Молча и понурясь мы прошли в этот рай, где охранники с обеих сторон снова всех пересчитали, и наконец мы вступили в зону. Встретивший нас лагерный деятель указал на самый большой барак:
– Здесь будете размещаться…
"Секреты" раскрываются
По не тронутому тут и там тонкому слою снега можно было догадаться, что этот лагерь до нас какое-то время был необитаемым и только сегодня "ожил". Повсюду лежали груды сырых, свеженапиленных досок, брусков и кучи дров, из которых пришедшие раньше нас уже брали, что им требуется, и уносили в бараки, как муравьи в муравейник.
Наша толпа сразу же распалась. Одни пошли к баракам, другие - искать утерянных знакомых. Трое из на шей пятерки тоже направились к жилью, а мы с Малоземовым подзадержались, осматриваясь по сторонам: та/ было все ново и неприютно, отовсюду веяло холодом ч чужбиной.
– Эй, вы, нахально-вербованные, остерегись! Чеги шары-то повыкатили?! - послышался сзади крик, и, отскочив в сторону, мы увидели сани с обледенелой бочкой. На передке сидел молодой парень и с озорной у мешкой смотрел на нас, подергивая вожжами.
– Новички, видать, - продолжал он, приостанови рыжую кобылу. - Шли бы умываться, арапы копченые! Вот и водичка свежая! - И поехал к нашему бараку.
Мы впервые посмотрели друг на друга внимательно и невольно рассмеялись. Красивое лицо рослого, плечистого, прилично одетого Малоземова было настолько грязно от вагонной пыли и копоти, что русая щетина бороды и усов была едва заметна. Блестели, как снег, лишь крепкие зубы да белки настороженных карих глаз. Я выглядел и того грязнее.
– Что ж, займемся лагерным туалетом, - сказал Малоземов, и мы пошагали к бараку, где и раздобыли полведерка воды.
У соседнего барака полукольцом толпились зэки, зло и матерно ругая кого-то.
– Вот полюбуйтесь, чтоб они передохли, подонки проклятые, выродки неземельные!
Прямо против двери возвышалась почти метровая ледяная гора знакомого чайного цвета. Догадаться о ее происхождении не представляло труда.
– Гнусные гады! Свиньи и те чистоплотнее живут. И где их только делают, паразитов ленивых! - продолжал между тем высокий, могучий, чернобородый арестант в ватной поддевке, тыча штыковой лопатой в желто-коньячную горку.
– Тише, папаша, не кашляй, ночью простудишься…
– Я те так простужусь, вошь копченая! - все более разъярялся чернобородый, как видно из бывших рачительных мужиков. - Нет, вы только подумайте! - с досадой воскликнул он, оборачиваясь в нашу сторону.
А история была в том, что, оказывается, здесь целую зиму отсиживалась блатная команда. Работать никто не хотел, из бараков выходили только по большой нужде, а малую справляли прямо через щель приоткрытой двери. Вот и вырос тут айсберг…
– Это еще полбеды, - говорил чернобородый, одетый в нагольный полушубок, - ледок легко вырубить, запорошить снежком, и вся недолга. Вы в бараки загляните, что эти гады там наделали!
Но мы вернулись с ведерком в свой барак, его двускатная крыша на толстых деревянных фермах служила одновременно и потолком, почерневшим от сажи. Справа и слева от входа в обоих концах стояли круглые примитивные печи. Собственно, это были не печи в обычном понимании этого слова, а высокие, в два метра, металлические бочки или цистерны с вырезанными автогеном отверстиями для топки. Приваренные к задним стенкам железные трубы уходили наружу прямо через крышу. Вокруг этих разогретых снизу почти до красноты печей стояли, сидели или полулежали прямо на голой земле десятки арестантов, прибывших с эшелоном.
Пол был начисто выломан. Вдоль всего барака, длимой около тридцати метров, стояло два ряда столбов, на которые опирались стропила. А от нар только на втором ярусе кое-где уцелели островки из досок. Все остальное было выломано, выдрано с мясом, с гвоздями и сожжено вместо дров.
Согласно расчетам лагерного начальства барак должен был вместить не менее трехсот человек, и в течении дня сюда прибывали новые и новые поселенцы из нашего эшелона.
– Дайте, братцы, погреться, костям отойти! - кричали закоченевшие новички, протискиваясь ближе к лиловым от жара печам и скидывая котомки.
