Хлеб - имя существительное
Стало заметно подмораживать. Чахлое февральское солнце уже спряталось за горные хребты, и только отроги сопок, что подступали к лагерю вплотную с востока, были освещены его малиновым негреющим светом. Вблизи кухонного прогона стали накапливаться зэки в ожидании, когда откроют калитку и начнут раздавать обед и ужин "из одного блюда", как обещал помпобыт.
Осеннее пальтишко и пустое брюхо заставили меня вспомнить о бараке. Там по-прежнему стоял неумолчный шум: составлялись списки бригад на довольствие. Назначенные бригадиры до хрипоты созывали своих подчиненных, а каждый новоиспеченный член бригады помогал ему в этом, толкаясь по бараку и выкрикивая фамилии. Списки бригад составлялись повагонно, как было приказано Хобенко, чтобы еще раз учесть прибывших людей и наладить порядок при раздаче пищи.
– Ефимов! Где Ефимов? - услышал я свою фамилию и тут же отозвался:
– Здесь Ефимов!
– Где же это вы гуляете так долго, голубчик, ведь обыскались вас, - с упреком сказал Артемьев, уже назначенный старшим нашей вагонной бригады.
Первичные ячейки были созданы. Из хаоса стала возникать организация. От каждой бригады старшие отрядили по три человека посыльных за пищей. Это было уже ново: до сего дня пищу нам приносили неизвестные люди, поспешно бросая ее, как зверям в клетку. До сих пор мы кормились вопреки старой русской поговорке: "Хлеб за брюхом не ходит". Он ходил за нами, где бы мы ни находились, а вот сегодня, впервые за время заключения, мы должны будем идти за ним сами.
К нашей неописуемой радости, сегодня мы должны были получить дополнительную дневную порцию хлеба - целых пятьсот граммов! Администрация знала, конечно, что утром хлеб был нами получен, как была уверена и в том, что он давно съеден. Помпобыт оказался прав: нас ожидал поистине праздничный обед.
Когда я сказал, что у харчевой калитки уже прохаживаются посланцы других бригад, Артемьев сразу забеспокоился:
– А ну-ка, Городецкий, забирайте своих помощников и отправляйтесь быстренько!
– Вы уж смотрите, горбушек побольше просите, - напутствовали мы уходящих.
– Будут и горбушки. Только горбушек-то все хотят…
– Знаем, что все, а вы как-нибудь похитрее просите. Пока наша троица толкалась в очереди за едой, мы ретиво принялись создавать условия для принятия пищи: кроме земляного пола и каркасов от нар, в нашем распоряжении ничего не было - плотники успели пока устроить только основания для будущих нар первого яруса, да и то лишь в трети барака.
Я вспомнил, что видел в зоне напиленные для нар доски из тяжелой лиственницы.
– Сейчас, Кудимыч, схожу и принесу вам полированный стол.
Выбрав две доски пошире, я принес их в барак.
– Вот как хорошо сообразили! Хоть хлеб будет куда разложить, - похвалил Кудимыч.
Голь на выдумки хитра: приспособив доски на нижние основания нар, мы соорудили подобие двух широких скамеек. Нашему примеру последовали многие, и вскоре тут и там стали возникать импровизированные столы…
В сумеречном бараке вдруг вспыхнули три электрические лампочки, осветившие разношерстное общество. Светили они неярко, но достаточно хорошо, чтобы мы еще раз убедились, какую безрадостную картину являл собой наш барак.
– А вот и баланда-матушка, - сказал рыжеватый мужичок из соседней бригады, когда в дверях показалась процессия пищеносов.
Впереди шел с большим, покрытым круглой дощечкой ведром высокий дядя, на крупном лице которого так и светилась довольная улыбка. Он направился в дальнюю часть барака, где галдеж сразу поутих. Второй дежурный вслед за ним нес стопку алюминиевых мисок, пучок ложек и железный черпак.
– На полбарака один черпак! На каждую бригаду не хватает! - прокричал он, потрясая видавшим виды орудием для дележа лагерной похлебки.
