И вот газета в руках Балашова, и он читает в ней статью об очередном вредительстве и шпионаже;
– "Осенью в Сибири славной советской разведкой была раскрыта целая шайка врагов народа - троцкистско-бухаринских наймитов…"
– Сколько уже раз Николай Иванович повернулся в своей безвестной могиле, когда его поминают недобрым словом на грешной земле, - тихо обронил Малоземов, уже успевший просмотреть газету до Балашова.
– Ты о ком? - спросил кто-то из слушателей.
– О Бухарине… "Бухаринские наймиты". На какие шиши они нанялись, коли Бухарина давно нет?
– "…Наймитов фашизма, - читал Балашов, сердито скосясь на Гришу, - орудовавших в колхозах отдельных районов. Пробравшись к руководству в колхозах…"
– Как же это они могли пробраться? Как воры, ночью и тайно ото всех?! - возмущается кто-то в темноте. - Да разве у нас кто-нибудь может пробраться к руководящей работе без глубокой проверки до десятого колена и без рекомендации партийных органов? Надо же знать меру и во вранье!
– Потом откроешь дискуссию, дай дослушать!
– "Они губили скот, посевы, запутывали отчетность…"
– Ну, положим, у нас это все умеют делать.
– "…Неправильно распределяли доходы, чтобы вызвать недовольство колхозников и обозлить их".
– Старая песня, - бубнит кто-то. - Они уже давно злые на то, что им годами ничего не платят.
– Осудили? Сколько дали?
– Главарей всех расстреляли.
– Неужели и в Сибири-матушке враги развелись? Я полагал, что эта мода только в европейской части.
– Повсеместно, брат, повсюду. И не первое это сообщение о Сибири, - сказал Григорий.
– А когда же было еще? - полюбопытствовал я.
– Первый раз - полтора года назад, в мае, в городе Свободном.
– Это ж где-то совсем рядом?
– Точно, недалеко отсюда. Тогда здесь было растреляно больше сорока человек.
– За что же?
– Писали, что за участие в троцкистско-шпионской организации… Неужели ты, газетчик, не помнишь? Еще за границей была поднята шумиха об этом "деле"…
Я задумался. Уж очень много было кровавых событий за прошедшие два года - в памяти не удержишь. И все же вспомнил. Английская "Дейли Мейл" вступилась за расстрелянных в Свободном и обвинила Советское правительство в бесчеловечной жестокости по отношению к своим гражданам. По этому поводу выступила "Правда" с ответной статьей, заклеймившей позором английскую газету, отругав ее за вмешательство во внутренние дела чужой страны.
И вот сейчас старое и позабытое событие, ворохнутое новым сообщением, снова заставило призадуматься о нашей судьбе. "Боги жаждут!"-вспыхнула в моей памяти беседа с Мировым в редакции "Трибуны" полтора года назад. Жертвенный костер все еще пылает в густом тумане страха, нависшем над Отечеством, и, видно, не скоро погаснет.
Месяц назад я послал вторую жалобу, на этот раз на имя самого Сталина. Ответа нет. Конечно, до него она может и не дойти, но его секретариат получит и даст нужный ход жалобе. Ведь там, я все еще верил, находятся умные люди, которые должны и обязаны заниматься судьбами коммунистов.
Глухой ночью я проснулся оттого, что кто-то меня настойчиво толкал в спину, толкал и бормотал. В первое мгновение я подумал, что мне примерещилось после тяжкой работы, и, не размыкая глаз, еще плотнее натянул полу короткого бушлата на стриженую голову. Поджав колени почти к подбородку и снова проваливаясь в сон, я вдруг опять очнулся и на сей раз понял, что это толкает меня в спину Балашов, на днях переселившийся сюда.
– Ну чего тебе надобно, олух царя небесного! - сердито зашипел я, поворачиваясь к нему. - Что ты растолкался, бегемот несчастный?!
– А?.. Куда?.. - сам проснувшись, спросил Михаил.
– Не куда, а зачем! Чего ты растолкался?
