Анну играла Алла Тарасова, Каренина - Николай Хмелев, Вронского - Марк Прудкин, Стиву Облонского - Виктор Станицын, Бетси - Вера Соколова (в процессе репетиций эта роль перешла к Ангелине Степановой). Маленькую роль Графини Вронской, всего три французские и три русские фразы, изумительно играла Мария Петровна Лилина. Она запоминалась надолго. Я попала в состав гостей Бетси, даже со словами, но в связи с занятостью в репетициях "Банкира" премьеру "Анны Карениной" ранней весной 1937 года я смотрела из публики и только потом опять вошла в спектакль, играя свою маленькую роль в очередь с Варзер.
Оформлял спектакль главный художник МХАТа Владимир Владимирович Дмитриев. Лаконичность, строгость, глубочайшее знание времени и высокий вкус отличали все работы этого необыкновенного художника и необыкновенного человека. В 1942 г. Немирович-Данченко так говорил о нем: "Дмитриев как театральный художник - талант громадный… Да-да, громадный, не желаю преуменьшать значения этого слова".
Спектакль имел шумный успех и громкий резонанс. Не говоря уже о главных исполнителях, все маленькие и безмолвные роли игрались трепетно, и понятие "народная сцена", или, как теперь чаще говорят, "массовка", тогда к этому спектаклю было неприменимо.
Много сил отдали этой постановке Владимир Иванович Немирович-Данченко и все, кто работал с ним, в том числе и Надежда Петровна Ламанова. Все женские костюмы - это ее произведения! Дмитриев определял только цветовую гамму. Например, в "Скачках" ему был нужен "перламутр", и эта задача была решена Надеждой Петровной и работниками наших мастерских. Когда начинались сцены "Скачки" или "Опера", зрительный зал шумно выражал свой восторг.
На последнем этапе работы над спектаклем в "треугольнике" Анна - Каренин - Вронский Владимира Ивановича не совсем удовлетворял Марк Исаакович Прудкин, и хоть все происходило тайно, чтобы не ранить исполнителя, мы прознали, что в один из вечеров на квартиру в Скарятинский возили в мундире и гриме Белокурова. Владимир Иванович посмотрел, поблагодарил и оставил Прудкина.
На премьере присутствовало правительство, а через день-два в центральной прессе опубликовали указ о присвоении звания народных артистов СССР Тарасовой, Хмелеву и Добронравову.
…Задолго до этих событий в нашей группе молодых случилась беда. Арестовали Мишу Названова и Валю Цишевского - оба были тогда совсем еще мальчики. Судьба Михаила Михайловича Названова - популярного впоследствии артиста - общеизвестна, а вот Валя Цишевский пропал бесследно. А в 1937 году однажды не пришел в театр Юра Кольцов (но о нем я еще расскажу).
Здесь мне хочется, не соблюдая хронологии, рассказать немного о наших "стариках", об их воздействии на зрителей и на нас, тогда еще ничего не умевших.
Вспоминаются гастроли Художественного театра в Киеве в 1936 году в помещении театра имени Франко. Задолго до начала каждого спектакля у театра шумела взволнованная толпа, а по окончании эта же толпа - молчаливая, сосредоточенная - ожидала появления своих кумиров. Сейчас вряд ли кто-нибудь из артистов представляет себе, какая это была горячая любовь, какое поклонение! Каждый из них был национальной гордостью - и не менее. Тогда наши драгоценные "старики" были еще в полной силе, они играли много и с радостью, не берегли себя, и зрители платили им горячей любовью.
Вся старшая часть труппы жила в гостинице "Континенталь" рядом с театром Франко, а молодежь поселили в гостинице на бульваре Шевченко, но ужинать мы чаще ходили в "Континенталь". Ресторан там был во внутреннем саду, куда выходили балконы и окна некоторых номеров.
