В каменоломнях
Человек привыкает ко всему, даже к недоеданию. В весе мы потеряли много, никаких жировых отложений в нашем теле не осталось давным-давно. Зато крепли мышцы.
– Как Аполлон Бельведерский! - сказал однажды в бане Григорий, стряхивая с себя водяные катышки и оглядывая свои тощие телеса в ожидании, когда из вошебойки выбросят наши узлы с поджаренной одеждой и мы вытрясем из нее мертвых вшей.
На нем, как и на мне, повсюду выступали острые углы: кости грудной клетки над впалым животом, лопатки над ребристой спиной, ярко выраженный позвоночник, выпирающие ключицы, обтянутые, как у мумий, скулы.
– Да-а-а! - протянул я. - Вот только жаль, что ягодицы куда-то исчезли… У Аполлона, помнится, они были.
– Ну, то Аполлон, ему красота нужна, ему без этого нельзя. Для нас ягодицы - лишний потребитель… На скале они только помехой будут.
– Не скажи, через мякоть жесткий камень подушкой покажется, костям легче…
Эта знаменитая среди лагерников скала возвышалась над всеми окрестными сопками, в широком распадке которых ютился защищенный от ветров станционный поселок Ерофей Павлович. Она памятна тысячам и тысячам зэков, которые на протяжении десятков лет бурили и долбили в ней отверстия, рвали ее аммоналом, кололи клином и кувалдой, с натугой ворочали ломами, крошили кирками и мотыгами - и все для того, чтобы добыть строительный материал, спустить вниз, а затем, когда подадут состав, в бешеной спешке погрузить его. Сотни тысяч тонн - не одна сотня составов ушла от ее погрузочной площадки с этим камнем, облитым потом, а нередко и кровью заключенных…
– Куда сегодня? - спрашивали по утрам бригадиры нарядчика, если с вечера не было наряда.
– На скалу, - коротко отвечал тот, стараясь больше не говорить на эту тему и не смотреть в нашу сторону.
– Откуда так много трехсотников? - удивится иной раз помощник по быту.
– Со скалы! - ответит ему с досадой бригадир. Не каждый мог заработать на ней полную пайку. А когда в лагере появляются покалеченные, то на вопрос "Где изувечили?" наверняка ответят:
– На скале.
Когда зэки хотят сказать о чем-то донельзя тягостном, трудном, они с горечью говорят:
– Как на скале…
Этот каменный карьер был отчетливо виден из окон поездов, идущих на восток или на запад. Без бинокля можно было рассмотреть на желто-сером его южном, склоне сотни копошащихся фигурок людей, согнанных сюда со всей страны.
Работать на скалу всегда шли неохотно, как в особую ссылку, как в наказание, потому что многим она давала то же, что и карцер: триста граммов хлеба и черпак баланды в сутки. Администрация знала, что длительные работы на скале одних и тех же бригад доводили людей до истощения, до полной потери сил, вызывали недовольство, протест и большое число больных и отказчиков. Но и не водить на скалу было нельзя: строительный камень нужен был всюду, а этот лагерь добывал самый дешевый в мире материал. Вот почему круглый год, в знойное лето и трескучие морозы зимой, в ветер и снег, дождь и метель, к скале ежедневно ползла под усиленным конвоем густая серая вереница заключенных.
В полдень, как обычно, сюда привозили перловую размазню без грамма жира. Повар аккуратно отмеривал харч строго по черпаку тем, кто накануне имел выработку. Трехсотники и полгорбушечники (получающие 500 граммов за половинную норму выработки) как прокаженные отходили в сторонку. Но были среди них и такие, что старались как-то втереться в очередь и под шумок получить желанное причастие, хотя это удавалось редко.
– Куда ты суешься со своим урыльником?! Ведь у тебя же вчера была пятисотка!
– Была у меня норма, курва буду!
– Эй, бригадир! Где бригадир?!
– Чей тут косарь пытается урвать незаработанное? Бригадир решает спор по списку, но "косарь" все же пытается подсунуть свою миску.