С хлебом шли двое: один осторожно нес на спине вещевой мешок с хлебными пайками, а сзади его оберегал плечистый парень.
– Вы бы еще троих отрядили за хлебом, - шутил кто-то.
– Борьба за хлеб - борьба за социализм, учит товарищ Сталин, - ответил хлебонос. - Тут и пятерым найдется хлопот: посмотрели бы вы, что там делается, у хлеборезки…
Вспотевшие, изрядно помятые в очереди посыльные стали появляться один за другим. Принесли ужин и наши посланцы. Теперь тишина в бараке нарушалась лишь звоном посуды да возгласами: "Кому?" Это раздавали хлеб по нерушимому тюремному правилу.
Хлебные порции осторожно вынимались из мешка и раскладывались на доски. Один из арестантов со списком едоков поворачивался спиной к хлебу, а староста или бригадир, указывая пальцем на хлебный паек, громко спрашивал: "Кому?" На этот вопрос отвернувшийся, глядя в список, столь же громко отвечал: "Петрову, Иванову, Сидорову", ставя в списке крестик против названной фамилии. Спрашивающий равнодушно вручал порцию названному, загадывая, какая порция достанется ему самому: мягкая серединка или краешек с корочкой?
Дележ хлебных пайков сопровождался самым напряженным вниманием: голоса смолкали, лица азартно вытягивались, как у завзятых карточных игроков, завистливые глаза пожирали лучшие горбушки. На иных лицах читалось подлинное страдание, если загаданная горбушка уплывала к другому.
Все это было до слез печально и вместе с тем смешно. Была тут и тюремная философия:
– В корках калориев больше!
– В них все витамины собраны!
Арестантская дележка хлеба "в отвернячку", как именовали ее уголовники, считалась наиболее справедливой, так как никому не удавалось произвольно заполучить лучшую порцию.
А как придирчиво, с какой- скрупулезностью рассматривается полученная пайка хлеба! Не дай бог, если на ней не окажется довеска, обычно аккуратно прикалываемого тонкой лучинкой… Был ли довесок, не отвалился ли он, не осталось ли следа от лучинки? А если обнаружится такой след или даже сама лучинка, торчащая из порции хлеба, но без довеска, какой тут поднимется шум! Будет тщательно исследован мешок из-под хлеба, будут пересмотрены все оставшиеся порции - не прилип ли где отставший довесок. Казалось бы, и весу-то в нем всего пять - семь граммов, и все же потеря довеска переживалась как трагедия.
– Какая вражина схитила мой довесок?!
– Чтоб ему подавиться этим куском!
– Отдайте, братцы, ну пошутили - и будет, - канючит, бывало, обделенный неудачник.
– Да потерялся он, пока несли!
– А на что смотрели?
Что ж, пострадавшего можно было понять. Многие: годы живущий только на ничтожной пайке хлеба и порции жидкой безвкусной баланды, любой заключенный хорошо знал цену хлебной крошке. Надо ли говорить, каким жестоким, неумолимым чувством голода диктовались эти церемонии и манипуляции с дележкой.
Хлеб в тюрьме или лагере - самая ценная вещь, самый ходовой обменный товар, и хранили его пуще зеницы ока.
– Без глаз прожить можно, а без хлеба нельзя.
Все блатные, как правило, свои порции хлеба съедали без остатка сразу же. И так поступали не только блатные: голод бил каждого. Так же долгое время делал и я.
А что его растягивать на целый день? Все равно от этого он не прибавится в весе. Пусть уж лучше в животе сидит и переваривается, благо там места свободного много. И знаешь, что таскать его не надо с собой, и не боишься, что упрут. А ужинать можно и без хлеба - выхлебал баланду через край миски, облизал почище - и на боковую, нары шлифовать…
Такова была несложная философия заключенного, хотя после тяжелого трудового дня баланда с куском хлеба была бы куда питательнее.