В сонном царстве барака слышались лишь храп да редкое потрескивание смолистых дров в железной печке, изредка подкидываемых дневальным.
– Фу ты, черт побери! - тихо воскликнул напарник, окончательно просыпаясь. - А ведь я думал, что мне так никогда его и не вытолкнуть…
– Меня? За что же?
– Да не тебя, а те чертовы чурбаны, будь они четырежды прокляты! - с досадой ответил приятель и потянулся в изголовок за кисетом. - Мне снилось, что мы все еще разгружаем тот постылый вагон, а десятник бегает и торопит: "Давай, давай!" А в дверях мою плаху что-то зацепило, и я никак не могу ее вытолкнуть…
– Ясно, Миша, давай досыпать, утром доскажешь. - И я решительно отворачиваюсь, чтобы поскорее уснуть. Рядом, с другого боку, как младенец, посапывал Григорий Ильич.
Где-то на задворках сознания зафиксировался минувший день. Уже с неделю всех арестантов колонны выводили работать на скалу, и в довершение ко всему вчера перед самым концом работы прибежал прораб, собрал всех на платформе и обрадовал:
– На станцию подали состав дров и еще чего-то для поселка, а у коммунальщиков не хватает рабочих на разгрузку. Сейчас пойдем все и быстренько управимся…
Роптать мы не могли: рабочему дню еще целый час. Однако шли к станции злыми, ворчали и чертыхались:
– Мы сегодня свое отработали…
– Всего час осталось до конца, а тут снова начинай…
– Всей работы никогда не переделаешь!
– Прекратить разговоры! - сердито приказал начальник конвоя, видимо и сам недовольный тем, что из-за нерасторопных администраторов поселка приходится и ему перерабатывать. Да и стеречь в темноте трудно, особенно среди товарных составов: попробуй угляди за всеми!
– А чего прекращать! Напрекращались, дальше ехать некуда… - продолжает кто-то ворчать.
На станции в тупичке нас ожидало вагонов пятьдесят совсем сырых, недавно заготовленных на дрова шестиметровых бревен и еще что-то лесное, терпко пахнущее смолистой таежной хвоей, знакомое и приятное.
– Работы-то на пару часов! - утешал хмурую толпу деятельный организатор работ. - А вы уже и носы повесили, герои Амура… Расходитесь побыстрее, братцы, по четверо на вагон, и выкидывайте попроворнее…
Он хлопотливо бегал вдоль длинного состава, поскрипывая бурками по снегу и стараясь подбодрить нас своим веселым настроением…
Нашей четверке достался вагон с дровами. Метровые плахи и чурбаны выкидывались споро: усталость усталостью, а каждый понимал, что от этого никуда не денешься и чем скорее будут опорожнены вагоны, тем раньше вернемся в лагерь.
Из соседнего вагона сквозь глухой грохот мерзлых чураков кто-то кричал проходившему мимо прорабу
– Хлебца бы к ужину прибавить, начальничек!
– И сала по кусочку с ладошку! - вторил другой
– Ладно, братцы, все, что есть, - все наше!
– Да уж знаем, слышали не раз: ваше, наше, за богом молитва, за царем служба-не пропадает…
– Сколько ни ломайся, зачетов все равно нет. Вспомнив этот обычный день, я повернулся на другое бок и снова уснул под сопение товарищей.
…В шесть утра подъем, умывание, торопливое натягивание лохмотьев, спартанский бег в отхожее место под звонкое потрескивание морозца. Потом наспех проглатываем черпак жидкой тепловатой баланды, окончательно засупониваем топырящиеся бушлаты, нахлобучиваем поглубже ватные шапки и ждем.
Перед тем как войдет в барак помнач или нарядчик Герман и скажет: "Выходи строиться на развод!"- все успевают не только плотно закупориться в ватной ветоши, но некоторые еще ухитряются вновь протянуться ha нарах и замереть на одну-две минуты или молча посидеть с цигаркой на краю нар.