– Что тут, Мамай прошел? - спрашивали другие, с удивлением оглядываясь. Иные же, измученные этапом, входили без всякого интереса и молча брели куда-нибудь в сторонку, устраиваясь кто как умел.
Ни на минуту не расставаясь со своим узелком, я пробрался к большой толпе, плотно окружавшей какого-то оратора. То был один из лагерных начальников.
– О чем он там балаболит? - спрашивали вновь подходившие.
– Тише, братцы, - осадил один из слушателей. - Дайте сказать человеку! Объясняет же!
– Эй, начальничек, когда хряпать будем? - крикнул кто-то из блатарей.
– Повторяю, - усилил голос лагерный служака, - здесь до вас была доходиловка…
– А что это такое за учреждение?
– Доходиловкой в лагерях называют зэков, дошедших до полного истощения от голодного безделья. В этом бараке до вас жили сотни полторы уголовников. На работу они не выходили, а если и удавалось вывести их на трассу, то все равно весь день сидели у костров или делали вид, что работают. Воровать им здесь было не у кого и нечего, харч варился неважнецкий, отощали и обленились настолько, что не хотели даже дров себе приготовить. Вот и обломали все нары и сожгли их в печках,
– А на что же начальство смотрело? - спросил кто-то сердито и требовательно. - Почему не реагировало?
– А как тут усмотришь? Не сидеть же начальству вместе с жульем в бараке?! Да и какой толк стеречь, если люди у самих себя тащат? Наказывали, конечно, в карцере их всегда было полно, а результат все тот же… Нет, таких ничем не перевоспитаешь.
– И в соседнем бараке такие вот жили?
– Жили и там. Тоже все поломали.
– Куда же их подевали?
– А по-разному… Кого в штрафную колонну, кого - в санчасть.
Многое из рассказанного лагерным работником для нас уже не было новым. О быте и нравах лагерей мы понаслышались и в тюрьме, и в "пересылке" от бывалых лагерников. Но их рассказы воспринимались тогда с недоверием, что вполне естественно: абсолютное большинство арестованных в 1937 году были люди морально здоровые и совсем незнакомые с жизнью преступного мира, с жизнью лагерей, их обычаями и традициями, унаследованными от далекого прошлого. Мы были "фраерами", зелеными новичками, которых даже малоопытному воришке ничего не стоило обчистить.
Да и откуда нам было знать о тюрьмах и лагерях? Из газет? Но что печатали газеты о местах заключения? Что там идет "перековка" преступников, что там трудовые колонии, где царят дисциплина, порядок, чистота и культура. Где трудовой порыв сочетается и переплетается с культурным отдыхом и обучением.
Иногда показывали нам этот лубочный мир со сцены, с экранов кинотеатров. Кто не помнит веселого, перевоспитанного за один месяц бандита Костю-Капитана из комедии Погодина "Аристократы"? В те же годы на ту же тему прошумела и картина "Путевка в жизнь", настолько же фальшивая, как и "Аристократы".
Как ни горестно в этом признаваться, но здесь, в центре крупнейшего из лагерей - Бамлаге, занимавшем территорию от Байкала до Амура, мы увидели каторжный мир Сибири почти таким же, если не хуже, каким он был некогда описан Достоевским и Чеховым. Неужели этот ад был специально создан только для нас, "врагов народа"? Нет, в один год такого не создашь. То, что мы видели и испытали в те годы, не могло возникнуть сразу, а вводилось и узаконивалось много лет. Бараки уже почернели от времени и осели в землю, а доски на нарах заметно поизносились от трения тысяч человеческих тел…
– Ну а мы что же, так здесь на земле и будем валяться, тоже "доходить"? - послышался чей-то резонный вопрос…
– Зачем же на земле? Из первой вашей партии уже образована строительная бригада. Сейчас она в зоне готовит доски для нар, и дня через два у всех будут плацкартные места. Ну а пока придется как-нибудь…
И верно, в дверь, а также через выбитое окно уже забрасывались двухметровые доски. Снаружи кто-то кричал: "А ну, поберегись!" Или: "Хватит филонить, принимай кровать!"
В бараке началась строительная суета.
– А вы кто будете, как вас звать-величать? - спросил кто-то у красноречивого администратора.
