Владивосток нас поразил своей красотой, особенно бухта и порт "Золотой рог". Разместили нас в комфортабельной гостинице. Вечером мы - Шверубович, Грибов, Дорохин, Раевский, Елина и я, не слушая предостережений нашего "начальства", пошли на знаменитую тогда "Миллионку" - место скопления различных людей, языков и каких-то блатных жаргонов. Лавчонки, притоны, даже с красными фонарями у входа, харчевни, чайные. Люди клубились, все это гремело, веселилось и ссорилось, довольно активно. И тут мы увидели "Драконов" из международного вагона. Она - в рваной тельняшке, он тоже одет как оборванец, оба о чем-то яростно спорили, грязно ругаясь.
Только мы направились к какой-то лавчонке с амулетами и разной мелочью, как нас остановили одетые в штатское наши военные и вернули в гостиницу, строго распекая за прогулку, которая могла быть небезопасной. Алексей Грибов все-таки умудрился приобрести палочки, какими едят на Востоке, и с гордостью показывал их нам.
Пришло время ехать домой к началу сезона.
Во Владивостоке не оказалось отдельного вагона с душем. Наше военное начальство очень смущалось невозможностью отправить нас должным образом. В Москву срочно уезжало много начальства, и все брони были аннулированы.
Несколько человек во главе с Грибовым и Шверубовичем уехали, кажется, на сутки раньше, а всех остальных распределили по всему составу. Провожали нас опять торжественно и сердечно. Среди провожающих был один из заместителей Блюхера. Произнес слова привета и Александр Александрович Фадеев, с которым мы встретились и подружились во время этой сказочной поездки. После выступления, закончив своим обычным: "А мы живем!", он сообщил, что тоже едет с нами - вот так, как есть, без вещей.
В международном вагоне нам приготовили два купе: в одном супруги Селивановы, в другом - Елина и я. Для наших женщин были места и в мягком вагоне, еще было два купированных жестких и несколько мест в общем плацкартном вагоне. Фадеев ехал в общем, наотрез отказавшись от купированного.
К нам с Елиной часто приходили в гости товарищи, а у Селивановых организовался преферанс. Ехали хорошо, дружно, питались в вагоне-ресторане. За всю поездку мы не истратили ни копейки, только во Владивостоке, в магазинах, поэтому с удовольствием "сорили" деньгами в ресторане. (Мы получили за неиспользованный отпуск двойную зарплату и суточные - это была для каждого из нас довольно солидная сумма.)
В дороге произошел такой случай. Рядом в купе ехали двое, один из них - военный - был необыкновенно мрачен, за несколько суток не произнес ни одного слова и много пил. Как-то Фадеев пришел к нам в гости. По соседству, у Селивановых, играли в преферанс, там был и мой муж, мы собирались пойти все вместе в ресторан ужинать. Я и Александр Александрович вышли из купе, где переодевалась Елина, как вдруг соседняя дверь с треском откатилась и мрачный военный с неразборчивыми выкриками пробил оба зеркальных стекла в окне коридора - очевидно, чем-то металлическим, Руки его были окровавлены. Александр Александрович, подбежав к нему, пытался его унять, что-то говорил, а тот вдруг вцепился этими страшными руками Фадееву в горло и стал его душить, грязно ругаясь. Я заорала что было силы: "Коля!" Муж выскочил и бросился оттаскивать военного, пытаясь расцепить руки. Прибежал проводник, кто-то еще, и начали бороться с этим страшным человеком, а он, как бы опомнясь, выкрикивал: "Я Германн! Тройка, семерка, туз!" Тут вышел его попутчик, ловким приемом уложил хулигана плашмя, и его унесли в служебное купе.
О ресторане не могло быть речи, у Фадеева были запачканы кровью руки и шея, Дорохин тоже был в кровавых пятнах. Когда оба привели себя в порядок, а Петр Селиванов дал им свои рубашки, к нам постучал человек, ехавший с тем сумасшедшим. Он очень вежливо, но спокойно извинился, сказав, что виновного снимут с поезда на ближайшей станции и что ужин принесут нам в купе, ясно давая понять, что огласка нежелательна.