…Мякиши и горбушки розданы, баланда аккуратно, по-аптечному, разлита в миски под бдительным надзором десятков пар голодных глаз, все с жадностью принялись за еду. Зажав в руке пайку хлеба, каждый нашел удобное для себя место на земляном полу и молча предается трапезе.
Баланда, конечно, была безвкусной - так, похлебка, чуть-чуть приправленная жиром. Полагается ли рыба или мясо в рацион заключенным? Официально полагается. А практически эти калорийные продукты в котел попадают в таких малых количествах, что становятся незаметными. Два дня спустя мне посчастливилось попасть в бригаду дежурных кухонных рабочих, назначаемых по наряду. Пробыв там почти сутки, я понял, почему в котловом рационе так мало рыбы и мяса. Эти продукты калькулируются раза три в неделю по пятьдесят граммов на зэка. На кухне же всегда околачивается с полдюжины голодных дежурных, а уж они не упустят своего кухонного счастья. Ничего, что за этой обжорной командой постоянно следит, не спуская глаз, штатный бесконвойный повар: ведь и он когда-то отвернется…
Кроме этой вечно голодной стаи временных рабочих, заведующий и повара из расконвоированных, имеющие право свободного передвижения вне лагеря, беззастенчиво разворовывали продукты поценнее, продавали, пропивали их, снабжали ими, как взяткой, полезных себе людей из лагерной административной знати. Наиболее ценные продукты в готовом виде уходили и на задабривание заглавных блатареи. Вот почему тюремная баланда бывала постной и малопитательной. Выручал лишь хлеб.
…Большая порция супа и дневная норма хлеба были съедены поразительно быстро, хотя, как нам казалось, мы ели не спеша, всячески растягивая удовольствие.
– Ешь медленнее, дольше держи пищу во рту. Чем дольше жуешь, тем больше выделяется всяких полезных соков, тем лучше усваивается пища, - поучал меня Кудимыч еще в тюрьме, в ту пору, когда я там медленно поправлялся после голодовки.
Зимний день давно уже погас, и на дворе светили одни лишь прожектора. После хлопотливого дня, обилия впечатлении и успокоения желудка нестерпимо хотелось спать. Следовало подумать, где бы поудобнее привалить свои кости Многие уже похрапывали тут же, где ужинали, прислонясь один к другому. Я стал оглядываться, куда бы пристроить свои доски. В одном месте на втором ярусе в потемках увидел остатки неразрушенных оснований нар. Я показал на них Малоземову, сидевшему на холодной земле.
– Сейчас мы устроим там такой балдахин, какого не было даже у иранского шаха, - оживился он.
Пока мои друг прилаживал для ночлега узкие нары, я отыскал уже начавшего посапывать Кудимыча и вынул из его мешка свой узелок.
– Держи его, да покрепче, - назидательно сказал он вполголоса. - Пока люди не разобрались и не обнюхались, жулье зевать не будет - всех обчистят.
Я беспечно махнул рукой:
– На мое богатство зариться некому.
– Ну, гляди сам, тебе виднее, - вздохнул он, со знанием дела посмотрев по сторонам, и снова привалился на свой мешок. Рядом с ним, как спутник большой планеты, прикорнул Малое.
Двух досок нам для наших нар не хватило.
– Упадем и убьемся на новоселье, - сказал Гриша. - Страдать тут со сломанной шеей не хотелось бы…
Пришлось раздобыть еще три мерзлые доски, последние.
Несмотря на усталую сутолоку дня, я почему-то долго не мог уснуть, ворочаясь на неприятно холодных досках, так и этак прилаживая в изголовье узелок с бельем. Малоземов тоже ворочался, стараясь укрыться короткими полами своего драпового пальто.
– Ну, давай спать, счастливый Солон, - пробормотал он, зевая.
Почему Солон? Чем я похож на Солона и кто такой Солон? Вероятно, из истории Древней Греции, но чем он знаменит? Не помню, как мысль моя потухла и я уснул. Наутро своего узелка под головой я уже не обнаружил.
Глава десятая
Вы все - шуты у времени и страха.