– Я помощник начальника колонны по бытовым вопросам. Помпобыт, как именуется здесь эта должность.
Моя фамилия Хобенко, я тоже из заключенных, из числа расконвоированных.
– Объясните нам, что такое колонна?
– Колонной в наших лагерях называется первичная, то есть низовая, хозяйственная единица Бамлага, подчиненная Амазарскому отделению. Все колонны находятся на хозрасчете, но наша пока является карантинной для вновь прибывающих. Вы здесь пройдете санобработку и отдохнете несколько дней после этапа. Потом вас будут направлять в другие колонны.
Из толпы наперебой закричали:
– Покантуемся вволю!
– Вот поднагуляем мяса, грудинки и окорочков.
– Да уж тут накормят…
– Всем хватит и вошкам останется!
– Каждая колонна, кроме нашей, - деловито продолжал Хобенко, уловив паузу между возгласами, - имеет подрядный договор с железной дорогой на определенные строительные работы…
– Ша, довольно про работу травить! Ты скажи лучше, когда нам дадут похавать! - громко крикнули от печки.
Этот резонный вопрос был встречен одобрительным гулом.
– Да, как относительно питания? - переспросил чей-то вежливый голос из глубины все разбухающей толпы.
– Скоро накормят, - ответил Хобенко. - Сейчас на кухне за зоной для вас варят юбилейную баланду, а через часок будет калорийный обед из одного блюда…
– А ужин?
– Ужин вам не нужен, - дружески улыбнулся докладчик.
Вопросы были исчерпаны, живой круг распался, и помпобыт направился к соседнему бараку.
Жизнь на прицеле винтовки
В неумолчном шуме и гомоне, свойственном всякому бездеятельному обществу, все усиливались новые звуки: стук молотков, сочные удары топора, стальной звон поперечных пил. Чуткие ноздри ощутили приятный аромат свежей сосновой смолы, благоухание целебной лиственницы, хвоя которой спасала тысячи сибиряков от опасной цинги, спасала впоследствии и нас.
В бараках началось созидательное благоустройство.
В поисках куда-то ушедшего Малоземова я с радостью увидел Кудимыча, устроившегося в группе пожилых арестантов невдалеке от печки. Его широкая, в лопату, борода откидывалась то влево, то вправо, по мере того как он поворачивал свою стриженую голову, о чем-то горячо рассказывая собеседникам. Я подошел к нему и попросил поберечь мой сверток:
– Только до вечера, потом возьму.
– Ладно, ладно, - ответил он, проворно заталкивая в свой мешок мое драгоценное белье.
Я вышел наружу. Хозяйственная команда у соседнего барака уже управилась с остатками наследия "доходяг" и припорошила его свежим снежком. Я побрел вдоль барака, с небывалым наслаждением докуривая случайно доставшийся мне "бычок".
На угловых вышках мирно переминались с ноги на ногу часовые в тулупах. Под ногами приятно поскрипывал снег. Студеное солнце заметно клонилось к западу. В косых его лучах тянулась длинная тень нашего барака, доходившая до соседнего, вокруг которого тоже суетились люди. Третий барак, поменьше, стоял прямо против проходной, образуя с севера перекладину буквы "П" для первых двух. Двери всех трех бараков выходили на небольшой квадратный плац. Задние стены бараков окошек не имели. На окнах были решетки. Незарешеченными были только два окна у входа и по окну в торцевых стенах.
Недалеко от проходной стояло еще одно здание барачного типа. Оно находилось за зоной, метрах в десяти от забора, и в нем располагалась кухня с подсобным помещением. Из трубы струился волнующий нас дымок. Между колючей оградой зоны и кухонным бараком был устроен хитроумный прогон, соединяющий пищеблок с нами. Этот неширокий "буфетный вестибюль" был опутан несколькими рядами колючей проволоки высотой в три метра. Убежать из этого коридора было делом совершенно невозможным: он отлично просматривался насквозь охраной из будки, а часовым на боковых вышках было отчетливо видно, что делается в прогоне у кухонного раздаточного окна. Входом в прогон служила калитка в заборе. Открывалась она только два раза в День - утром для выдачи хлеба и кипятка и под вечер при выдаче лагерной похлебки. Остальное время на ней висел внушительный замок.