Лежим или сидим, а на уме у всех одно: вот сейчас войдет нарядчик Герман или воспитатель, а может быть, помпотруду, войдет и погонит на работу. Из всех этих трех погонщиков самым приемлемым был Герман. Этого неунывного человека не только терпели, но и питали к нему немалую долю симпатии. И не потому, что он был менее строг и требователен, нет, особой доброты в лагерях не бывает: кто палку взял, тот и капрал. В Германе больше, чем в других, проявлялась человечность. Он почти никогда не повышал голоса, а если и повышал, то голос его был не чванливо-крикливым, принижающим других, а убеждающим.
Мы ни разу не слышали от него слова "контрик". Он всегда был ровен со всеми, никогда не злоупотреблял своим положением, хотя должность его и была одной из завидных: в его власти было нарядить на менее тяжелую работу или оставить зэка в бараке просто отдохнуть, даже без вмешательства лекпома - расконвоированного врача.
Он делал это нередко на свой страх и риск, но всегда только по отношению к таким, кто действительно занедужил или устал настолько, что нуждался в дне отдыха. Ведь нам выходных не полагалось! И за то, что его милосердие было бескорыстным и исходило из человечности и душевной чуткости, зэки платили ему добром. В дни его прихода, как правило, никто не оставался в бараке, кроме настоящих больных. На развод выходили не мешкая, потому что каждый знал: если ему будет тяжело и он попросит Германа "денек покантоваться", тот не откажет или обнадежит: "Сегодня нельзя, а завтра оставлю. Потерпишь? Договорились".
Герман, как и горный инженер Боровиков, десятник колонны № 62, тоже был посажен в начале тридцать пятого, но в отличие от Боровикова сидел без перерыва. По окончании вторых путей, на которых он вкалывал вместе со всеми, Герман получил льготу, то есть его также перевели на освободившуюся должность нарядчика. Жил он вместе с другими "придурками" за зоной в отдельном бараке.
Женя Сутоцкий, опрокинувшийся на нарах недалеко от нас, импровизировал, печально глядя на перекрытие:
– Рассвет уж близится, а Германа все нет, все нет! …Невысокая фигура Германа показывается в дверях барака без пятнадцати семь.
– Привет, сибариты! - весело приветствует он, прикрывая дверь. - Хватит нежиться на пуховиках, пора и о работе подумать.
– За вчерашнюю вечернюю разгрузку следовало бы сегодня часа на два позднее выводить.
– Какие вы мелочные, друзья мои, - полушутя-полусерьезно отвечает нарядчик. - Какое имеет значение - один или два часа, когда впереди у вас еще по тридцать тысяч часов…
– По тридцать тысяч?! Как это? - удивляется Орлов, поднимаясь и подавая знак остальным из нашей бригады.
– А ты посчитай на досуге, если он у тебя будет. - Некогда нам считать, - отвечает кто-то за Орловa. - НКВД подсчитает, не ошибется.
– Бывает, что и ошибается, забывает, что у иных срок закончился, - говорит мой напарник.
Вот так, кто шутя, кто кряхтя, а кто угрюмо и молча, уезжаем с обогретых мест и табунимся у широких дверей, а навстречу врывается облако февральского холода, волной заливая барак. Бредем к воротам, в потёмках ищем свои места в бригаде, чтобы затем шагать под ружьем на ненавистную работу.
– Куда сегодня? Опять на скалу? - спрашиваем у десятника, идущего рядом, хотя и не в строю.
– Плотники пойдут на стройку дома. Год лагерной жизни остался позади.
Радости и горести
Весь февраль устойчиво держались сильные морозы. В иные дни температура падала к сорока градусам, и по лагерным законам в такие морозы на общие работы не водили: слишком много бывало обмороженных. Почти каждое утро, просыпаясь, кто-нибудь сразу же спрашивал:
– Македон, сколько сегодня?
– Тридцать тры, - виновато отвечал дневальный.
