Диспуты
После обеда, как всегда превращенного нами в целую Церемонию, Фролов примостил свою помятую шинель против Кудимыча, терпеливо выждал, пока Кудимыч покурит на "сытый желудок", и повел наступление:
Вот вы вчера все жаловались, Константин Кудимыч, а я думаю, что правильно вас Советская власть положила в тридцатом году.
Кудимыч свернул жиденькую цигарку из самосада, затянулся с наслаждением и поднял глаза на Фролова:
Правильно-то оно, может, и правильно, только зачем в рай загонять? Ломать-то зачем?
– А как же иначе?
– Гнуть бы надо. Не ломать, а гнуть. Ты мужика уважь, дай ему подумать и прикинуть, покажи, сделай агитацию натурой, как Ленин учил. Ведь не зря в народе говорят, что исподволь и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь. А ведь у нас ноне что же получилось: мужика озлобили, сельское хозяйство повсеместно упало. Скот порезали, земли запустили, работники все разбежались кто куда…
– В том и соль нашей политики, ждать нам некогда
Раздумывать да рядиться вам, мужикам, не к чему, мы уже за вас давно подумали. Дай вам, тугодумам, волю - вы сто лет будете думать, и за сто лет вас не со гнуть. Уберетесь в раковину частного хозяйства, выковыривай вас оттуда.
– А пошто выковыривать?
– А по то, Константин Кудимыч, что пуд хлеба мне твой не так нужен, как ты сам мне нужен как творец и созидатель индустрии. Иначе невозможно В корне перевернуть Россию-матушку.
– Это зачем же в корне?
– Чтобы догнать и перегнать передовые страны.
– К чему же их догонять, ель плохо жила Россиюшка в конце двадцатых годов?
– Чтобы вырваться из отсталости и встать на одну ногу с великими державами.
– Какая же тут отсталость, ежели вся Россия пироги ела, да еще и соседей кормила?
– Пирогами, Кудимыч, воевать не будешь.
– А зачем воевать?
– Умный ты мужик, Кудимыч, а дурачка разыгрываешь… А из-за чего воюют народы? Только из-за земли
Растет население в Европе, в Японии, множится, как мох на болоте. Ясно, что все мечтают расшириться за их счет. Германия спит и видит наш украинский чернозем. Я приведу вам одну фразу из речи Гитлера на Нюднбергском съезде своей партии в тридцать пятом году, о которой вы, Кудимыч, наверняка не знаете.
– Где же мне знать. Я в те поры, кажись, в Бамлаге был.
– Гитлер говорил, что готовится к войне и начнет ее не объявляя. Англия не откажется ни от Севера, ни от Кавказа. Франция с удовольствием проглотила бы, а Италия не откажется от Бессарабии. Китайцы так и зарятся на Забайкалье, а у Японии тоже зубки свербят на наше богатейшее Приморье. Да и Америка ждет случая поживиться лакомым кусочком. Соображать надо, товарищ Артемьев! Чтобы не ошибиться в политике, надо смотреть вперед!
– А чего бы Европе в Африку не податься, туда не шириться?
– В Африке климат тяжелый. Болеют там европейцы. Да и далека Африка и не обжита.
– Мудрено! - воскликнул Кудимыч. - Значит, из-за той Африки, язви ее в душу, достается и нам ноне? Все засмеялись, а Фролов рассердился:
– Индустрия нужна, папаша, техника! Металлическая промышленность, танки, корабли, авиация! А иначе нас сомнут, раздерут по частям и отбросят во глубину сибирских руд!
Выводы его казались все более правильными. Встретив сочувствие в глазах слушателей, он еще более воодушевился:
– Удержать надо в руках асе эти просторы, завоеванные когда-то неглупыми русскими царями… На том Я и погорел, потому и сижу здесь с вами.
– Неужели так и говорил красноармейцам про завоевания русских царей? - спросил Шигуев.
– Так и говорил, а чего скрывать? И ребята понимают меня лучше речей Сталина.
Да уж надо думать, - съязвил кто-то. Из молодых, да ранний, - понимающе вставил Киряев, бывший мастер Парфинского фанерного завода.