В вагоне все двери были закрыты и стояла тишина, только мы взволнованно перебирали все детали случившегося, а Александр Александрович, похохатывая, говорил Коле: "Ну ты прочный друг". Горло он все-таки растирал, хоть и говорил, что пустяки.
Это было до Иркутска, а потом случилась беда - заболел Гриша Конский, у него начался жар и распухло горло. Какой-то медик, из пассажиров, осмотрев Гришу, сказал, что его надо немедленно снимать с поезда. Гриша заплакал и умолял не бросать его. Мы дали слово. Наступил день, когда ему стало хуже: он с большим трудом говорил, задыхался.
Николай Дорохин взял у Раевского довольно длинную клеенчатую полосу. Аккуратно оторвал половину полотенца, намочил в водке и этот странный компресс положил Грише на горло. Взяв мою чайную серебряную ложку, Дорохин стал точить ее плоскую ручку на каком-то бруске. Я спросила, для чего, но не услышала ответа.
И вот ночью мы четверо - Дорохин, Раевский, Михальский и я - сидим молча и смотрим, как мается Гриша, а на столике в стакане с водкой ручкой вниз - моя ложка. Очень страшно было. Сидели мы долго, как вдруг Гриша захрипел, стал мычать и плеваться. Лопнул, прорвался жуткий нарыв в горле.
К утру температура упала, Гриша, весь в поту, был очень слаб. Мы его обтирали водкой из стакана с источенной ложкой. Когда я спросила мужа, как бы он действовал ложкой, он ответил: "Вскрыл бы! А что ж, помирать?"
Гришу навещали, поили теплым молоком, а в ресторане для него варили жидкие каши. Фадеев, заходя, неизменно говорил: "Все парашюты пускаешь?", а счастливый Гриша, иногда еще отплевываясь, тоже шутил над собой и как страшный сон вспоминал Николая, "душившего" его компрессом (про ложку ему не сказали).
При въезде в Москву Леонид Попов одолжил Фадееву свою парадную рубашку.
Приехали мы рано утром, нас встречали из театра помощники Федора Николаевича Михальского, а за Гришей приехала медицинская машина с нашим доктором Алексеем Люциановичем Иверовым - Гриша был еще очень слаб.
Через день-два нас принимали в нижнем фойе труппа и "старики". Опять были накрыты столы, оркестр играл веселый военный марш, и мы входили парами, в первой - Грибов с Елиной, потом Дорохин с Лабзиной, в третьей паре я с Селивановым… Усталые, но счастливые, слушали мы слова привета и благодарности. Вот какой праздник устроил нам дорогой наш театр!
Через несколько дней я за чем-то зашла в магазин, который теперь называется ЦУМ. Стоя у прилавка, я обернулась и увидела в новой с иголочки форме того страшного военного, который душил Фадеева. Пристально посмотрев на меня, он поклонился, щелкнув каблуками, и быстро ушел. Мне стало не по себе, и я от страха долго не выходила из магазина.
После этой поездки наши встречи "командой" вне театра стали более редкими. У всех было много работы. Бесшабашность молодости поутихла. В это время мы с мужем еще жили раздельно - у нас не было дома. Несколько раз у меня собирались Конский, Раевский, Михальский, Дорохин и Фадеев. Засиживались долго, вспоминали поездку. Александр Александрович запевал "Рябину" чистым высоким голосом, как-то даже не вязавшимся с его крупной, очень сильной фигурой. Он учил меня петь блатные песни с "Миллионки" - смешные и страшные: "И буду в белой пене лежать на мостовой" или "Не встречать с тобою нам рассвет"… А потом Фадеев уехал, кажется, в Батум, и надолго. От него оттуда приходили письма, на мой адрес, для всех.
В середине 1935 года во всех газетах на первых полосах появилось набранное крупно сообщение, ошеломившее меня и моих близких. Написано было, что Енукидзе Авель Сафронович - враг народа, вкравшийся в доверие, у него "звериное" лицо и т. п.