– Врешь, поди, старик! Вот мы сейчас проверим…
– Провэряй. Мозэт, эсе мэньсе увидыс. Неверующий уже закутывался в свое веретье и бежал к вахтерке, на бегу прокричав часовому, что идет посмотреть на градусник. У самых ворот на столбе висел полутораметровый термометр, на который мы всегда глазели с разноречивыми чувствами, в зависимости от того, что он показывает - в пользу зэков или во вред.
– Плохо, ребятье! - еще в дверях оповещал разведчик. - Македон опять не обманул: тридцать четыре без гака.
– Я зэ говорил… Макэдон ныкогда нэ обманывай. Две бригады ходили на постройку двухэтажных четырехквартирных деревянных домов, заложенных еще осенью на краю поселка. Один из них был подведен под крышу, а второй к началу марта уже готов. Бревна поступали прямо из тайги - тяжелые, промороженные до сердцевины. Недели две мы стояли с Михаилом на окорке и кантовке бревен - одной из важных подготовительных операций. Третьим на кантовке работал Феок-тист Захаров, или Захарыч, как мы его звали за кроткий характер.
– Ну, как полежалось, красавчики? Не скучали без нас, не пооттаяли? - весело спрашивал он, разглядывая девятиметровые бревна лиственницы, черневшие на предрассветном запорошенном участке стройки, и звонко постукивал обухом по окаменелым стволам.
Потом мы шли в дощатую просторную времянку, над плоской крышей которой круглые сутки курился дымок. Здесь хранились все наши инструменты, припрятанные в тайные уголки, здесь же стоял и столярный верстак, а у двери, в углу, - круглое точило над ящиком-корытом. За ночь вода в нем промерзала, и надо было разогревать.
Рассвет еще только надвигался, и на строительной площадке было темновато. Висевшие на столбах вокруг зоны лампы освещали стройку неярко, и этим часом мы пользовались, чтобы чуток отогреться с дороги, поточить инструменты, покурить и получить задание на день.
Захарыч уже успел вытянуть откуда-то измятое ведро, налить в него из кадки воду, поставить на жаркую печку и теперь, покуривая, ждал, когда подогреется вода для точила.
– Пошли, Миша, к точилу, пока нас не опередили. Михаил стал долбить ломиком лед, а я крутил цигарку на двоих.
Подошел Захарыч с ведром, вылил горячую воду в корыто и стал устраиваться на сиденье напротив точила. Мы должны были посменно крутить за ручку тяжелое точило, пока Захарыч не отточит все три топора и железки к рубанкам.
– Крути, верти, Данило, приучай народ! - балагурил Захарыч, проводя время от времени большим пальцем по лезвию инструмента и повертывая его другой стороной.
– Давай, давай, ребята, на работу! Уже рассвело! - заглянул в дверь десятник, уже успевший облазить все строительные леса.
И вскоре объект оживал, за день поднимаясь еще на три-четыре венца.
Однажды перед концом работы, когда уже стемнело и мы шли попрятать топоры во времянке, еще у дверей услышали, как внутри кто-то раскатисто смеялся. В оживленной группе зэков прямо под лампочкой стоял столяр Гончаренко с развернутой газетой в руках. Он читал и тут же комментировал. В газете, которую еще Днем кто-то выпросил у прохожего, печатались выступления делегатов на XVIII съезде партии.
Обойдя завалы с деталями, мы протиснулись ближе.
– Во, подывитесь, - встряхнул газетой Гончаренко- Новый верховный вождь и гетман Украины товарищ Хрущев докладает партийной раде об успехах колхозного животноводства.
– Чего же смешного может быть в успехах? - спросил я.
– Он докладает съезду, что поголовье крупного рогатого скота по всей Украине сократилось настолько, что в половине колхозных ферм республики совсем не осталось коров, а в остальных в среднем меньше десяти коровушек на ферму! Чуете, как "богатеет" Украина с новым руководителем?
– Так об этом плакать надо, а не смеяться…
– И мы так кумекаем. А вот Хрущев радуется и аплодисменты срывает, как комик в цирке…
Я попросил на минуту газету и бегло прочитал то место, в которое ткнул пальцем Гончаренко.