В один из вечеров мы небольшой группой подошли к входу гостиницы и увидели, как со стороны театра двигается довольно большая толпа и над ней возвышается Василий Иванович Качалов - его несли на руках, как знамя, а он - в одной руке пенсне, в другой трость, лицо растерянное - восклицал: "Друзья, прошу вас, не надо, прошу вас!" Невидимая в толпе Нина Николаевна Литовцева время от времени вскрикивала: "Боже мой, вы же его уроните, Боже мой!" Это было после спектакля "У врат царства" Гамсуна, где он играл Карено. Василия Ивановича бережно донесли до входа в отель, поставили на ноги и устроили овацию.
Других, может быть, и не носили на руках, но всегда большой восторженной толпой провожали до дверей гостиницы. В театре и на улице их забрасывали цветами, устраивали овации, старались дотронуться до одежды… Сейчас много написано об этих артистах, почти каждому посвящена отдельная книга. Но их надо было видеть, чтобы понять, какое это было искусство!
Отчетливо помню одну репетицию "Егора Булычева" (в заглавной роли - Леонид Миронович Леонидов).
В верхнем фойе сдавали очередной "кусок" Владимиру Ивановичу - начиная со сцены Егора с Меланьей и дальше до конца акта. Обыкновенно многие незанятые актеры приходили на такую репетицию пораньше, рассаживались по стенке.
До начала прогона у Леонида Мироновича с Владимиром Ивановичем возник довольно серьезный спор по существу этой сцены. И вдруг Леонидов сказал: "Что мы спорим? Разрешите, я сделаю?" Владимир Иванович в таких случаях Всегда соглашался.
Началась сцена с Меланьей. Фаина Васильевна Шевченко, очевидно взволнованная спором, со всем своим темпераментом набросилась на Булычева. Это была схватка достойных противников! Напряжение в сцене все росло, смотрящие замерли, и когда дошло до восклицания Булычева: "Ай, ничего не вижу!", Владимир Иванович вскочил с каким-то всхлипом и тут же смущенно сел на место. Леонид Миронович остановился и, глядя пронзительно на учителя, довольно резко спросил: "Ну что?" - "Победителей не судят, правы вы", - был ответ.
К сожалению, так бывало далеко не каждый раз. Леонидову мешала болезнь.
Стало известно, что летом 1937 года Художественный театр едет в Париж на Всемирную выставку. Известие это взбудоражило актеров: какие спектакли повезут? Тогда еще надеялись, что "Бориса Годунова".
Для окончательного утверждения репертуара в один из дней, когда в театре был Сталин, Владимир Иванович прошел в ложу, и в результате было решено везти три спектакля: "Анна Каренина", "Враги" и "Любовь Яровая". Сразу же начались перестановки и замены.
Мой муж, Николай Иванович Дорохин, в это время снимался у братьев Васильевых в фильме "Волочаевские дни", съемки проходили в Ленинграде и под Лугой. Владимир Иванович срочно назначил его на роль Грекова во "Врагах" вместо актера Малеева. Братья Васильевы не очень хотели отпускать Дорохина со съемок, и незадолго до отъезда, когда надлежало заполнить еще много всяческих анкет, я несколько ночей провела в "Стреле", курсируя с анкетами туда и обратно.
В "Любови Яровой" и особенно в "Анне Карениной" было довольно много замен. Графиню Вронскую попросили играть Ольгу Леонардовну, Мария Петровна Лилина не могла ехать: Константин Сергеевич часто болел. Жену испанского посланника должна была играть Андровская, княгиню Картасову Литовцева вместо Красковской и т. д.
А со мной произошло следующее. Недели за две до отъезда я не увидела себя в составе одной из последних репетиций по "Карениной". В кабинете Сахновского между нами состоялся разговор. Я сказала - мне ясно, что я не еду, но мне очень важно знать, кто мне отказывает. Театр или извне? На что Василий Григорьевич ответил: "Это не театр".
Я поехала к отцу. В то время он был председателем специальной коллегии Верховного суда СССР. Время было очень сложное, и я волновалась не только за себя. Отец, выслушав меня, сказал, что через день он мне ответит, так ли это. И ответил: "Тебя обманывают, это решение театра". Вскоре я узнала, что это так - вместо меня ехала Варзер. Но другим повезло еще меньше: Ольге Сергеевне Бокшанской сообщили, что она не едет, за два часа до отъезда. Елизавете Феофановне Скульской, жене Тарханова, - тоже. А тогдашнего нашего партийного секретаря, приятеля Варзер, просто не пустили в вагон, и он, пьяненький, плакал на вокзале. В поездке было отказано Блинникову, Комиссарову, Конскому, Шверубовичу и еще некоторым. Ольгу Бокшанскую, личного секретаря Владимира Ивановича и секретаря дирекции, свободно владеющую тремя европейскими языками, с трудом заменила Евгения Алексеевна Хованская.
