Достоинство здешней пищи не только в количестве, но и в качестве. Хорошая пища вызывает хорошее настроение духа, а в хорошем настроении более наслаждаешься счастьем, более философски переносишь несчастье и чувствуешь расположение к ближним. Обжорство в женщине – уродство, но любить хорошо поесть – необходимость, как ум, как хорошие платья, не говоря уже о том, что тонкая и простая пища поддерживает свежесть кожи и округлость форм. Доказательство – мое тело. Мари С… а права, говоря, что при таком теле нужно иметь гораздо более красивое лицо, а я далеко не безобразна. Воображая себе, какова я буду в двадцать лет, я только прищелкиваю языком! В тринадцать лет я была слишком толста, и мне давали шестнадцать. Теперь я тоненькая, хотя с вполне развившимися формами, замечательно стройная, пожалуй, даже слишком, я сравниваю себя со всеми статуями и не нахожу такой стройности и таких широких бедер, как у меня. Это недостаток? Плечи должны быть чуть-чуть круглее.
Русские и обе их столицы совершенно новы для меня. До отъезда за границу я знала только Малороссию и Крым. Изредка заходившие к нам странствующие торговцы из русских казались нам почти чужими, и все смеялись над их одеждой и языком.
Что бы я там ни говорила, но губы мои почернели со времени постыдного поцелуя.
Вы, мудрые люди и циничные женщины, я прощаю вам улыбку презрения над моей напускной скромностью!.. Но я уже, кажется, нисхожу до того, что допускаю мысль о недоверии к себе? Быть может, уж не прикажете ли мне побожиться?.. О, нет, достаточно того, что я говорю мои малейшие мысли, когда ничего меня к тому не обязывает; но я и не считаю это достоинством: мой дневник – это моя жизнь, и среди всех удовольствий я думаю: "Как много мне придется рассказывать сегодня вечером"! Как будто это моя обязанность!
Понедельник, 14 августа. Вчера в час мы уехали из Москвы; она была полна движения и убрана флагами по случаю приезда греческого и датского королей. Всю дорогу дядя выводил меня из терпения. Вообразите себе чтение о Клеопатре и Марке Антонии, ежеминутно прерываемое фразами вроде следующих: не хочешь ли поесть? Не холодно ли тебе? Вот жареный цыпленок и огурцы. Не хочешь ли грушу? Не закрыть ли окно? Что ты будешь есть, когда мы приедем? Я телеграфировал, чтобы тебе приготовили ванну, наша царица. Я выписал мраморную ванну, и весь дом приготовлен к твоему приезду.
Он, несомненно, добр, но бесспорно надоедлив.
За Амалией ухаживают, как за дамой, вполне приличные люди; а Шоколад изумляет меня своей независимостью и своей неблагодарной и лукавой кошачьей природой.
На станции Грусское нас встретили две коляски, шесть слуг-крестьян и мой милейший братец. Он большого роста, полон, но красив, как римская статуя; ноги у него сравнительно невелики. До Шпатовки мы едем полтора часа, и за это время я успеваю заметить массу всяческих несогласий и шпилек между моим отцом и Бабаниными; но я не опускаю головы и не выказываю моих ощущений брату, который, впрочем, очень рад меня видеть. Я не хочу принадлежать ни к той, ни к другой партии. Отец мне нужен.
– Грицко (малороссийское уменьшительное Григорий) две недели ждал тебя,- сказал мне Поль,- мы думали, что ты уж не приедешь.
– Он уж уехал?
– Нет, он остался в Полтаве и очень желает тебя видеть. "Ты понимаешь,- сказал он мне,- я знал ее совсем маленькой".
– Так он считает себя за мужчину, а меня за девочку?
– Да.
– И я также. Что он из себя представляет?
– Он всегда говорит по-французски, ездит в свет в Петербурге. Говорят, что он скуп; но он только благоразумен и comme il faut. Мы с ним хотели встретить тебя с оркестром в Полтаве; но папа сказал, что так можно встречать только королеву.
Я замечаю, что отец боится показаться хвастливым и тщеславным,- скоро его успокою; я и сама обожаю все эти пустяки, которым он придает такое значение.
Проехав восемнадцать верст между обработанными полями, мы въехали в деревню, состоящую из низких и бедных хижин. Крестьяне, завидев издали коляску, снимают шапки. Эти добрые, терпеливые и почтительные лица умиляют меня; я улыбаюсь им, и они, удивленные этим, отвечают улыбками на мои приветливые поклоны.
Дом небольшой, одноэтажный, с большим, довольно запущенным садом. Деревенские бабы замечательно хорошо сложены, красивы и интересны в своих костюмах, которые обрисовывают формы тела и оставляют ноги не закрытыми до колен.