Удивляться действительно было чему. Глава ЦК Украины, занявший кресло раздавленного не без его помощи Постышева, приводил статистические данные о резком сокращении общественного поголовья скота в колхозах. Странным и диким было в его выступлении то, что в этом он видел не всенародную беду, а огромные возможности. Он так и говорил: никаких практических усилий для подъема животноводства не требуется, кроме большевистского внимания к этому вопросу.
Народу в помещение набилось битком. Кто-то попросил прочесть еще раз. Я повторил почти всю вторую половину речи, и окружавшие сразу же заговорили:
– Как ловко и гладко у него получается!
– Откуда же большевистское внимание, если всех большевиков поперевешали и по лагерям рассовали?
– А там теперь много новых большевиков завелось, которые чуток понагнулись и стали поменьше,
– И смотрите, чем берет, хитрая бестия: "Хай живе ридний Сталин!" Даже по-хохлацки научился!..
Вечером в бараке обнаружилась еще одна газета - "Известия", где были напечатаны две речи: наркома обороны Ворошилова и его заместителя Мехлиса, занявшего место Гамарника, который покончил жизнь самоубийством. Эта газета привлекла особое внимание бывших военных, отличить которых от остального лагерного люда можно было по сдержанности и скупости в суждениях да по еще сохранившейся выправке.
Ворошилов и Мехлис отмечали огромные успехи в боевой выучке и вооруженности нашей армии. Эти успехи, как они уверяли делегатов, были достигнуты в результате ликвидации "врагов народа", "пробравшихся" в руководство Красной Армии. Особенным словоблудием и лицемерием в адрес Сталина отличалась речь Мехлиса. Этот страшный лизоблюд уверял, что только теперь, когда вместо всяких там врагов-академиков во главе полков, дивизий и корпусов поставлены выдвиженцы из молодых комбатов и политруков рот, наша армия стала непобедимой.
Нарком приводил статистические данные, неопровержимо показывающие превосходство всех видов нашей военной техники и артиллерийской мощи надо всеми европейскими армиями. После того как он заклеймил позором агентов фашизма - подлых изменников Тухачевских, егоровых, блюхеров и других, Ворошилов доложил съезду о повышении в 1939 году жалованья командному составу в среднем почти на 300 процентов.
– Вот это да-а-а! - не то с радостью, не то с горечью сказал пожилой, с широкой грудью зэк, отрываясь от газеты.
– Повторите-ка, на сколько увеличили оклады комбатам? - спросил долговязый арестант, свесившись с нар.
– На триста тридцать пять процентов!
– Шикарно! А какова прибавка у командира корпуса?
– Вместо пятисот пятидесяти рублей комкор теперь будет получать две тыщи рубчиков.
– Это уж просто по-генеральски! - с восхищением отозвался еще один слушатель. - И смотрите, какое канальство: стоило порасстрелять и посажать в тюрьмы всех прежних скромных и щепетильных военачальников и занять их места, как новым военным гениям сразу же потребовалась прибавка. Нет знаний - плати за звания…! Лихоимцы, а не командиры! - И он скверно выругался.
– Не ругайтесь, товарищ бывший командир, - успокоил его Григорий Ильич. - Дело идет к тому, что скоро появятся генералы и адмиралы, и все будет оправдано, и теория будет подведена. А потом и денщики будут.
– Не шутите, Малоземов. Этого не может быть! В сознании нашего поколения золотые погоны связаны с Царской и белой армиями, разбитыми нами в годы революции и гражданской войны, с реакцией и произволом…
– Вот, вот, я это и имею в виду, - не сдавался Григорий. - Тех, кто губит наше поколение, видимо, давно снедала зависть, прельщали высокие оклады, личное благополучие и золотая мишура! Да, да, будет не только это. Единый Дом Красной Армии разделят на два, как классы: солдатский клуб и офицерское собрание, куда собакам и солдатам входить запретят.
– Вы несете такую ересь, что слушать вас тошно.