– Скажите, Веснин, - участливо спросил начальник училища, - зачем вы скрывали в анкете, что у вас есть родственник за границей?
Сочувствие в голосе начальника подбодрило меня.
– Я не знал, товарищ начальник! Честное слово курсанта!
– Неужели мать вам не говорила, что ее брат когда-то остался за границей?
– Мать как-то говорила, но все было так давно, около двадцати лет назад, все думали, что его и в живых-то нет. Ведь он никогда нам не писал… С чего было думать о нем? И в голове у меня никогда не было этого дядюшки. Зачем же мне страдать из-за родственника, которого я совсем не знаю? Разве из меня, товарищ начальник, получается плохой моряк?
– Ну какой из вас советский моряк, если вы лжете в своих анкетах! - воскликнул замполит.
– Я не лгал, я ни о чем не знал!
– Теперь неважно, Веснин, знали вы или не знали, - строго сказал уже сам начальник. - Важно то, что дядя вас искал и нашел-таки! А где гарантия, что это одно лишь родственное чувство? Держать вас в училище мы больше не можем…
А дальше все пошло как при попутном ветре. Наутро отобрали комсомольский билет и заочно исключили из комсомола… Что было делать? Поехал домой, поступил машинистом на лесопилку. Работаю, песни пою, занимаюсь спортом. На жалобу об исключении из училища получил отказ. Написал лично Сталину, и тут вместо ответа пришли двое и забрали… Как надрывалась мать, проклиная не ко времени объявившегося заграничного братца!
– А отец?
– Отца не помню. Погиб в империалистическую за до революции. Мне тогда и пяти лет не было…
– Ну а дальше?
– А дальше - вот. - И Веснин наклонил голову и, загнув на шее косоворотку, обнажил исполосованную спину.
– Расскажи подробнее.
– Да что тут рассказывать, едва ли это интересно. Недели две по ночам пытали, где я храню секретный шифр, будто бы полученный мною от заграничного дяди в Киле, хоть мы там и не стояли. Допытывался какой-то Кобелев или Ковалев, лез с кулаками, да не на того напал…
– Сдачи дал небось?
– Всунул ему разок прямым в подбородок - они сел, как грот-мачта. Дружок его водой отпаивал.
– Понятно теперь, за что тебе насыпали полную спину отбивных, - вставил кто-то. - А потчевал тебя кто, если ты Ковалева свалил?
– Вбежало сразу еще трое… Сила солому ломит. Поначалу я было кинулся врукопашную, а кто-то сделал подножку и давай скопом забавляться с лежачим… Кончилось дело карцером, так мокрого туда и сунули, после обливаний. Трое суток там пробыл, ни встать, ни сесть, ни лечь… Отощал, измерзся, обессилел. Вывели из карцера, поволокли, как мешок, к какому-то Скуратову. На столе, рядом с моим "делом", миска с баландой горячая, пар идет. Тут же хлеба кусок, непочатая пайка. Подписывай, говорит, Веснин, с миром, без драки, похлебай горячего, и делу конец. А иначе смертный бой. Мы, говорит, никому не дадим калечить следственные кадры. Вижу, у дверей стоят мои мучители, у одного в руках плетка из скрученных проводов, у другого валенок…
– И Ковалев с ними?
– Нет, того кобеля не было… Что, думаю, делать? Покалечат на всю жизнь, если не подпишу. Давай, говорю, твою мерзкую кляузу, и катитесь вы от меня… Все равно на этом свете доли не будет, крысы лабазные!
– Подписал, значит?
– Подписал, едри их в глотку!
– Сам, значит, признал себя шпионом?
– Насчет шпионства Скуратов немного смягчил. Написал в протоколе, что я скрывал о родственнике за границей и всемерно искал с ним тайной встречи.
– А как баланду?
– Схлебал в один миг. Зачем добру пропадать…
Потом уж мы догадались, что перевели его к нам, чтобы подействовать на нашу психику: любуйтесь и знайте - с вами может случиться то же, если будете упираться…
Сколько разных людей и разных судеб прошло через нашу камеру, и только через одну из сотни! Вот хотя бы Ширяев. Он, как и Бондарец, был среди нас не из разговорчивых. Этот сорокалетний рабочий-коммунист больше прислушивался к разговорам и спорам и ограничивался лишь короткими репликами или вопросами. О себе он тоже рассказывал немного, но достаточно ясно.
Ввели его в камеру под вечер в конце октября и в первую же ночь вызвали на допрос. Утром, увидев его поникшую, стриженную под машинку, седоватую голову, я решил спросить, за что его взяли.
– Выступал против стахановского движения…
– Как это, где выступал? - опешил я.
– Выступать-то я вроде не выступал. Это у следователя в обвинении так записано.
