что испанские трудящиеся женщины не только помогают и воодушевляют своих сыновей, мужей и братьев, но и сами непосредственно участвуют в героической борьбе за свободу. Пусть знают трудящиеся женщины Испании, что мы, женщины великой страны социализма, с напряженным вниманием и волнением следим за их героической борьбой и горим желанием помочь женщинам и детям свободного испанского народа. Мы обращаемся ко всем женщинам Советской страны – к работницам, к крестьянкам, к женщинам-служащим, к домашним хозяйкам, ко всем матерям – с горячим призывом организовать помощь продовольствием трудящимся женщинам Испании, детям и матерям борющегося испанского народа. Мы предлагаем купить и послать продовольственные продукты в Испанию для детей и женщин героического испанского народа. Мы вносим на это по 50 рублей и уверены, что женщины Советской страны последуют нашему примеру".
Очередь у молочной лавки становится как будто еще короче – люди потеснились, чтобы быть ближе ко мне. Даже мальчишки немного приутихли. Нет ли еще новостей? Оттуда, из этой далекой страны, немного непонятной, покрытой чуть ли не вечными снегами, но такой теплой, дружеской, заботливой?
Свежих новостей у меня нет, оторвался, но я рассказываю об отношении советских рабочих и работниц, всего народа, к Испании, к испанской борьбе.
Все слушают жадно. Опять слышен взрыв, – это бомба с самолета. Часть женщин шарахается, другие остаются и укоризненно смотрят на бегущих. Я вижу, девушка в моно исподтишка показывает на меня: неудобно перед русским товарищем так бегать от бомб, – что он может подумать!
Самолет ушел, беседа восстанавливается. Испанки узнают о советских женщинах, об их любви к детям, об их готовности и желании взять к себе на воспитание сирот бойцов, павших в борьбе против фашизма. Почти у всех слезы на глазах.
Девушка в моно сконфужена этой сценой. Ей кажется, что репутация толеданок страдает. Она объясняет мне:
– Не обращайте внимания. Испанки вообще любят поплакать. Сейчас они плачут просто от радости. Они очень стойкие женщины и вовсе не думают жаловаться. Я сама толеданка, я знаю.
Высокая донья со впалыми щеками порывисто вмешивается в разговор.
– Мой муж убит пулей из Алькасара. Он был рабочим в гараже при отеле. У меня осталось двое ребят. Будь я помоложе, а дети постарше, мы сейчас же пошли бы на смену. Извините меня, я простая женщина и как-то не думала о многих вещах. Мне казалось, что все иностранцы – это только богатые туристы, вот такие, как приезжали сюда. Я помогала моему Себастьяну мыть их машины. Теперь немцы и итальянцы посылают на нас самолеты с бомбами. В эти горькие дни ваши женщины, работницы и учительницы, посылают нам помощь, как родные сестры. Я очень хочу капельку своей крови послать работницам в письме, чтобы отблагодарить и стать друзьями навеки.
Какая огромная сила это будет и уже есть, испанская женщина, едва только высвободившаяся из душного загона дома-тюрьмы! Ее клонила к земле, выедала изнутри, как ржавчина, позорная ложь во всем ее существовании. Дома – простоволосая, коротконогая, в шлепанцах, в мыльном пару над корытами с бельем, среди визга ребят и гаремных сплетен соседок, всегда виноватая и безответная перед мужем. На улице, перед людьми, – на высоких каблуках, играя шелком ног, шелестя веером, маня приоткрытым ртом, – роскошное и нежное животное, соблазн для прохожих, гордость собственника-мужа. Публично – раболепие перед женщиной, приторная, опошленная пародия на преклонение рыцарей перед прекрасными дамами; в семье – надменность и грубость к женщине, бесстыдная эксплуатация днем ее труда, ночью тела, оскорбления, побои. Я видел случайно в окно весьма зажиточной квартиры, как сеньор колотил ногами сеньору. Он лягал ее каблуком, повернувшись задом, как козел. Что-то прокричит, лягнет, отбежит – и опять сначала. Дама, без юбки, в лифчике, на высоких каблуках, с оранжевыми подвязками, тоже кричала, но не сопротивлялась; ребенок плакал на диване. На стене висел портрет генерала Боливара, с эспаньолкой и вверх закрученными усами.
Женщина вступает в свои человеческие права – не со времени свержения монархии, не с первыми депутатскими мандатами Виктории Кент, Долорес Ибаррури, а сейчас, когда гражданская война оплодотворила страну народной, демократической революцией, раскрыла дома, сорвала занавесы и ширмы, разворошила общественную и частную жизнь.