Байрон
В лагерной бане
Все сибирские бани рассчитаны на помывку большой массы людей, следовавших по этой транспортной магистрали: военных и заключенных, а также постоянно проживающих в многочисленных зонах. Все они построены по конвейерному типу в том смысле, что в них по две двери: входная и выходная, как в кинотеатрах. Находящиеся в мыльной не могли знать, кто ждет своей очереди за ее дверями и кто мылся перед ними. Обратное движение запрещалось, по крайней мере для зэков. Такая же система помывки существовала и в бане на станции Амазар, куда нас партиями водили на третий день.
В просторном предбаннике, где мы поспешно раздевались, нам вручили специальные крючки-барашки или стальные кольца. Этими приспособлениями скреплялась вся верхняя одежда и месяцами несменяемое белье, чтобы затем весь комплект - уже в который раз?! - повесить для прожарки в дезинфекционную камеру.
Раздетые, с обувью в руках (в дезкамере она могла прийти в негодность), мы становились в очередь к лагерным цирюльникам для бритья и стрижки. Кроме штатных, бесконвойных брадобреев здесь старались и добровольцы, умевшие владеть машинкой и бритвой. Спешка была поистине пожарной: на всю санобработку группы в сотню человек давалось не более часа, в течение которого надо было многое успеть под заученные грубые окрики надзирателей и охраны:
– Давай, давай, чухайся!
– Шевелись, не на свадьбу приехали!
– Чешись, поворачивайся!
Кое-как обритые и остриженные, прихватив с собой обувь и не сданные в дезинфекцию майку, платок или тряпицу, заменявшие мочалку, мы дефилировали в мыльную. Дежурный надзиратель в дверях вновь пересчитывал входящих, а стоявший рядом с ним банщик совал ломтик хозяйственного мыла величиной менее спичечной коробки, предупреждая:
– Не очень полощитесь, горячей воды полагается не больше одной шайки!
– А чем же окатиться?
– Окатишься и холодной! И побыстрее! Жаркая парная, свободно вмещавшая всех охотников, была поистине раем. Она обдавала нас еще в дверях не только густым, обжигающим паром, но и поистине непередаваемыми чувствами домашности и свободы. С каким наслаждением, азартом и улюлюканьем, позабыв обо всем, хлестались мы на жгучем пару мокрой тряпкой или носовым платком (которые тут же и подстирывались, а то и просто ладонями, заменявшими веник.
– Эй, кто там внизу, добавь парку!
– Не вижу, куда подкидывать-то!
– Деревня! Здесь тебе не каменка, а цивилизация: вентиль поотверни, вентиль, дура!
– Ух и печет, братцы, как дома!
– Припекает, как на допросе!
– Аж уши дымят, як у порося!
– Ух, мамочки, умираю с того пару!
– Спасибо родному товарищу Сталину!
– Хай ему грец!
– И товарищу Ежову со соратниками!
– Ой, люди, горю с жару!
– Чтоб им всем повылазило!
– Лечу на посадку, дайте, братцы, выползти!
Раскрасневшиеся, разъяренные парильщики ползком спускались с полок, наполняли шайки ледяной водой, благо она не нормировалась, покачиваясь, выливали себе на голову и снова, хоть на минуту, лезли на жаркий полок, стремясь продлить наслаждение. Кусочек мыла быстро таял, будто его и не было, и въевшуюся в тело грязь и копоть от буржуйки выводить приходилось одним паром.
Несказанное парное наслаждение длилось недолго. Из общей мыльной все настойчивее слышались призывные крики:
– Выходи одеваться! Вам тут не курортные ванны!
– Спешим, как раки! - раздавалось из густого пара.
– Выходи в одевальню!
Встряхиваясь, тяжело дыша распаренной грудью, неохотно - и опять по счету! - выходим, не забыв при этом и свою изрядно подмоченную обувь, с которой во время мытья надо было не спускать глаз.
– Получай одежду! - бойко причит полуголый, запачканный, похожий на черта арестант, обслуживающий дезкамеру, вторые двери которой были в одевальню.