– Я вот как суну по едалу черпаком - сразу отучу косить! - кричит раздатчик, замахиваясь увесистой железной меркой.
– Отмерь ему хотя полпорции, - жалеет кто-то.
– Дай полакомиться хоть со дна!
– Нет у меня лишков, с кухни дано все по норме, сколько положено, и нечего канючить! Отчаливай!
– Пожиже бы развел, все равно похлебка, а не каша…
– Погуще у товарища Берии просите.
– У того и без спроса получишь. Он добрый, даст…
– А здесь нету, и разговор весь… Кашица всем раздана и вмиг съедена. Штрафники насыщаются горячей водой из привезенного бака: погрели животы жареной водицей - вот и весь обед от семи утра до семи вечера…
А вечером у раздаточного кухонного окошка те же умоляющие просьбы о пище:
– Добавьте черпак на бригаду.
– Прокурор добавит, - шутит раздатчик.
– Не добавит прокурор: он боится, как бы его самого к нам не определили.
– Все равно не дам. Проси у "тройки".
– Эх, сказал бы я тебе…
Однажды, уже под осень, сделав свою норму, мы сидели у своего забоя в ожидании шабаша, курили и смотрели, как по соседству с нами двое вылезали из глубокого колодца, пробитого в скале, куда вскоре будет заложена взрывчатка. И я вспомнил трагический случай, происшедший совсем недавно.
Вот такие же, как эти, ребята разрабатывали у подошвы скалы глубокий колодец, и перед самым концом работы он вдруг обрушился. До полуночи две бригады откапывали их, вернее, разбирали вручную груды камня и щебня. На глубине десяти метров, на дне выбранной воронки, подобрали наконец раздавленные останки.
– Где их похоронили? Узнают ли когда-нибудь родные, что с ними стряслось? - спросил я Гришу вглядываясь в то место, где произошла трагедия.
– Помнишь, как пели беспризорники в фильме "Путевка в жизнь"? "И родные не узнают, где могилка моя!" Никто не узнает и о наших могилах, друг мой, Иван.
– Помнишь у Горького: "Ни сказок про вас не рас скажут, ни песен о вас не споют"?
– Кто знает будущее? - сказал Гриша. Он подбирал камешки и бросал их не глядя. - Может быть, и споют. Не персонально о нас, но напишут, и споют, и доброе слово скажут. Времена меняются, вожди приходят уходят, а народ остается. Он вечен!
Да, размышляли мы, истина, возможно, и откроется людям: кто-нибудь, может, и доживет до тех времен, но сломленные души уже ничто не исправит. Раны заживают, верно, но ноют они до самой смерти… И до смерти не забывается обида.
Наш разговор неожиданно прервали. Снизу кто-то надсадно кричал, крик повторился выше нас, затем совершенно отчетливо донеслись слова:
– Вниз! Всем собираться на поверку!
– Что там стряслось? Что еще за поверка не ко времени? - встревоженно спрашивали тут и там, быстро собирая инструменты и спускаясь по уступчатому склону, лавируя между скальными загромождениями или скользя по осыпи.
Со всех сторон обширной каменоломни спешили зэки, поднимая пыль, а снизу все призывнее кричали:
– Быстрей, быстрей! Собирайся на поверку! Вся огромная артель расторопно установилась в строю как положено. Все были взбудоражены, всполошены. Почему? Зачем? Что случилось? Ведь до конца работы больше часа.
Охранники молча и внимательно считали, зорко всматриваясь между рядами, а в колонне уже работал свой телефон:
– Побег… Из лагеря кто-то ушел…
– Из зоны? Не может быть! Когда? Кто? Счет закончился, все оказались налицо.
– Шагом марш в зону!
Возвращались в лагерь необыкновенно быстро. Нас подгонял не столько уклон местности, сколько жадное любопытство: кто же тот герой, что сумел уйти среди бела дня на глазах бдительной охраны?
Скоро все узналось. Ушел кузнец Николай Савенко со своим напарником-молотобойцем Заходько. Бригада, к которой они были временно причислены, работала около месяца на выработке котлована под новую котельную. Как и когда они ушли, а главное - куда, пока оставалось загадкой. Исчезновение на глазах охраны поражало своей дерзостью. Был ли кто-нибудь посвящен в этот заговор, видел ли кто, как они уходили? Во всяком случае, о тайне побега никто не обмолвился.