Тетя Мари встречает нас на крыльце. Я принимаю ванну, и мы садимся обедать. Происходить несколько стычек с Полем, он старается меня уколоть, быть может, сам этого не желая, но невольно подчиняясь толчку, данному отцом. Но я искусно обрываю его, и он является униженным, когда хотел унизить меня. Я читаю в его душе недоверие к моим успехам, шпильки по отношению к нашему положению в свете. Меня называют царицей; отец хочет развенчать меня, но я заставлю покориться его самого. Я знаю его: он – это я во многих отношениях.
Вторник, 15 августа. Дом светлый и веселый, как фонарь. Цветы благоухают, попугай болтает, канарейки поют, лакеи суетятся. Около 11 часов звон колокольчиков возвещает нам прибытие соседа. Это г. Гамалей. Можно подумать, англичанин? Ничуть не бывало: это старинная малороссийская фамилия.
Так как мой багаж еще не привезен (мы вышли станцией раньше, чем следовало), я должна была выйти в белом пеньюаре. Какая огромная разница сравнительно с тем, чем я была год тому назад! Тогда я едва осмеливалась говорить, "не знала, что сказать". Теперь я взрослая, как Маргарита. Этот господин завтракал с нами, но что сказать о нем и о тех, кого я вижу? Прекрасные люди, но за версту отдающие провинцией.
Перед обедом, который следует скоро за завтраком, еще посетитель – брат названного выше: молодой человек, много путешествовавший и очень предупредительный.
Неожиданно привезли мои восемь чемоданов, и я могла спеть два романса и играть на рояле. Наконец, я занялась вышиванием, погрузившись в разговор о французской политике и выказывая познания выше моего… пола. Потом я пела до одиннадцати часов, утомляя свой бедный голос, едва оправившийся от скверного петербургского климата.
Второй, бородатый, Гамалей оставался до десяти часов. В благословенной Шпатовке только и делают, что едят: поедят, потом погуляют полчаса, потом опять едят – и так весь день.
Я слегка опиралась на руку Поля, и мысли мои блуждали Бог знает где, как вдруг, когда мы проходили под ветвями, очень низко спускавшимися над нашими головами, образуя сплошной потолок из перемежающихся листьев, мне пришло в голову, что бы сказал А., если бы я проходила по этой аллее с ним под руку. Он сказал бы, слегка наклонившись ко мне, своим томным и вкрадчивым голосом, каким он говорил только со мною… он сказал бы мне: "Как здесь хорошо и как я вас люблю!".
Ничто не может сравниться с нежностью его голоса, когда он говорил, предназначая свои слова для меня одной. Эти движения кошки-тигра, эти жгучие глаза, этот упоительный голос, глухой и дрожащий, шепчущий слова любви, жалобный или умоляющий с такой покорностью, с такой нежностью, с такой страстью. Он говорил так только со мною.
Я желала бы вернуться в Рим уже замужем; иначе это было бы унижением. Но я не хочу выходить замуж, я хочу быть свободной и учиться: я нашла свою дорогу.
К тому же, говоря откровенно, было бы глупо выходить замуж для того, чтобы уколоть А. Это не то, но я хочу жить, как все. Я недовольна собою сегодня вечером и не знаю, за что особенно.
Воскресенье, 20 августа. Я уехала вместе с Полем, который отлично служит мне. В Харькове пришлось ждать два часа. Там был дядя Александр. Несмотря на мои депеши, он был изумлен при виде меня. Он говорит мне о беспокойстве отца, о его опасениях, что я к нему не приеду. Отец постоянно присылал за депешами, которые я писала дяде, чтобы знать, где я.
Словом, величайшее желание видеть меня как можно скорее,- если не из любви ко мне, то из самолюбия.
Дядя Александр бросил несколько камней в его огород, но моя политика – оставаться нейтральной. Он достал мне карету, или, вернее, представил мне жандармского полковника Мензенканова, который уступил мне свою.
Я хорошо себя чувствую на родине, где все знают меня или моих. Нет этой двусмысленности в положении, можно ходить и дышать свободно. Но желала бы я жить здесь?- о, нет, нет!
В шесть часов утра мы были в Полтаве. На станции – ни души. Приехав в гостиницу, я пишу следующее письмо (резкость часто удается):
"Приезжаю в Полтаву и не нахожу даже коляски. Приезжайте немедленно, я жду вас в 12 часов. Не могли даже встретить меня прилично. Мария Башкирцева".
Едва успела я отправить письмо, как в комнату вбежал отец. Я бросилась к нему в объятия с благородной сдержанностью. Он был, видимо, доволен моею внешностью, так как первым долгом с поспешностью рассмотрел мою наружность.