Каким-то длинным крюком на шесте, чтоб не обжечься в пекле камеры, он снимает с вешалок наши тюки с одеждой и бросает тут же нам под ноги. Из раскаленной камеры и от всей одежды ударяет в нос жарким, дурным, кислым запахом застарелого пота. Белье настолько прожарилось за многократное пребывание в камерах тюрем и сибирских бань, что побурело и того гляди расползется при одевании на мокрое тело.
В сваленной груде ищем свои увязанные "комплекты", задыхаемся и обжигаем руки и тело о пуговицы, крючки и петли, нещадно ругаемся, браня всех и вся. Разыскав в огромном ворохе чужих вещей свой тюк, торопимся поскорее развязать все свои хитроумные узлы, чтобы поскорее одеться да еще успеть, если получится, кое-что продать или обменять.
Тем временем в одевальне бойко действовал майдан: вовсю шла полускрытая торговлишка, или "менка", жалкими пожитками и махоркой. Продавались "лишние" вещички - рубашка, шарфишко, пиджак, брюки, хорошая еще, но уже не по сезону кепка или модная "вольная" шапка - словом, все, без чего можно было обойтись.
Добротное пальто или костюм шли за бесценок в обмен на потрепанную телогрейку или поношенный лагерный бушлат с придачей к ним некоторой суммы денег и натуры - махорки, сухарей, хлеба. Главными коммерсантами были полтора десятка бесконвойных зэков, обслуживающих баню. Эта обслуга носила в лагерях презрительное и в то же время завидное звание "придурков", не занятых на общих тяжелых работах. Именно им, живущим за зоной, воры тишком за гроши сбывали наворованные ночами пожитки. Где-то тут, за десятку или и того меньше, через ловкие руки маклаков проскользнуло и мое "имущество", единственная ценность, от реализации которой я мог бы немного подкрепиться, а главное - купить табачку. Увы, ни жалобы, ни поиски тут не помогали.
А из выходных дверей уже кричит помпобыт:
– Давай, давай, выходи!
В унисон ему стараются и его помощники-дневальные:
– Шевелись, не у тещи на блинах!
– Нажимай, в бараке дочухаетесь!
– Давай, выходи быстрее, другим место надо!
– Вошек можно и на нарах досчитать… Эти ненавистные грубые вопли "давай, давай" будут сопутствовать нам долгие годы, став в конце концов чем-то неотъемлемым в нашей жизни, но вместе с тем породив в душе каждого внутренний протест. Не подчиняться им было абсолютно невозможно - с теми, кто огрызался, охрана и надзиратели не церемонились:
– Ты что, вражина, в карцер захотел?
И "вражина" попадал в карцер, хотел он этого или не хотел.
Кое-как натянув на себя верхнюю одежду, застегиваясь на ходу, мы выходим на морозный воздух и строимся на снежной дороге - побритые и постриженные и, в общем, посвежевшие.
– Вот теперь неплохо бы и к теще! - шутит кто-то впотьмах, заметно воспрянув духом и подтягивая сползающие с тощих бедер старые ватные штаны, полученные на "менку".
– Теперь можно и подкрепиться, и покурить, - вторит ему другой, нащупывая в кармане хлеб, а в другом махорку. На его голове красуется казенный, лагерного пошива треух вместо вольной меховой шапки.
Чуть в сторонке шушукаются блатные, многозначительно переглядываются, хлопая себя по набитым карманам, обмениваются отрывочными фразами:
– Затырь подальше…
– Ты смотри, а то еще трёхнется…
– Колеса не взял - ввалиться побоялся: не отходят от них…
Звучит знакомый напев:
– Разобраться-я-а-а!..
Затем следует придирчивый счет пятерок по рядам и новая команда, на минуту прекращающая шум толпы:
– Шагом марш! Не растягаться!
Мы сначала в ногу, а потом вразнобой, стараясь не "растягаться", шагаем по той же дороге назад, "домой", снова под замок за колючую проволоку.