В тот вечер в бараке не было равнодушных. И во всей зоне также. Македон, вероятно, раз десять рассказывал о взволновавшем его событии, и всякий раз вокруг него собирались любопытные. В переложении на нормальный русский язык его рассказ выглядел так.
После полдня он капельку задремал и вдруг слышит громкий и требовательный стук в дверь. Он ее всегда запирал изнутри, когда оставался один, - мало ли кого нечистая занесет… Так вот, забарабанили и кричат: "Отворяй, старик! Почему на запоре сидишь?" Македон выдернул задвижку, и в барак вбежали как ошалелые три гэпэушника, осмотрелись по сторонам и спрашивают:
"Где спят Савенко с Заходько?" Он ответил, что они на работе, а гэпэушники: "Знаем без тебя, что на работе, а где их места на нарах?" И Македон показывал на два места на верхних нарах, прямо против входа, и каждый его слушатель посматривал на них, как на памятник. Короче, перерыли там все гэпэушники. Тайные планы небось искали. А чего там найдешь? Два вещевых мешка с ветошью… Обыски у нас делались каждый месяц, но основную добычу ищеек, как правило, составляли наши самодельные ножики для резки хлеба. Для этого годилась любая железка. Куда бы мы их ни прятали, ножики все равно обнаруживались. И мы делали новые…
– Так и ушли ни с чем?
– Так и ушли… Мешки оставили.
– А им без мешков легче.
– Небось для отвода глаз оставили…
– А ловко они это проделали!
– Далеко ли уйдут - вот в чем вопрос…
– Да, трудно им будет, без бумаг-то…
– С умом можно уйти далеко и без бумаг. А вот куда они придут и надолго ли? Казенная бумага наверняка раньше их придет в те места, откуда взяты. И не только в те…
– Да уж это точно. У нас настоящего преступника долго не находят, а честного человека скорехонько разыщут.
Подобным разговорам не было конца. За все время моего пребывания в лагерях воры убегали раза три, и всякий раз их ловили в тот же день или день спустя. Находили их обязательно пьяными после первого же грабежа, и было ясно, что убежали они с единственной мыслью: "Хоть день, да мой!"
Савенко прибыл в эту колонну осенью 1937 года. После нашего знакомства он рассказывал:
– Взяли меня в июле, увели прямо из цеха. За что? А я и сам толком не знаю: на заводе перед тем арестовали почти всю инженерно-техническую верхушку-от главного инженера до мастера. Эти люди, в том числе и я, будто бы составляли вредительскую группу, какие-то корешки известной всем "Промпартии". Допрашивали, пытали, уговаривали: "Подпиши, самому легче будет". Я поверил, дурак, подписал и все равно получил десятку ни за что. Всей группе дали по восемь - десять лет, а четверых замучили или расстреляли еще в тюрьме. Я оказался вот тут и вспомнил кузнечное ремесло, которым овладел еще до института.
– Фамилия у тебя украинская…
– Да, с Донбасса я. В Луганске родился и вырос, там же стал рабочим, в Харькове окончил Индустриальный и снова вернулся на родной завод. И батька мой - потомственный рабочий, паровозный машинист. И братики старшие и младшие тоже рабочие.
Савенко чаще других получал посылки и всякий раз приглашал меня на пиршество:
– А ну, скорее до моей хаты! И вот гостеприимное место опустело. Где он, что делает, куда путь держит?
На ехидные вопросы мы получали от конвойных уверенный ответ:
– Найдут, никуда не денутся.
…И на пятый день их действительно привели в зону, только не в нашу, а во вторую, что за проволокой, доступа куда нам не было. Все же мы узнали, что добрались они до Читы, а там их сняли как безбилетных. А при составлении акта у них не оказалось документов. Так обернулась эта попытка самовольного освобождения.