Авторитет Фролова рос на глазах. Один Артемьев хитро молчал, держа про запас свое слово.
– В этом мире, братушки, уважают одну только сижу. Так-то и Петра Великого уважали. За четверть века Он геройски догнал западные страны, догнал и разбил. Н Шведов так шуганул на Балтике, что они и теперь помнят.
– Значит, чтобы подготовить новую войну, давай ломать мужика и всех, кто за ним стоит? - подмигнул нам Артемьев.
– Не войну, а оборону. Активную!
– А разница?
– В разнице после нас разберутся. Индустрия есть сила. Даешь готовить силу! В этом и есть идея Советской власти: социализм должен быть сильнее капитализма. А отсталых всегда бьют, слыхал такое выражение?
– Вот те и на! - притворно воскликнул хитроумный ГУДимыч. - Ехали, ехали и доехали. Цари хлопотали о войне, и нонешние сталинисты тожеть о ней хлопочут.
– Какой же тут социализм? Социализм, я чаю, к добру зовет, к равенству. Открой все границы, пусть едут людишкки и селятся, где хотят, земли много. А вы, нонешние Нероны, Запада боитесь. На мировую революцию, вишь замахнулись. Наделала синица шуму, а моря не зажгла, Пролетарии всех стран, объединяйтесь! А пролетарии-то всех стран пролетели мимо нас и по-своему объединились. Озлобились советские нетерпимцы на свою же несовершенную теорию и давай мужика ломать. Своего же сеятеля и хранителя! Вот ты, товарищ Фролов, про Петра упомянул, а ведь он от Запада не запирался на замок, и много в те поры разной немчуры и французов в России поселилось, и ничего, живут, не дерутся. Места на земле, как на кладбище, всем хватит.
– Все до поры, Кудимыч…
– Вот и я тожеть говорю, все до поры: вооружившись всем, чем только можно, начнем на всех покрикивать и дубинкой в рай загонять. А ежели не хотят люди твоего рая? Ты их спросил?
– А что же вы предлагаете? Вавилонское смешение народов? Анархию? Уничтожение русской нации?
– Добром, трудом и дружбой воевать надо, а не военной дубинкой. За Россию, вишь ли, испугались наши нонешние цезари да Цицероны. А как же не сгинула Россия под татарами? Триста лет сидели у нас эти чингисханы, а что высидели? Кто из русских ноне на татарском языке говорит? Никто, окромя разве ученых - специалистов по языку! А потомки Золотой Орды, что живут вокруг Казани, шагу ступить не могут без русского! Вот те и вавилонское смешение! Сила, значит, не только в оружии, она больше в душе народной. А по мне должно быть так: ежели ты прав, так тебя повсюду поддержат, везде люди правду любят и по правде жить хотят А ты ото всех культурных народов железной занавесь" отгородился. Открой границу, пускай люди по воле живут и богатство плодят для государства!
– Это будет после нас, Константин Кудимыч.
– Вот так и все наполеоны рассуждают: выдумаю в кабинете лестную для себя теорию, дорвутся до власти, сотворят из самих же себя божественного кумира давай людишек ломать. Ломают и хвастают, насилуют бахвалятся… И каждый такой философ думает вот та же: после меня хоть потоп…
– Значит, если границы пооткрывать, то и войны и будет, товарищ Артемьев? - робко спросил Есипов.
– А с чего бы ей быть? Ведь кто воюет-то? - повернулся Кудимыч к Есипову. - Правительства одни воюют спокон веков! Фараоны, цезари, короли, князья, цари, президенты, атаманы…
– Верно! Они заводят, а народ расхлебывает, - поддержал Ширяев. - Недаром в народе сказано, что паны дерутся, а у хлопцев чубы да головы летят.
– И все драчуны завсегда правы, виноватым себя еще никто не признал, - продолжал Артемьев. - А по мне так: воевать хочешь, земли тебе мало - ну и воюй царь с царем, президент с президентом. Постройте большой цирк на вольном воздухе, как было в Древнем Риме, возьмите в руки по дубинке или там боксерские перчатки и лупите Друг друга на здоровье, А мы будем на вас глядеть да семечки лузгать…
Слушатели опять дружно засмеялись. Как будто и не в тюрьме и никому не грозит каторга… Всем понравился нехитрый и дешевый план ликвидации войн. Один только Фролов сидел насупившись. Пропагандистский его опыт дал осечку.