Когда я пришла в театр, то заметила у многих в глазах недоумение, растерянность и печаль. Сколько он сделал добра людям театра, а особенно нашего. Вслух ничего не говорили. Не обсуждали и не осуждали.
Мы с Норой Полонской долго шептались и наконец решили ему позвонить. Для этого мы пошли на Арбатскую площадь к одному из автоматов. Я знала коммутатор Кремля и номер телефона квартиры. Когда я, очень волнуясь, назвала номер коммутатора и квартиры, последовала пауза, потом голос сообщил: "Даю". В трубке раздалось: "У телефона". Я назвалась моим уменьшительным именем - Зося, сказала, что около меня Нора и что мы не могли не позвонить. В ответ я услышала: "Девочка моя дорогая, никогда больше не звони!" И он повесил трубку. Вот и все.
Потом были только слухи, передаваемые доверительно шепотом, один страшнее другого. И только сравнительно недавно это дорогое для меня и моих близких имя появилось в печати.
Для постановки в филиале была взята пьеса молодого драматурга Корнейчука "Платон Кречет". В ней было много хороших ролей. На роль главного героя - врача Кречета был назначен Борис Георгиевич Добронравов. Владимир Иванович Немирович-Данченко собрал участников для первой беседы и сказал: "Попробуем из этой мелодрамы сделать хороший спектакль".
Судаков - он был режиссером спектакля - пытался что-то произнести в защиту пьесы, но Владимир Иванович только взглянул на него и стал говорить о том, каким видится ему спектакль, в чем его главная суть. Вся тяжесть ложилась на плечи актеров, особенно на Добронравова.
Премьера "Кречета" прошла с шумным успехом. Корнейчук пышно отпраздновал премьеру. Всем участникам, от мала до велика, преподнесли цветы. На банкет в "Старомосковскую" гостиницу (теперь этого дома нет) приглашены были все "старики" театра, некоторые драматурги и писатели. Были там и Булгаковы. Веселье длилось до света.
Корнейчук стал своим человеком в Художественном театре. Через какое-то время он принес пьесу под названием "Банкир". В ней были заняты Вера Николаевна Попова, Николай Николаевич Соснин, Виктор Яковлевич Станицын, Василий Александрович Орлов, Павел Владимирович Массальский и я. Мы долго репетировали. Выпускал спектакль Владимир Иванович Немирович-Данченко. Пьеса была многосюжетной и, по-видимому, не очень удачной. Помню, что мы с Массальским были мужем и женой и разводились, а потом опять сходились. У "старших" были те же проблемы.
После одной из публичных генеральных для "мам и пап", которая прошла с успехом, нас пригласили, как мы думали, для замечаний к Владимиру Ивановичу. А он сказал, что благодарит участников спектакля за усилия, потраченные на эту работу, но пьеса не соответствует требованиям Художественного театра, и что спектакль он снимает. Примерно так звучал приговор. А ведь в то время Корнейчук был на верху успеха как драматург и как общественный деятель. Но принцип репертуарной политики Художественного театра тогда был превыше всего.
Почти одновременно начались и репетиции пьесы Ибсена "Привидения". В спектакле должны были быть заняты Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Юрий Кольцов - артист уникального дарования, Николай Соснин, Михаил Яншин и я. Вскоре репетиции прекратились по рекомендации свыше, так как пьесу нашли излишне пессимистичной.
К 100-летию со дня гибели Пушкина намечался спектакль "Маленькие трагедии". Мне дали роль Лауры, но радость была короткой - и эта работа, едва начавшись, была запрещена.
Затем была взята для постановки только что написанная пьеса Эрнеста Хемингуэя "Пятая колонна" - и тоже запрет.
Сколько их было, несостоявшихся у меня работ!
Начали репетировать "Бориса Годунова". Роли были распределены так: Годунов - Качалов, Пимен - Леонидов, Шуйский - Тарханов, Варлаам - Москвин, Патриарх - Грибов, Марина Мнишек - Андровская, Степанова; Самозванец - Белокуров, Кудрявцев; Царевич Федор - Кольцов, Царевна Ксения - я. Режиссеры - Сергей Эрнестович Радлов, Нина Николаевна Литовцева, руководитель постановки - Владимир Иванович Немирович-Данченко, художник Рабинович.