Я буду помнить женщину с двумя детьми на худом осле среди серых раскаленных холмов Арагона, вдову, муж убит и дом сожжен фашистами. И восемь женщин что пришли в Лериду из деревень Сиерра и Луна. Вступив в эти деревни, фашисты стали насиловать девушек, а их матерям стричь наголо головы машинкой и гонять затем по улицам. Восемь женщин после этого издевательства бежали из деревень. Волосы – главное украшение испанки, и старой, и молодой, и богатой, и нищей. За волосами испанская женщина бесконечно ухаживает, затейливо их завивает. Но восемь крестьянок выставили свои стриженые головы перед всеми, позор они превратили в отличие. "Мы не хотели, но фашисты сделали нас солдатами. И мы будем воевать, как солдаты, пока волосы наши не отрастут до плеч". И девушку Кончиту на Гвадарраме, взявшую себе винтовку убитого жениха. И комсомолок Лину Одену, Аврору Арнаис, в моно, с пистолетами на боку, командующих большими отрядами, организующих тысячи молодых испанцев для защиты свободы. И Марию Караско, сердитую тетку, механика на аэродроме Четырех Ветров, измазанную машинным маслом, ползающую по моторам, не выпускающую летчика в бой, пока она не проверит все до последнего винта. И пятьсот женщин, что пришли в первый день гражданской войны в мадридские лазареты предлагать свою кровь для переливания: "Наши мужья отдают свою кровь на фронте, мы хотим вернуть её в тылу!.." И Эстрелью Кастро, знаменитую певицу, чьи высокие трели звенят на позициях, под солидный аккомпанемент тяжелых орудий. И Марию Тересу Леон на талаверской дороге, с серебряным пистолетом. И Марию Хинеста, молчаливую, вежливую, с мальчишеской стрижкой волос, бойца на баррикадах площади Колумба, аккуратную стенографистку и переводчицу. Это все и есть настоящая испанская женщина, открывшая, вслед за Долорес Ибаррури, в грозный час народной борьбы, свой подлинный, стойкий и трогательный облик.
Благородные кабальеро, превозносившие "красоту, благородство и святость" испанской женщины, сейчас показали все свои рыцарские манеры.
В деревне Рамбла, в провинции Кордова, они всех жен антифашистов убили камнями на сельской площади. Матери падали с детьми на руках.
В деревне Пуэнте Хелиль, в Андалузии, они изнасиловали тридцать женщин, всем прокололи штыками груди и утопили в реке. Изнасиловать и проколоть грудь – это по рецепту бесчисленных порнографических книг о половых извращениях, любимой литературы фашистских маменькиных сынков. Утопить в реке – это уже в порядке личной инициативы.
И здесь, в Толедо, в высоком замке, перед нашими глазами кабальеро, носители исторических традиций, поместили женщин-заложниц над собой, в верхний этаж, чтобы снаряды падали на них первых, прикрылись их телами.
Женщины из очереди у молочной лавки уговорили меня посетить толедскую колдунью Исабель Дельгадо и проводили к ней. Колдунья оказалась самая настоящая. В мрачной ее конуре у церкви святой Урсулы, среди чучел совы и летучей мыши, она варила в электрической кастрюльке волшебное зелье. Тетки долго галдели, объясняли, что я за хороший человек и из какой страны. Старуха отлила в пузырек чудодейственного бальзама – мазать разбитое плечо или на случай раны, а если ничего больше не будет болеть, им можно также чистить зубы, они будут белые, как сахар. Но девушка-милиционер открыто, при всех, высмеяла бальзам и поклялась памятью своей матери, что никогда не пробовала и не станет пробовать знахарских зелий.
16 сентября
Приятно бывать в Пятом полку. Здесь отдыхаешь от неразберихи и бестолковщины и ободряешься очертаниями завтрашней народной армии. Люди здесь хоть на вид и те же, все-таки думают, разговаривают по-иному – с каким-то твердым стержнем внутри, с каким-то ощущением ответственности.
На улице Листа, в маленьком особняке – штаб, политотдел и разные канцелярии. Здесь же небольшая столовая для командиров. В отличие от других учреждений, здесь чисто, толково, тихо. Здесь – это тоже редко в Мадриде – работают по ночам.
В другом месте, в большом монастыре, расположены казармы, склады, учебный центр. По огромному двору маршируют добровольцы. Много разных групп, – переходя от одной к другой, видишь все стадии обучения и перемену облика людей. Вот щуплые, сутулые подростки из Вальекас – мадридской Марьиной Рощи – неуклюже поворачиваются налево-направо, кругом марш, толкаются, зубоскалят, вот уже приличная маршировка и приемы с палками вместо ружей. Вот учебная стрельба в тире – каждому бойцу дается возможность выпустить три боевых патрона. Это для нынешних условий неслыханная роскошь.
Пятый полк – это скорее военный комиссариат, управление по формированию, чем войсковая единица. Батальоны и роты, сформированные и обученные Пятым полком народной милиции, сражаются в разных секторах – на севере, на юге и в центре Испании. Боевые инструкции, политические брошюры, листовки, плакаты политотдела Пятого полка распространяются по всем республиканским войскам.