– Какая ты большая! Я и не ожидал! И хорошенькая: да, да, хорошо, очень хорошо, право.
– Так-то меня принимают, даже коляски не прислали! Получили вы мое письмо?
– Нет, я только что получил телеграмму и примчался. Я надеялся поспеть к поезду, я весь в пыли. Чтобы ехать скорее, я сел в тройку молодого Э.
– А я написала вам недурное письмо.
– Вроде последней депеши?
– Почти.
– Хорошо, да, очень хорошо.
– Уж я такая, мне нужно служить.
– Так же, как и я: но видишь ли, я капризен, как черт.
– А я – как два.
– Ты привыкла, чтобы за тобой бегали, как собачонки.
– За мною должны бегать, иначе ничего не добьешься.
– Нет, со мною так нельзя.
– Как вам угодно.
– Но зачем обращаться со мною, как со стариком. Я еще живой, молодой человек!
– Прекрасно, и тем лучше.
– Я не один. Со мною князь Мишель Э. и Павел Г., твой кузен.
– Так позовите же их.
Э. совершенный фат, страшно забавный и смешной, низко кланяющийся, в панталонах, втрое шире обыкновенных, и в воротничке, доходящем до ушей. Другого называют Пашей; фамилия его слишком замысловатая. Это сильный и здоровый малый, с каштановыми волосами, хорошо выбритый, с русской фигурой – широкоплечий, искренний, серьезный, симпатичный, но мрачный или очень занятой, я еще не знаю.
Меня ждали с невыразимым любопытством. Отец в восторге. Его восхищает моя фигура: тщеславному человеку приятно показывать меня.
Мы были готовы ехать, но пришлось ждать прислугу и багаж, чтобы отправиться с полной торжественностью. Ехала карета, запряженная четверкой, коляска и тарантас молодого князя с бешенной тройкой.
Мой родитель смотрел на меня с удовольствием и употреблял всевозможные усилия, чтобы казаться спокойным и даже равнодушным. Желание не выражать своих чувств – в его характере.
На полдороге я пересела в тарантас, чтобы мчаться, как ветер. В 25 минут мы сделали 10 верст. За две версты от Гавронцева я опять села к отцу, чтобы доставить ему удовольствие торжественного въезда. На крыльях встретила нас княгиня Э., мачеха Мишеля и сестра моего отца.
– Посмотри-ка,- сказал отец,- какая она большая… и интересная, не правда ли? А?
Надо полагать, что он доволен мною, если решился на такое излияние при одной из своих сестер (но эта очень милая).
Управляющий и другие пришли поздравить меня с благополучным приездом.
Имение расположено живописно: холмы, река, деревья, прекрасный дом и несколько маленьких строений. Все здания и сад содержатся хорошо, дом, к тому же, был переделан и почти весь вновь меблирован нынешней зимою. Живут на широкую ногу, но стараются иметь вид простоты и как будто говорят: "это так каждый день".
Разумеется, за завтраком шампанское. Претензия на аристократизм и простоту доходит до натянутости.
На стенах – портреты предков, доказательства древности рода, которые мне очень приятны. Красивая бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. По правде сказать, я не ожидала всего этого.
Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женою, тогда как сам он желал быть образцовым супругом.
Большой портрет шатал, сделанный в ее отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье… Мне усиленно желают показать, что мой приезд ничего не меняет в привычках.
Сели играть в карты, я принялась вышивать по канве и иногда говорила что-нибудь, что слушалось с любопытством.
Папа встал из-за карт и подсел ко мне, отдав карты Паше. Я говорила с ним, продолжая вышивать, и он слушал меня с большим вниманием.
Потом он предложил прогулку, сначала я шла под руку с ним, потом с братом и с молодым князем. Мы зашли к моей кормилице, которая сделала вид, будто утирает слезы, она кормила меня только три месяца, а настоящая моя кормилица в Черняковке. Меня повели довольно далеко.- Это для того, чтобы возбудить в тебе аппетит. Я жаловалась на усталость и уверяла, что боюсь травы, где есть змеи и другие "дикие животные".
Отец и дочь – оба сдержанны. Если бы не было княгини, Мишеля и Паши, было бы гораздо лучше.
Он усадил меня рядом с собою, чтобы видеть гимнастические штуки Мишеля, который изучал гимнастику в цирке; он следовал за цирком даже на Кавказ из любви к молодой наезднице.
Как только я пришла к себе, я вспомнила фразу отца, сказанную случайно или нарочно и, преувеличивая ее значение в моем воображении, села в угол и долго плакала, не двигаясь и не моргая глазами, но упорно рассматривая цветок на обоях. Я была поражена, встревожена, и отчаяние мое доходило до равнодушия.