Вскоре их судили и добавили по два года за побег. Потом куда-то незаметно обоих увезли, и след Савенко потерялся…
Мастера на все руки
Вскоре после неудачного побега Савенко и его товарища произошла реорганизация наших рабочих ячеек, в результате которой я оказался в строительной бригаде. Не знаю, что было тому причиной, но у меня в руках снова оказался топор - главный плотницкий инструмент, мой поилец и кормилец. Возможно, тут не обошлось без помощи Фесенко, которому я еще в Амазаре говорил, что знаю плотницкое дело.
Когда объявили новые списки бригад, я вначале обрадовался: наконец-то избавлюсь от клина и кувалды, лома и тачки, сгибавших до земли и некормивших. Но потом мне стало как-то неловко перед Гришей Малоземовым: он остается в каменоломне, а я ухожу на легкую работу.
– Не пойду я в плотницкую, - сказал я, как только помпотруду ушел из барака.
– Ты что, белены объелся? - спросил мой товарищ сердито.
– Какой я, к черту, плотник! Я землекоп, я крупный специалист по долбежке мерзлоты и разделке камня.
Но Малоземов на шутку не поддался, сразу же поняв, что к чему.
– Не глупи и не фиглярничай. Камень от тебя никуда не уйдет. Зачем отказываешься от того, что может дать кусок посытнее? Полторы горбушки всегда лучше одной на двоих. Если один из нас наверняка будет выполнять норму, разве от этого будет хуже?
Так Гриша разрешил мои сомнения.
Моим новым напарником в плотницкой бригаде стал Михаил Балашов, крепыш сибиряк из города Боготола Красноярского края. Техник-строитель по профессии, он лишь недавно попал в эту бригаду, но уже приобрел некоторый опыт. Товарищ, с которым он работал до меня, выбыл вместе с Савенко.
С Балашовым мы сошлись быстро, почти в первый же день, чему способствовали обоюдная прямота и простодушие. В первые дни мне было несвычно, топор в руках держался неловко, часто "мазал" или врубался не в меру. Миша лишь посмеивался и бодрил своим окающим сибирским говорком:
– Ничего пообвыкнешь, и все пойдет как надо. Я тоже так начинал, тоже ведь не из плотников в лагерь угодил. Также поперва подолбал мерзлоты в ямах и камушка на скале. Важно, что топор умеешь держать в руках и была бы охота, а навык сам придет.
Не прошло и месяца, как я уже стал заправским плотником, которого можно было посадить уже и на угол дома, то есть строить рубленый дом. Гриша только радовался моим успехам в новом деле.
– Видишь, как хорошо получается! Моральное удовлетворение и хлебец есть. Это, конечно, не то, что было когда-то на старой русской каторге, а все же можно прожить.
Когда в желудке не урчит и его не подтягивает к пояснице, белый свет кажется милее. Но зато возникают новые потребности - духовные, человеческие. Лето 1938 года, особенно осень и зима изобиловали новостями мирового значения. О них мы по-прежнему узнавали из случайно добытых у прохожих газет. В начале августа начались стычки на границе восточной Монголии, бои у озера Хасан. Эти события, происходившие совсем недалеко от нас, волновали многих.
– Эх, быть бы мне на воле да попасть туда хоть добровольцем - дал бы я горячего япошкам! - говорили многие, радуясь успехам Красной Армии.
В октябре было сообщение о процессе в Испании над какой-то троцкистско-шпионской бандой в Барселоне. В республиканской армии сражалось немало и наших добровольцев, хотя об этом газеты помалкивали. Было лишь известно, что там находились корреспондент "Правды" Михаил Кольцов и писатель Бруно Ясенский. Уж не подвязали ли и их к этому шпионскому делу? У нас ведь это просто…
Но одно событие нас особенно взволновало.
Почти в канун нового, 1939 года мы с Балашовым рубили срубы для канализационных колодцев. Было очень холодно. Даже тепло одетый охранник, стороживший нас, не мог усидеть на месте. Он то и дело соскакивал с чурбака, который мы ему подбросили вместо табуретки, и бегал, как пес на коротком поводке, хлопая перчатками и постукивая окаменевшими валенками. Ружье свое он зажимал под мышкой.