Его "дело" выглядело так же, как и большинство "дел", наскоро состряпанных в те годы. Добро, которого он желал и добивался, ему поставили во зло.
На Парфинском фанерном заводе, раскинувшемся на левом берегу Ловати, в десяти верстах от городка, Ширяев проработал более десяти лет. Сначала рядовым лущильщиком, потом помощником мастера и года два был уже мастером цеха. Он коротко посвятил нас в таинства фанерного производства, и этот рассказ убедил нас в том, что Ширяев великолепно знал и организацию и технологию любимого им дела.
"Преступление" Ширяева зародилось еще в начале бума стахановского движения, когда не только отдельные отрасли промышленности, но буквально все фабрики и заводы всех наркоматов стремились завести у себя своего Стаханова. И неважно, что только один, а не большинство рабочих будет работать по методу Алексея Стаханова, одного для отчета достаточно…
На Парфинском заводе тоже вскоре появился свой стахановец - лущильщик Пухов, который стал давать две нормы, но с помощью… десятка подсобников: ему подкатывали лучше распаренные и окоренные чураки, немедленно убирали отходы из-под станка, а если станок начинал "дурить", рядом стоял запасной, специально для него. Пухов давал более двух норм выработки, тогда как остальные лущилыдики не всегда давали и норму, и эти обстоятельства приводили к ропоту и порождали между рабочими нездоровые взаимоотношения.
– Я внес ряд конструктивных предложений, внедрение которых могло бы коренным образом изменить процесс лущения и удвоить производительность всего цеха, то есть сделать стахановское движение у нас массовым и надолго. Но в дирекции и в парткоме мне сказали, что моя "затея" требует дополнительных затрат, много хлопот и времени, а им надо поскорее. "Вы лучше добейтесь, чтобы при той же технологии в цеху было больше стахановцев!"-учили меня там. А как же добиваться, если чураки из окорочной поступают с перебоями и некачественные? У лущильщика половина времени уходит на доделку чураков, прежде чем он вставит его в суппорты и выдаст шпон. А Пухов уже "гремел" по всему Фанертресту, дирекции это льстило, однако общая выработка завода не увеличивалась…
– Потемкинские-то деревни у нас на Руси введены еще при матушке Екатерине Второй, - не удержался от замечания Кудимыч.
– Дело дошло до того, что меня чуть не исключили из партии, - продолжал Ширяев. - Но тут прибыл новый директор Трутнев, и он вскоре внедрил мои старые предложения. Только забыли, что это я предлагал. Я уже был у кого-то на заметке как смутьян…
Странное дело, кого в нашей камере ни возьми, каждый был скорее передовиком и новатором, нежели консерватором. И уж ни в коем случае не вредителем, не врагом.
Нет худа без добра; никогда я, вероятно, не узнал бы столько хороших людей и столько сломанных судеб, если б не сидел за решеткой заснеженного окна, и если б не эта решетка, я бы еще ох как не скоро утратил бы свои иллюзии.
…Бывший ветеринарный врач Бондарец еще реже Ширяева вступал в общие беседы и большей частью пребывал в грустной задумчивости, часами сидя не шевелясь и ни на что не реагируя. На допросы вызывали, его довольно часто, нудно выпытывая, не связан ли он группой арестованных в разное время руководящих работников района, якобы вредивших в сельском хозяйстве по заданиям каких-то правых уклонистов. Не однажды возвращался он с допросов истерзанным духовно и физически, но никаких протоколов не подписывал.
В его районе, видно, что-то произошло такое, что смягчило его участь, потому что неожиданно ему разрешили получить передачу.
В тот день мы устроили в камере настоящий пир. Каждому досталось что-нибудь от вольной пищи, да сверх того все курильщики надымились до одури свежей махорки. На отобранные при аресте деньги на следующий же день Боидарец принес в подоле плаща булок и сахару. А еще через несколько дней его вызвали из камеры с вещами; Поехал ли он домой или попал в очередной этап, не знаю. Он как воду канул, хотя мне хочется думать, что его освободили тогда. Редчайший случай…
Новости с воли
В самом конце октября, когда нас в камере было уже, шестнадцать и в разбитое окно то и дело забрасывало пушистый снежок, к нам привели еще двоих.
– Принимайте пополнение! - гаркнул веселый надзиратель.
– Да у нас и без того перебор!
– Теплее будет… Небось не у тещи на даче.
Обычные разговоры на минуту затихли. Все воззрились на новичков: одни - из присущего всему живому от любопытства, другие - из чисто меркантильных соображений - не богаты ли пришельцы табачком и спичками?