Из-за того, что Ольга Николаевна Андровская срочно должна была ехать в Италию к больному мужу - Николаю Петровичу Баталову, Степанова перешла на роль Пановой в "Любови Яровой", которую играла Ольга Николаевна, меня переставили в "Борисе" на Марину, а роль Ксении дали Анне Комоловой. Как известно, спектакль не пошел, но сцену "У фонтана" мы играли в концертах очень часто.
Репертуар нашего театра пополнился спектаклями "Гроза" А. Н. Островского, "Враги" М. Горького, "Любовь Яровая" К. Тренева.
В "Грозе" в роли Тихона буквально потрясал Борис Добронравов. В последнем акте он поднимал образ Тихона до высокой трагедии. Страшной в своей дремучести была Кабаниха - Шевченко. На всех прогонных репетициях, а иногда и на спектаклях, мы особенно ждали сцену свидания Варвары и Кудряша (Андровская и Ливанов). Силой фантазии и виртуозного мастерства они заслоняли драму главных героев в этом акте.
После того как Владимир Иванович Немирович-Данченко включился в работу над "Врагами", пьеса засверкала всеми красками. Это был ансамбль "стариков": Полина - Книппер-Чехова, Бардин-старший - Качалов, генерал - Тарханов. Все они играли блестяще и не боялись быть смешными. Хмелев играл прокурора Скроботова, Тарасова - Татьяну. Очень хороша была Вера Соколова в роли Клеопатры. Василий Александрович Орлов играл младшего Бардина - мужа Татьяны, Грибов - Левшина. Каждый характер, даже в эпизодических ролях, был скульптурно вылеплен.
Владимир Иванович говорил тогда, что художник, Владимир Владимирович Дмитриев, точно выразил его замысел и глубоко раскрыл зерно пьесы.
11 февраля 1936 года состоялась наконец премьера многострадального булгаковского "Мольера".
Как я уже писала, весь долгий период репетиций был мучительным для Михаила Афанасьевича. Он боролся за свою тему в этом спектакле и принципиально не хотел уступать требованиям Станиславского. Были у них разногласия и по поводу распределения некоторых ролей. Кое-кого из назначенных Станиславским исполнителей Булгаков так и не принял и очень страдал, не находя в них того, что было заложено в пьесе.
Режиссер спектакля Николай Михайлович Горчаков не имел твердой позиции во время работы над спектаклем, одинаково боясь и не угодить Константину Сергеевичу, и обидеть автора. От этого атмосфера репетиций была тяжелой. Репетировали долго, с большими перерывами.
Художник Петр Владимирович Вильямс создал необыкновенные по пышности и блеску красочные декорации, которым не всегда соответствовали исполнители.
Премьера прошла с шумным успехом у зрителей, но критика яростно обрушилась на постановку, на пьесу, главным образом на Булгакова, обвиняя его в искажении истории и во всех смертных грехах. Спектакль сыграли несколько раз, и он был запрещен свыше.
Все это теперь подробно описано в литературе, а нам приходилось наблюдать все воочию - это трагическое непонимание друг друга двух титанов (хотя так мы тогда это не обозначали). Многие из нас очень сочувствовали Булгакову. Я поняла весь трагизм его положения - и, конечно, совсем не по вине Станиславского - лишь значительно позже, благодаря тесной дружбе с Еленой Сергеевной Булгаковой.
Самый большой актерский успех в спектакле выпал на долю Михаила Пантелеймоновича Болдумана (король Людовик) и Михаила Михайловича Яншина (Бутон).
Одно интервью Михаила Михайловича Яншина по поводу спектакля было необъективным (а по его версии - искаженным), но оно больно ранило Михаила Афанасьевича. До конца своих дней он так и не простил одного из самых любимых артистов (в "Театральном романе" он вывел Яншина под фамилией Патрикеев). История с интервью - не сплетня. Все это в подробностях я узнала позже от Елены Сергеевны Булгаковой.