– Давайте-ка, друзья, лучше споем что-нибудь потихоньку вместо надоевшей политики, - громко сказал я, видя, что разговор иссяк и крыть Фролову нечем. - Давай, политрук, затягивай какую-нибудь тюремную…
А Ширяев, послушав у двери, не слыхать ли поблизости шагов надзирателя, уже запел:
Как дело измены, как совесть тира-а-ана,
Осенняя но-о-о-очка черна…
Фролов, позабыв все споры, плавно подхватил:
Черней этой ночи встает из тума-а-а-ана
Видением мра-а-а-чным тюрьма.
Я притулился для страховки к косяку двери и тоже тихо подпевал, припоминая слова этой чудесной песни:
Кругом часовые шагают лени-и-иво,
В ночной ти-и-шине, то и знай,
Как стон раздается протяжно, тоскли-и-и-во;
– Слу-у-у-шай!
Фролов стал дирижировать:
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные кре-е-епки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгля-я-а-ады
И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладби-и-и-ищ,
А ты, часовой, не плошай:
Не верь тишине, берегися, дружи-и-и-ище:
– Слу-у-у-шай!
Удивительное дело, думал я: песня написана почти сто лет назад, а ее до сих пор многие знают почти дословно. И певали эту песню повсеместно-и в городе и в деревне. Мне она врезалась в память с отроческих лет, когда на нашей деревенской улице, против нашего дома, собирались в свободные часы любители песен из долгий весенний вечер вспоминали и пели их десятками, в том числе и "Слушай!".
Мы здесь тоже пели нередко, но, конечно, не от радости, а от тоски. Стало быть, и песни как-то сами собой подбирались грустные: кто-то тихо затягивал, а другие подхватывали без уговора.
Вот и сейчас я подтягивал и слушал, не подойдет ли к двери цербер, не постучит ли. Но в камерах пели многие - всех в карцер не пересажаешь.
Вот узник вверху за решеткой желе-е-е-зной
Стоит, прислонившись к окну-у-у,
И взор устремил он в глубь ночи беззве-е-е-здной,
Весь словно впился в тишину.
Ни звука! Порой лишь собака залье-е-тся,
Да крикнет сова-а-а невзначай,
Да мерно внизу под окном разда-е-е-тся:
– Слу-у-у-у-шай!
Песню пропели до конца, хотя слова знали не все. Кто не знал слов - просто подтягивал мелодию.
Много раз приходилось мне потом слушать споры судьбе Родины, но та дискуссия в бывшей моей одиноки запомнилась ярче других.
В нашей камере Артемьев прожил больше месяца и всем запал в душу. Человек мягкого характера, он не только домашним философом, но и компанейским весельчаком. Он часто пел на пару с Фроловым, и пни у них были душевные: "Уж вы горы, вы мои, горы Воробьевские" и Славное море, священный Байкал". особенно Кудимыч любил петь о казни Степана Рази В этой песне он как бы раскрывался весь, целиком о своей печали.
Знать, уж долюшка такая,
Что казак на Дон бежал.
На родной своей сторонке
Во поиманье попал.
Среди полутора десятков арестантов моей дружной камеры не было никого, кто оставался бы равнодушным этой чудо-песне и не подтягивал бы Кудимычеву.
Нет, мне та горька обида,
Мне больна истома та,
Что изменно неправдой
Голова моя взята…
"Изменного неправдой"! Веками гибли люди-большие и малые-от злой измены и черной неправды! От доносов и наущений фарисеев и карьеристов, от суровой злобы властолюбцев, кои тешили свою жестокость ими же сотворенным кумиром, жаждущим всечасно новой крови и новых слез…
Мертвые сраму не имут
После того памятного спора с Кудимычем Фролов помрачнел и угрюмо молчал несколько дней. Что-то происходило в его душе, и Кудимыч, желая принять в нем участие, как-то поинтересовался причиной его ареста.