Первый из новоприбывших, пышущий здоровьем чернобровый человек средних лет, заметно удивился, увидев перед собой скопище мрачные, обросших мужиков в затасканной одежде, сидевших на полу, подпирая спинами стены. Второй, уже в летах и повыше ростом, робко топтался у самого притвора позади чернобрового, поглядывая на нас из-за его плеча и теребя свою бородку и пышные усы.
Когда дверь камеры со звоном захлопнулась, оба вздрогнули и машинально оглянулись назад. Нескрываемый испуг появился на их лицах. Оба тяжело вздохнули и шагнули к нам.
Первого из вошедших я узнал сразу. То был Иван Маркович Яшин, инженер нашего курорта, активный общественник. Он нередко заглядывал к нам в редакцию интересной заметкой, и мы охотно его печатали. Спутника его я, казалось, тоже где-то встречал раньше…
– Добро пожаловать, товарищи по горю-злосчастью! - приветствовал их Кудимыч и, обведя всех нас глазами, решительно добавил:-Придется маленько потесниться, земляки!
Все задвигались, уплотняясь, - подальше от двери…
– Здравствуйте, товарищи! - ответил Яшин, сворачивая пальто и пристраиваясь почти у самой двери.
Его спутник присел напротив, в полутора шагах от параши, продолжая озираться на дверь и косясь на "ночной туалет". Впрочем, "ночной"- выражение неверное, потому что пользовали мы его в течение всего дня, от утреннего до вечернего выхода "на оправку"…
Стараясь не привлекать внимания Яшина, я гадал, узнает ли он меня, остриженного под машинку, с рыжей щетиной на отекшем лице и без очков, которые я носил постоянно.
Так и сидели мы, обмениваясь взглядами, пока Яшин вдруг не просветлел в улыбке:
– Иван Иванович?!
– Увы и к сожалению - это именно я. Он стремительно поднялся и бросился ко мне с протянутыми руками. Я встал, и мы сердечно поздоровались. Стало тихо, все пытливо смотрели на нас.
– Вот не ожидал встретить вас в такой обстановке! - говорил между тем Яшин, опускаясь напротив меня.
– Мир тесен, товарищ Яшин, а пути господни и планы чекистов неисповедимы, - пошутил я. - Что нового на нашей праведной земле и почему вы так удивлены? В городе небось знают, что я в тюрьме уже более двух месяцев?
– Знать-то знают, да думают, что вас давно и в живых нет.
– Что так мрачно?
– Земля слухом полнится… Недели через две после вашего исчезновения просочилось из тюрьмы, будто вы признались в принадлежности к антисоветской группе, возглавляемой Кузьминым. Ну и надумали люди, что и вас в живых нет…
– А что Кузьмин, разве умер? - не решился я употребить более точное слово.
– Да, поговаривали, что всю их "контрреволюционную группу" осудили заочно и расстреляли… А точно никто ничего не знает. В вашей "Трибуне" сообщений не было.
– А что с Мировым? Известно ли что о Лобове и Арском?
– Никаких данных, глухо, как в могиле.
– О Карелине ничего не слышали? Я спрашиваю потому, что он на партсобрании выступал тоже в их защиту.
– Знаю, что исключили из партии и освободили от работы.
– Это за что же? Ведь ему всего лет двадцать.
– За поддержку врагов народа и сочувствие темным элементам… Что же еще придумать?
– И что же с ним теперь? Где устроился? Ведь он прекрасный наборщик…
– Говорили, уехал в тот же день то ли в Сибирь, то ли на Мурман. Надо, говорит, менять адрес, покуда не переменили за казенный счет…
– С умом парень! Этот не пропадет! - сказал я, невольно вспомнив совет Василия Кузьмича о выезде в Ленинград.
– Нет уж, Иван Иванович, - возразил Артемьев, - ежели и он попал в "черный список", так все равно схватят. По паспорту найдут. Начнет прописываться - тут ему и мышеловка!
– Авось не везде догадаются!
– Ну а как газеты, журналы, радио? Что пишут, о чем говорят? Нашли ли Леваневского? Чем кончилось в Испании? О чем шумит новый пророк Европы Адольф Гитлер?..
Яшина жадно слушали все. В камере стало так тихо, что слышалось посапывание прибывших с ночного "дозора", уткнувшихся в свои пожитки и спящих под завывание ветра в решетчатом окне.
Торопливо рассказывая, Иван Маркович в возбуждении достал папиросы, на которые сразу устремился десяток глаз, а политрук выразительно кашлянул и требовательно воззрился на меня. Заметив нашу сигнализацию, Яшин замолчал, удивленно подняв брови и нерешительно протягивая в нашу сторону пачку "Беломора".