Наши "старики" ехали поездом через Негорелое, а все остальные до Ленинграда, потом морем до Гавра и оттуда спецпоездом в Париж.
В день отъезда театра муж приехал из Ленинграда, в тот же день он получил ордер и ключ от квартиры. Имущество каждого из нас умещалось в чемодане. Правда, у меня был еще портплед со спальными принадлежностями, а у него две простыни, подушка и одеяло, перетянутое ремнем. Погуляли мы по нашей пустой, но такой прекрасной квартире. Я попросила у соседей утюг, на полу погладила парадные брюки Николая Ивановича, уложила его чемодан и поехала на вокзал - провожать.
А потом мы, недопущенные (Блинников, Комиссаров, я и Вадим), довольно бодро пошли к Федосеичу.
Об этой исторической поездке Художественного театра во Францию было много рассказано и много написано. Особенно волновало наших, как примет Париж советских артистов и, главное, как поведет себя эмиграция. Но искусство нашего театра победило предвзятость части публики.
Было много и смешных рассказов на тему "наши за границей".
Когда подходили к порту Гавра, стали будить Раевского: "Иосиф, вставай! Гавр!" Заглянув спросонья в иллюминатор, он изрек: "Гавр как Гавр", - и улегся спать дальше. Часто потом его этим дразнили.
В порту Гавра, кроме Михальского и французской администрации, наших встречал Александр Александрович Фадеев с букетом для Елены Елиной (но "Елке" достался только букет, а хозяин букета - Ангелине Степановой). Тогда Фадеев и еще несколько наших замечательных писателей и летчиков возвращались домой из Испании через Париж.
В вечер открытия, уже в театре, Владимир Иванович обнаружил, что забыл Орден Ленина, срочно послал за ним в отель и вышел Перед публикой с этой высокой наградой.
На перроне вокзала, куда я приехала встречать наших, мы столкнулись с Фадеевым. После дружеских объятий он мне сказал: "А ты знаешь, я женюсь". И на мой вопросительный взгляд добавил: "На Линочке".
Встречающих было много, много цветов. Мы приехали в нашу замечательную, долгожданную квартиру, где я успела кое-что временно устроить (тогда дом наш считался по Глинищевскому переулку, теперь это улица имени нашего учителя Немировича-Данченко). И тут на меня посыпались подарки. Николай Иванович одел меня с ног до головы во все парижское, себе же купил только шоферский черный плащ и какие-то мелочи.
Был самый конец августа 1937 года. В те два-три дня, что Николай Иванович мог пробыть в Москве (его ждали на натурных съемках), у нас было веселое, праздничное настроение.
Для моего отца наш брак больше не мог быть тайным. Николая Ивановича отец знал только по театру, в жизни видел его мельком, раза два. И вот неожиданно (муж уже уехал) ко мне с поздравлениями пришли отец, Елена Густавовна и Наташа. Принесли чудесную, ручной работы скатерть с салфетками и завернутую в них бутылку шампанского. Раскупорить разрешили только в день приезда мужа.
Десятого сентября, в пятницу, отец позвонил мне вечером и весело, даже чуть смущенно сообщил, что ему назначена примерка нового костюма - первого после семнадцатого года - и что он просит меня поехать с ним. В субботу он едет в "Сосны" (тогда это был и однодневный санаторий), в понедельник - прямо на работу, а после работы мы и встретимся.
Но в понедельник звонка не было. Я решила, что отец занят. Во вторник 14 сентября утром ко мне приехала домашняя работница папиной семьи - Таня. Она обливалась слезами и на мой вопрос, что случилось, не отвечала ничего, только повторяла: "Поедем!"