Во второй половине тридцатых годов в нижнем фойе Художественного театра по понедельникам иногда устраивались вечера-встречи. Бывали на них писатели, художники, певцы, медики, музыканты, военные.
Как же радушно, ласково и изящно проводили эти встречи наши "старики"! Почти всегда бывал Владимир Иванович, хозяйками за чайным столом были Ольга Леонардовна Книппер-Чехова и Нина Николаевна Литовцева, им активно помогала Ольга Сергеевна Бокшанская. Чайный стол был накрыт элегантно, со всякими вкусностями и с самоваром, что в те времена уже было редкостью. Коньяк подавали только к чаю. На этих вечерах пить не полагалось. Это не значит, что в театре был сухой закон - бывали и очень пышные банкеты, и встречи Нового года с веселыми застольями.
На "понедельниках" гостей встречали молодые актеры, а в нижнем фойе их принимали Василий Иванович Качалов, Иван Михайлович Москвин, Леонид Миронович Леонидов и другие "старики". В фойе устанавливали несколько рядов кресел. Молодежь скромно сидела в последних рядах этого "партера".
Эти встречи охотно посещала Надежда Андреевна Обухова и подолгу пела, часто свой "неофициальный" репертуар. Охотно бывала и Антонина Васильевна Нежданова и пела под аккомпанемент Николая Семеновича Голованова, играли Гольденвейзер, Нейгауз и многие другие известные музыканты.
Замечательным рассказчиком был Алексей Николаевич Толстой. С ним шутливо полемизировал Телешев, в то время он был директором музея Художественного театра. Часто приезжала колоритная пара Кончаловских. Когда появлялся Михаил Михайлович Климов из Малого театра, то немедленно начинались настоящие словесные турниры Климова с Толстым, Москвиным. Часто выступал и Кончаловский, не уступавший им в остроумии.
Запомнилась встреча с графом Игнатьевым. Он приехал с женой. Женская половина театра с жадностью ждала ее появления, как чего-то необычайного, а вошла скромная пожилая женщина в пестреньком платье и, что нас больше всего удивило, - с рыжей лисой на плечах. Она была очень приветлива и стеснительна. Игнатьев живописно рассказывал о былом, восхищался парадами на Красной площади: "Оказывается, они взяли все лучшее из военных традиций прошлых лет!"
Однажды был приглашен Эренбург. Он приехал хмурый, если не сказать сердитый. Был не очень предупредителен с дамами, небрежно выбрит. Нас это удивило. Но главное, как он начал разговор: "Ну спрашивайте, раз позвали. Я ведь ваш театр не люблю". И еще что-то в этом роде. Очень любезно, но твердо ему парировал Владимир Иванович, и резкости прекратились. Он что-то рассказывал о Париже и Италии, но наших "стариков" этим удивить было трудно. От чаю отказался, все время курил трубку, не спросив разрешения и рассыпая пепел вокруг себя. Приехал он без жены, которую в театре хорошо знали, отсутствия ее не объяснил и довольно скоро уехал. В общем, встреча не удалась. Но это был, пожалуй, единственный такой вечер. Приглашения на наши "понедельники" были почетны, и их добивались многие знаменитости помоложе, но так уж повелось - приглашали старших.
Помню знаменитого хирурга Очкина с женой Любовью Сергеевной - сестрой Станиславского. Как-то раз был на "понедельнике" Анатолий Васильевич Луначарский с женой Н. Розенель. Среди организаторов этих вечеров всегда был Федор Михальский - фигура, неотделимая от МХАТа.
Решение ставить "Анну Каренину" созрело еще в 1935 году. Инсценировка Николая Дмитриевича Волкова не сразу удовлетворила Немировича-Данченко. Она неоднократно переделывалась. Наконец роли были распределены, и работа началась. Василий Григорьевич Сахновский, как обычно бывало, вел работу с актерами и поэтапно сдавал куски Владимиру Ивановичу. Перед началом этой бесконечно трудной работы Владимир Иванович в беседе с исполнителями сделал глубокий разбор романа и точно обосновал главную мысль инсценировки.