Забегая вперед, скажу, как происходила здесь выдача пищевого довольствия. Известно, что голод не тетка, и поэтому еще задолго до выдачи пищи выделенные от бригад дежурные занимали очередь у дорогой нам калитки. В эти тягостные минуты, когда сосало под ложечкой, со стороны ближайших вышек то и дело раздавались грозные окрики:
– Не подходить близко!
– Назад! Кому сказано?!
– Назад, говорю! Пули захотелось?!
И едва только дежурный по кухне успевал отпереть заветную калитку, в нее, сминая друг друга, бросались дежурившие зэки - по два-три человека от каждой бригады, - плотно, в затылок Друг другу, прилипая против раздаточного окна. В руках - ведерные бачки для кипятка или баланды из расчета пол-литра на человека k мешки или фанерные лотки под хлебные пайки.
Процесс раздачи пищи был одним из самых драматических моментов нашего ежедневного существования. Какие страсти тут бушевали! Каждый, достигший окна и получивший свой наполненный бачок, всеми силами старался доказать повару-раздатчику, что тот якобы не долил одного черпака или негусто налил, а то повара ласково упрашивали дать прибавку в полчерпака "на разлив", подкинуть лишнюю картофелину, если баланде вдруг оказывалась картофельной, что бывало весьма редко (обычно баланда варилась из ячменной сечки без каких-либо картошин). А как внимательно рассматривались подаваемые из окошка порции хлеба: не отвалился ли довесок к основной порции, прикалываемый обыкновенно тонкой лучинкой, не много ли дано серединок по сравнению с горбушками, не ошибся ли хлеборез в количестве малых, штрафных, порций по триста граммов?
Горький комизм околокухонных сцен состоял в том, что, как это ни странно, каждый просящий знал, что все эти страсти совершенно напрасны. Как повар, так и хлеборез оставались неумолимыми, и никакие просьбы, ухищрения и угрозы на них не действовали. В случаях же грубого натиска дежурных кухонное оконце моментально закрывалось изнутри, и тогда голодная очередь накаливалась добела, ища виновных среди своего брата-арестанта:
– Почему? Почему закрыли?
– Какой черт там задерживает?
– Добавочки просит, косач!
– У Ежова пусть попросит добавочки!
– Это из какой бригады приползли крохоборы?!
Шутки голодных людей здесь мешались с грубой бранью.
Господин начальник повар, добавьте еще одну курью лапку,
– Налейте компоту бывшему агитатору!
– Добавь ему черпаком по едалу!
– А что вы кричите, я за правду борюсь, для всего стараюсь!
У прокурора ищи правду, бедолага! Порядок! Нельзя же так, дорогие товарищи… Твой товарищ в тайге с хвостом бегает! Тащи их от окна назад, мать их так и этак! В хвосте баланда погуще!
Подобные баталии наблюдались почти каждый день, а пока в этот неурочный час первого для нас лагерного дня на кухонной калитке мирно висел большой амбарный замок.
В стороне от лагерных построек находилось общее отхожее место. Устраивалось оно по своеобразному и единому для всех лагерей Сибири "проекту": в вечной мерзлоте выдалбливалась яма глубиной в три, длиной до шести, а шириной до полутора метров. Поперек ее клались короткие бревна на небольшом расстоянии одно от другого и на них, уже вдоль рва, настилались две-три толстые доски с круглыми прорезями. Эта яма с задней стороны обносилась невысоким забором из горбылей, "чтобы прикрыть срамоту", как говаривал Артемьев. Четвертая сторона, обращенная к баракам, оставалась открытой, и, таким образом, каждый отправлял свои естественные надобности не иначе как при свидетелях.
Никакой кровли здесь не полагалось вовсе, что было, самым неудобным для нас в таких климатических условиях, но зато удобным для часовых. Да что там крыша над уборными - увы, здесь надо было забыть о многих элементарнейших условиях жизни.
По установленным правилам выходящий из барака не имел права отходить от него в сторону, а тем более подходить близко к ограждению. А так как отхожие места всегда отводились вблизи границы, лагерник, выскочив по нужде, обязан был в любое время года и Днем и ночью предупреждать часового на ближайшей вышке громким криком:
– Стрелок, оправиться?!
И лишь только получив ответ: "Давай!"-страждущий мог следовать в нужник.
Так постепенно каждый из нас постигал лагерные тайны и овладевал жестокой грамматикой поведения в Бамлаге, или концлагере Байкало-Амурской магистрали.