Мы приехали в Дом на набережной (у отца там была четырехкомнатная квартира). Прямо из передней я увидела запечатанную дверь кабинета и тут все поняла. Я и теперь, через 50 лет, спрашиваю себя: почему я не поняла сразу? Очевидно, потому, что для меня это было противоестественно.
Какое-то время я сидела неподвижно, пытаясь прийти в себя. Появилась сразу постаревшая Елена Густавовна - ее пошатывало. Она ходила к себе на службу - сообщать. Наташа лежала в своей комнате и на мой приход никак не реагировала. Лена мне рассказала подробности - приход людей и обыск. Отец с работы домой не приехал.
Елена Густавовна Смиттен была старым членом партии, в то время она заведовала статистическим отделом в ЦК. Мне она сказала, что ее ожидает то же самое, и просила меня, чтобы Наташа осталась не у ее сестры Евгении, а у меня или у Зоей (так она называла мою мать). Я заверила ее, что Наташа будет жить там, где сама захочет.
Немного отдышавшись, я пошла к автомату звонить маме (телефон в квартире был отключен). Подошел брат, мы встретились на улице. Он уже был уволен с работы.
Я пошла к новому директору театра сообщить о случившемся. Тихонько, почти шепотом Боярский сказал мне: "Все, что я могу для вас сделать, - пишите заявление об уходе по собственному желанию". И продиктовал мне текст. Я написала и поплелась домой. Одной, в пустой квартире, мне было очень тяжело. Я все ждала, что меня вызовут в администрацию театра для официального сообщения о моем увольнении, но проходили дни, меня вызывали на репетиции, и я участвовала в спектаклях. Отношение ко мне было разное. Большинство избегало, кто-то открыто сочувствовал (но таких было мало), а кто-то - только взглядом, кивком, наспех. Я все понимала, хотя было трудно. Время шло, я все еще оставалась в театре и в первых числах октября даже получила зарплату.
Мы с братом сделали в их с мамой квартире "ревизию" и упрашивали маму сжечь некоторые снимки: родителей отца после венчанья, виды имения деда Феликса Козловского и особенно маминых знатных предков - у нее были дагерротипы и фото с портретов маслом. Мама обещала нам, что все сделает сама, и… все сохранила.
Друзья брата устроили его шофером в большой гараж, который находился тогда в здании Манежа, вначале он работал на грузовой машине, а потом на легковых.
Наконец я получила веселую телеграмму мужа о его возвращении домой. На вокзале, когда он меня увидел, сразу спросил: "Какая беда?" и тут же: "Дома расскажешь".
Мы стали жить замкнуто, перестали бывать в гостях у друзей. Я часто ездила к Лене и Наташе. Они жили в напряженном ожидании. Наташу исключили из комсомола, в классе все от нее отвернулись, и только один мальчик самоотверженно провожал ее домой, выражая сочувствие. Лена ходила в какие-то справочные. Конечно, безрезультатно. Я тоже тыкалась в разные двери. В нас теплилась надежда - Вышинского выпустили через 3 недели. Как мы были наивны!
Пыталась я пробиться на прием к Ульриху, который был всегда любезен со мной и даже отпускал какие-то комплименты, к Шейнину - он в свое время был у отца в порученцах, а теперь занимал пост следователя по особо важным делам. Никто из них меня к себе не допустил, а при случайных встречах в театре - "не узнавали".
Тогда, встречая в театре некоторых знакомых - крупных работников, я по привычке здоровалась, но не получала даже ответного кивка и все удивлялась, пока муж не приказал мне не узнавать бывших знакомых моего отца.
Так в тревоге и тоске наступил 1938 год. В доме отца пока все оставалось по-прежнему. Елена Густавовна все еще работала, Наташа заканчивала школу.
А в январе за Леной пришли. Незапечатанной оставили только комнату Наташи. Предварительно обыскав, приказали освободить квартиру в трехдневный срок.
И вот верная Таня с Наташей у нас. Николай Иванович, как мог, утешал сестру и ушел, чтобы не стеснять ее в решении - где жить. Наташа внешне была спокойна, как закаменела, у нас жить отказалась: "Я к тете Зосе и Станиславу". У мамы и брата были две комнаты, мое место оставалось свободным и теперь принадлежало Наташе. Никогда не забуду, как она сказала: "Наташе Крестинской хуже, у нее никого!"