– Дуботепов много, товарищ Артемьев, - мрачно ответил тот. - Дуботепов и губошлепов. Да, я думаю, все это пустяки. День-два, отпустят, вины моей перед партией нет…
– Вины нет, значит, вроде как на отдых сюда определили?
– Да, может, и не арестовали бы, не пошути я так некстати, - невесело улыбнулся политрук.
– Чего ж некстати, шутка она завсегда шутка. Без шутки, я чаю, и поп не женится.
– Что дозволено попу, негоже нам, политрукам. Зашел как-то в полковую парикмахерскую. Сидят командиры, газеты читают. Дождался своей очереди, сел в кресло. Парикмахер, досужий старик, расшаркался: "Как изволите бородку поправить? Снова под Мефистофеля?" Вижу, что шутит, ну и я отшутился ему в тон. "Надоел", - говорю, - под Мефистофеля, подправьте под Льва Давидовича Троцкого…"
В камере засмеялись. И действительно, в четком его профиле было нечто похожее на профиль Троцкого, портреты которого до середины двадцатых годов висели рядом с портретами Ленина и Калинина во всех общественных местах. Но мне сделалось как-то не по себе. Стараться пусть даже внешне походить на Троцкого в наше время было легкомысленно и опасно…
– Ну и что же, подправили?
– Побрили и постригли по всей строгости. Пришли ночью без стука и взяли, как есть, в одной гимнастерке и без фуражки. Как я додумался прихватить с вешалки шинель - понятия не имею. "Надолго?"- спрашиваю "Ерунда, небольшое выяснение".
– А на допросе и вам дали напиться?
– Нет, бить не били и о бороде моей ни слова, но заставили подписать обвинение.
– И вы подписали?
– А чего бы не подписать? Про завоевания русских царей говорил, про лишний штат политруков тоже говорил, тут уж не отопрешься. Да и отпираться не в моем характере. А чего ж антимонию разводить, одно и то же каждый день часами долдонить? Зачем, спрашивается, превращать наши беседы в те самые нелепые уроки словесности, какие были в армии царя-батюшки? Разве они не высмеяны в "Поединке" Куприна или в "Цусиме" Новикова-Прибоя?
– Вы понимаете больше положенного, товарищ политрук, оттого и будет вам накладно всю жизнь, - заключил Кудимыч.
– Чепуха! Дойдет мое дело до луганского слесаря Климента Ефремовича, улыбнется товарищ нарком и даст сигнал вернуть меня в часть.
– Блажен, кто верует, - еле слышно сказал Бондарец.
А лущилыцик с фанерного завода Ширяев заметил:
– Наш луганский слесарь и генералов-то не сумел защитить, когда их сотнями и тыщами убирали невесть куда, оголяя армию, а тут о каком-то политруке ему доложат… Ты же сам говорил, что командира вашего полка Евстигнеева тоже арестовали. А где комиссар полка Лозовский, член райкома партии?!
– Да, обоих взяли, - сникнув, подтвердил Фролов.
– А что же твой луганский слесарь за них не вступился? Они все же полком командовали, а не ротой! Фролов ничего не сказал.
Однажды утром, вскоре после раздачи паек и кипятка, дверь камеры с шумом открылась, и внутрь устало шагнул молодой человек лет двадцати пяти, крепкий на вид, с необычайно развитой грудной клеткой. Воротник его русской косоворотки, когда-то белоснежной, был почти оторван и заправлен внутрь, на груди ясно виднелись подозрительные красные пятна.
В утренние часы наша камера давно уже не пополнялась, а тут появился новичок, да в таком виде, как будто его только что подобрала на улице милиция. Камера замерла от неожиданности, и один лишь Кудимыч сразу же оценил происходящее.
– Был бит? - участливо спросил он пришедшего.
– Оставьте покурить, папаша, почти неделю не курил, - вместо ответа сказал парень, с жадностью глядя на дымящийся окурок в пожелтевших пальцах Кудимыча.
Докурив "бычок", он сунулся на свободное место на полу, сладко вытянулся поперек всей камеры и, укрывшись бушлатом, тут же захрапел.