– Тут у нас вроде коммуны, Иван Маркович, - пояснил я. - С табаком приходится туго, вот мы и ввели рациональное потребление. Все курильщики обязаны сдавать свои излишки курева мне, как ветерану камеры. И курим мы, по бедности и в бережение здоровья, не чаще пяти раз в день, по цигарке на троих. Так что вы уж покурите один в последний разок, а папиросы ваши позвольте натюрмализировать.
Взяв у него драгоценную пачку, я спрятал ее за спину, в то время как мои товарищи жадно втягивали ноздрями ароматный дымок папиросы.
– А что значит "натюрмализировать"? Слово-то какое…
– Реквизировать в пользу обитателей сей тюрьмы.
– Всей тюрьмы?!
– Нет, только нашей камеры. Всю тюрьму не оделишь…
– Тогда забирайте и эту. - Он пробрался на четвереньках к своему месту, вынул из пальто полную, но прозеванную при обыске вторую пачку и отдал мне. Я спрятал и эту.
– Стало быть, перебоев с табачком не бывает?
– Еще как бывает! Поживете - увидите, - ответил за всех Кудимыч, а словоохотливый Шигуев добавил:
– Всякое бывает, приятель: то табаку нет, то бумаги. Ведь не все здесь курящие, а те, что курят, не носят недельного запаса в кармане… - И со вздохом сожаления он добавил:- Если бы энкавэдэшники предупредили об аресте хоть за день, каждый курильщик запасся бы махоркой на месяц!
– И сухарей насушил бы мешок?! - съязвил кто-то.
– Без сухарей можно прожить, а без курева в тюрьме нельзя.
– Предупреди тебя об аресте, так ты и будешь ждать да запасаться продовольствием! Экое отмочит иной полудурок! - сказал Артемьев, искоса поглядев на Шигуева.
Кто-то фыркнул от смеха, а Шигуев сначала вроде обиделся, потом одумался и тоже засмеялся:
– Действительно полудурок! Стал бы я ждать этих бобиков!
– С бумагой хуже, чем с махоркой. При обыске махорку оставят, а бумагу отберут. Если газета, то порвут на мелкие лепестья, - посвящал в таинства тюремных порядков Фролов.
– А это зачем? Ведь курительные принадлежности, я слышал, даже в царских тюрьмах проносить разрешалось…
– То в царских, а тут в пролетарских. Здесь никаких правил нет, дорогой товарищ! Тут вся сила в бесправии…
– А как же тогда без бумаги?
– А вот так! - Шигуев достал из-за спины свою кепку и, тряхнув пустым тряпичным козырьком, стал разъяснять: - Картонка выручает, особливо толстая. Расслоим слоим ее на тонкие пленочки, и нам сам черт не брат. Хоть и воняет не приведи господь, зато есть во что за вернуть. Папиросные мундштуки тоже не бросаем, оставляем впрок. Живем!
Только Кудимычевы запасы еще в самом начале мы составили неприкосновенными. Был при нем холщовый мешочек и в нем фунта два сибирского самосада, столько крупно рубленного, что горящую цигарку распирало изнутри. Когда он курил, мы поворачивали носы по току его табачной струи, медленно тянувшейся в выбитое окно. Попросить у него на цигарку никто не решался, зная, как дорога для него каждая крупинка. Папирос он не курил.
– Силы в нем нет, в папиросном, а этот и родным домом пахнет.
Но как ни дорог был родной дымок, Артемьев, при доброте своей, затянувшись глубоко раза четыре, передавал свою самокрутку по кругу, и каждый успевал сделать маленькую, но затяжку. Где-то закупил он старые номера "Литературной газеты" и заворачивал цигарки только из нее!
– Бумага в ней вроде как потоньше - все-таки естетика, - шутил Кудимыч.
И действительно, хотя остатки ее и были все порваны на мелкие клочья и слежались за пазухой, "Литературка" казалась мягче любой закрутки.
Когда табачная тема была исчерпана, я попросил, чтобы Яшин продолжил информацию о городских новостях и поведал о своих "злодеяниях".
Докурив папиросу, он рассказал, что всю осень в городе и районе аресты продолжались, не замедляя темпа.
– Стоит появиться в печати критической заметке о ком-нибудь, глядишь, того и нет, будто провалился. |Многих руководителей похватали, да и не только руководителей…
Он обернулся на своего молчаливого товарища:
– Вот, например, мой спутник. Это старший садовод-цветовод паркового хозяйства комбината Егор Иванович Пычин, а две недели назад был арестован слесарь Курорта Розеиберг… Так что и рядовых тружеников метут, которые посмелее и языкастее…
– Рядовых работяг забрано не в пример больше, потому что одной интеллигенцией дорог да каналов не настроишь, - мудро заметил Кудимыч, значительно оглядывая всех, как бы давая понять, что аресты производятся не без понятия, не валом.