Сырые лиственничные бревна, и без того твердые, на таком морозе совсем закаменели и с трудом поддавались топору. Щепки крошились, как льдинки, острое лезвие топора соскальзывало по светлому стесу плахи. Все это злило, но и бесплодные усилия согревали нас, в то время как охранник почти замерзал.
Сидя верхом на холодном срубе и выбирая пяткой топора паз для шипа, Михаил злорадствовал, не поворачивая головы в сторону мелькавшего часового:
– Мерзнешь, сукин сын? Мерзни, стервозный тунеядец! Зато булку с маслом и говядину будешь лопать, а не постные зеленые щи из коровьей капусты!
– Почему постные? Сегодня, может быть, мясные.
– Сегодня, может быть, и со свининой. Я не о наших дармовых щах говорю, а о тех, какие у него дома едят! Чего бы, кажется, такому рылу не работать в колхозе, трудовой хлебец есть? ан нет, "чижало", видите ли, в колхозе и не платят. Одевку купить не на что и все такое прочее. Отслужил в армии и прикидывает; домой ехать, где не хватает здоровой рабочей силы, или завербоваться в конвойные войска, благо потребность в них большая? Обут, одет, сыт, и жалованье идет. А если ума с гулькин нос, то и покуражиться есть над кем, характер вырабатывать для будущей руководящей деятельности…
Балашов умышленно коверкал некоторые слова, как бы перевоплощаясь в нашего охранника.
– Ну, ты уж расписал… Со злости-то!
– У меня еще красок мало. Я не так бы еще разрисовал это новое поколение патриотов, да вот краски морозом выжало. Глоткой они мастера социализм строить, а не делом! Будь мы на своем месте, сколько бы мы сделали для Родины! Впятеро больше! А тут что получается? Одна здоровенная орясина стережет двух подневольных "доходяг", все усилия которых дальше заботы о пайке хлеба не идут… Тоже мне экономическая политика социализма…
Нам давно хотелось курить, а бумаги, как на грех, не было ни клочка. От этого мой напарник - заядлый курильщик - еще больше распалялся и срывал свою злость на древесине, с силой всаживая в нее топор. Он то и дело ерзал на мороженом бревне и крутил головой, не появится ли прохожий. И вскоре нам повезло: по скрипучей дороге в нашем направлении шел мужчина, глубоко запрятав руки в карманы и нахлобучив шапку.
– Гражданин, а гражданин! - возопил мой напарник. - Не найдется ли у вас кусочка бумажки на курение?
Он соскочил со сруба и сделал несколько шагов к прохожему. Тот остановился, посмотрел на нас, на часового и нерешительно сказал:
– Газета есть… свежая, я еще и сам не успел прочесть… Но если стрелок не будет возражать… - И он вынул из кармана газету.
– Да вы не сомневайтесь, наш часовой - хороший человек, - заулыбался Миша и, бросив топор, смело двинулся за газетой.
Часовой построжел малость для формы, оглядывая всех, потом благосклонно махнул рукой:
– Валяй, разрешаю…
И вот газета уже в руках у Михаила, он, пятясь, кланяется и благодарит прохожего и стрелка, затем возвращается и начинает вертеть газетой, чтобы оторвать кусочек.
– Подожди, не рви, - громко шепчу я, - давай посмотрим, может, что интересное есть. - И я выхватываю у него сокровище, бегло просматриваю и осторожно отрываю по кусочку с краешка.
– В бараке почитаем.
Сгустились сумерки, и пора было уходить в лагерь. Стрелок присыпал снегом дотлевавший костерок, отчего тот зашипел, как от обиды.
– Шагом марш!
Выполнив с гаком морозную норму, мы прихватили топоры под ремни за спину, взяли по вязанке щепок для барака и быстро зашагали к лагерю в предвкушении отдыха и тепла. Перекинутая через плечо поперечная пила покачивалась в ритм моих шагов и издавала неповторимые и ни на что не похожие музыкальные звуки: "зынь-зынь, зынь-зынь", как бы радуясь вместе с нами.