Вот в чем дело. Говорили об А. и спрашивали меня о нем. Против обыкновения, я отвечала сдержанно и не распространялась о моих победах, представляя предполагать или отгадывать, и отец заметил с большим равнодушием:
– Я слышал, что А. женился три месяца тому назад.
Придя к себе, я не рассуждала – я вспомнила эти слова, легла и лежала, ничего не понимая и чувствуя себя несчастной. Я взглянула на его письмо. "Мне необходимо утешение",- эти слова взволновали меня, и я чуть было не начала обвинять себя.
И потом… О, какой ужас думать, что любишь, и не любить! Я не могу любить такого человека – существо почти невежественное, слабое, зависимое. И у меня нет любви, мне это только причиняет неприятности.
Вторник, 22 августа. Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.
Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения, попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллион неприятностей.
Отец – человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.
Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает – и в этом отношении я на него похожа.
Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.
В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.
– Оставить мертвых!- вскричал он.- Но если бы я мог взять прах этой женщины и..
– Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.
– Шоколад может быть дерзким, а не я.
– Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женою и детьми, а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных.
Оцените мое уменье держать себя и берите с меня пример.
Говоря таким образом, я была очень довольна собою.
– Как ты можешь говорить мне такие веши?
– Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь. Я сидела спиною к нему, слезы и рыдания душили меня.
Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять.
– Ну, Мари, помиримся, мы никогда не будем говорить об этом, я не буду говорить об этом с тобой, даю тебе честное слово.
Я приняла обычное положение и не выражала ни прощения, ни расположения, и потому папа удвоил свою любезность.
Дитя мое, мой ангел (я обращаюсь к самой себе), ты ангел, положительно ангел!! Если бы ты всегда так умела держать себя. Но ты еще не могла и только теперь начинаешь прилагать к действительности свои теории!
В Полтаве отец мой – царь, но какое плачевное царство!
Отец очень гордится своей парой буланых лошадей, когда нам подали их, запряженных в городскую коляску, я едва вымолвила: "Очень мило".
Мы проехались по улицам… безлюдным, как в Помпее.
Как эти люди могут так жить? Но я здесь не для того, чтобы изучать нравы города, а потому – мимо…
– Если бы ты приехала немного раньше,- сказал отец,- то застала бы много.народа, можно было бы устроить бал или что-нибудь. Теперь, после ярмарки, не встретишь и собаки.
Мы зашли в магазин заказать полотно для картины: в этом магазине собираются все полтавские франты, но мы не встретили там никого.
В городском саду – то же самое.
Отец, неизвестно почему, никого мне не представляет; может быть, он боится слишком сильной критики?
Во время обеда приехал М.
Шесть лет тому назад в Одессе maman часто виделась с m-me М., и сын ее, Гриц, каждый день приходил играть с Полем и со мною, ухаживал за мной, приносил мне конфеты, цветы, фрукты. Над нами смеялись, и Гриц говорил, что он не женится ни на ком, кроме меня, на что один господин всякий раз отвечал: "О, о! какой мальчик! он хочет, чтобы у него была жена министр"! М. провожали нас на пароход, который должен был отвезти нас в Вену. Я была большая кокетка, хотя еще ребенок, я позабыла свой гребень, и Гриц дал мне свой, а в минуту расставания мы поцеловались с разрешения родителей. Далеки эти счастливые дни детства!
– Знаете, прелестная кузина, Гриц глуповат и глуховат,- сказал Мишель Э., пока М. поднимался по лестнице ресторана.
– Я его знаю хорошо, он не глупее нас с вами, а глух он немного после болезни и особенно потому, что кладет вату в уши, боясь простудиться.
Несколько человек вошли и пожимали руку отцу, сгорая нетерпением быть представленными дочери, приехавшей из-за границы, но отец не исполнил их желания, сделав презрительную гримасу. Я боялась, что и с Грицем будет то же самое.
– Мари, позволь представить тебе Григория Львовича М.,- сказал он мне.
– Мы уже давно знакомы,- отвечала я, грациозно протягивая руку другу моего детства.
Он совсем не переменился: тот же прекрасный цвет лица, тот же тусклый взгляд, тот же маленький и слегка презрительный рот, крошечные усики. Отлично одет и прекрасные манеры.
Мы смотрели друг на друга с любопытством, причем Мишель саркастически улыбался. Папа подмигивал, как всегда.
Я совсем не была голодна. Пора было ехать в театр, который находится в саду, как и ресторан.
Я предложила сначала погулять. Примерный отец бросился между мною и Грицем и, когда пора было идти в театр, он с живостью предложил мне руку. Вот настоящий отец – честное слово, как в книжках.
У нас огромная ложа первого яруса, обтянутая красным сукном, против губернаторской.