Николай Николаевич Крестинский и его жена летом 1937 года были арестованы, и девочка осталась совсем одна, а ей не исполнилось еще и 17 лет. От нее требовали публичного отречения от родителей - она отказалась, и ее, бедную, куда-то увезли… Только во второй половине восьмидесятых годов я встретилась с Натальей Николаевной Крестинской - ни разу не предавшей своих родителей и их память, несмотря на то, что ей довелось пережить. Я рада, что у нее семья.
Имя Крестинского фигурировало на очень громком, открытом процессе так называемого правотроцкистского блока. Газеты не стеснялись в выражениях: "Волчьи глаза матерого хищника" и тому подобное. Читать это было мучительно. Крестинского расстреляли, а его жена провела многие годы в тюрьмах и лагерях.
До осени 1921 года Крестинский был наркомом финансов. Это он сделал тогда советский рубль свободно конвертируемой валютой, которая имела на международном рынке достаточно ощутимый вес (не менее чем доллар в то время).
Девочкой я слышала рассказ взрослых о том, как Федор Иванович Шаляпин провел наркома Крестинского. Он пришел к Николаю Николаевичу и стал горячо просить, чтобы ему вернули часть национализированных денег: "У меня же в каждом губернском городе семья!" И Крестинский поверил, да и как можно было не поверить гениальному артисту. Какие-то деньги ему вернули. Потом над наркомом смеялись, ругали, но официального выговора от Ленина он не получил.
Меня все еще продолжали держать в театре.
Как-то раз Рипсиме Карповна, отведя меня в конец "круглого" коридора, спросила, знаю ли я, кому обязана своим спасением. И рассказала, что, когда Константину Сергеевичу сообщили о моих обстоятельствах, он отказался визировать мое заявление и порвал его. Очевидно, меня оставили в театре, не желая спорить со Станиславским.
По возвращении с лечения Владимир Иванович Немирович-Данченко дал понять, что солидарен с Константином Сергеевичем. Об этом мне рассказала Ольга Сергеевна Бокшанская.
Внешне театр переживал период благополучия.
После окончания съемок "Волочаевских дней" муж получил значительный гонорар, и в Ленинграде мы купили мебель, которая всю жизнь простояла в нашей квартире. Дом наш строился как кооперативный, но примерно через год нам вернули какие-то деньги, которые мы тут же внесли в дачный кооператив "Чайка" в Валентиновке. Муж сказал мне полушутя: "Хочешь жить спокойно, без моей родни? Будем строить зимнюю дачу для родителей". До того они с братом и его семьей все еще гнездились в подвале на улице Станкевича.
Я всю мою жизнь в неоплатном долгу перед мужем. Сколько же ему пришлось претерпеть из-за того, что я стала дочерью "врага народа"! Первый сильный сердечный приступ, а по-теперешнему - инфаркт, случился у Николая Ивановича летом 1938 года, а было ему всего тридцать три.
На протяжении многих лет у нас часто бывал Фадеев, иногда являлся и ночью. И так уж повелось, что, услышав ночной лифт, я наспех причесывалась и надевала халат. Был у нас с мужем твердый уговор, что дверь открываю я. Увидев на пороге Фадеева, я, конечно, радовалась безмерно, а он, глядя на меня, иногда целовал, а иногда прижимал к себе, приговаривая: "Ну прости, ну прости меня!"
Как-то зимой 1938 года мы с мужем, Раевский и Армен Гулакан поздно возвращались из ВТО. Мужчины еще о чем-то договаривали, а я первая вошла в наш подъезд. Войдя, я увидела военного с винтовкой и нашего ночного сторожа, бывшего сторожа Глинищевской церкви (он все еще жил в полуразвалившейся церковной сторожке во дворе). Называли этого старика Чир - именем персонажа из "Любови Яровой". Я, как могла спокойнее, спросила: "Это на какой этаж?" И услышала: "Кажись, на седьмой" (то есть на наш!).