– Укатали сивку крутые горки, - промолвил тихо Ширяев.
Проспав несколько часов и подкрепившись полуостывшей баландой, парень рассказал невеселую повесть о себе.
Год назад он был курсантом Ленинградского мореходного училища. Учился с отличием, а в английском языке и в состязаниях по боксу шел первым среди курса. Прошлой весной пошли они в практическую навигацию вокруг Европы на паруснике "Зега", 3 конце лета не успела "Вега" бросить якоря на рейде Новороссийска, как его затребовал телеграммой замполит училища.
– Что, думаю, за поспешность? Неужели переводят в Тихоокеанский совторгфлот, куда я так просился? Но ведь я же еще мореходки не кончил. Значит, думаю, переводят во Владивосток и на плавание и на довыучку сразу. Простился с корешами, сел радостный на поезд и помчался прямым курсом на север. Явился и прямо с поезда доложил о прибытии по всей форме. В кабинете начальника сидят все наши седые "деды" в белых кителях. Лица строгие, озабоченные…
– У вас, Веснин, есть тетка в Саратове?
– Так точно, тетушка есть.
– А дядька где пребывает?
– Дядьку не помню, но, говорят, проживает где-то границей.
– Как же вы родного дядю не знаете?
– Ни разу не видывал, товарищ начальник.
– А это что? - И замполит протянул мне новенькую блестящую копию фотографии, где я сразу узнал родную мать и тетушку, только еще в молодости. Между ними сидел черноусый моряк в кителе мичмана, а на коленях у него мальчик лет пяти в матросском костюмчике, в бескозырке с надписью "Аскольд". Что-то во мне шевельнулось очень далекое, но я не столько вспомнил сколько догадался, что мальчишка на коленях моряка, это я сам.
– Что, узнали себя? Вспомнили? - спросил замполит.
– Да, но этой карточки я в жизни не видел.
– Будет вам выкручиваться, Веснин. Вы были отлично осведомлены… Понимаете, товарищи, - обратился мой обвинитель к остальным, - типичный перебежчик, изменник Родины, служил на крейсере "Аскольд" боцманом. В восемнадцатом году, когда "Аскольд" находился в Мурманске, вся команда крейсера вернулась в Петроград, и лишь кучка изменников осталась на борту, чтобы сдать крейсер англичанам. Через год судно увели в Англию на слом. Лошак-дядя его-помогал англичанам разоружать свой же крейсер в Ливерпуле, а затем этот изменник переехал в Данию, в Копенгаген, где обзавелся магазином и ведет ныне паразитический образ жизни. Вот его письмо! Читайте, курсант, оно адресовано прямо вам.
Я начал читать про себя.
– Читайте вслух, - потребовал замполит. "Моя милая сестрица Фрося, - писал мой заграничный дядя моей же тетушке в Саратов, - благодарю господа нашего Иисуса Христа, что наконец-то я тебя разыскал. Спасибо, помогли добрые люди. Ты пишешь, что той карточки, где мы снимались в конце 1916 года, у вас не сохранилось. Посылаю копию с моего уцелевшего экземпляра. Пошли ее Мишеньке в училище. У них, вероятно, будет навигационная практика, и они, конечно, заприбудут в наш Копенгаген. Ах, Мишенька, как хотелось бы на тебя поглядеть! Загляни, не обидь старика. Мой адрес: Копенгаген, площадь Андерсена, табачная лавка Мартирсон-Лошак. Эмма Мартирсон-моя жена. Как только ты покажешь сию карточку, тебя примут, как родного сына. Если же пойдете Кильским каналом, дай мне депешу, и я немедленно приеду в Киль или Гамбург. Да хранит тебя бог.
Твой любящий дядюшка Матвей Лошак. Мая 1936 г.".
По прочтении письма больше всего был ошеломлен я сам.
– Как видите, товарищи моряки, преступное письмо от тетушки из Саратова запоздало на целый месяц, и шпионская встреча курсанта Веснина с изменником родины Лошаком не состоялась.
– А может, и состоялась? Надо бы проверить, - сказал самый молодой из заседавших, работник газеты "Моряк".