Сталин все чаще и чаще проводил свой отпуск в Сочи, где у него теперь была своя собственная дача, спроектированная для него архитектором Межановым и называвшаяся "дачей № 9". Надя все еще вела себя как женщина веселая, улыбчивая, любезная. Ее жизнь становилась все более активной, и у нее все меньше оставалось времени для детей. "Мама бывала с нами очень редко", – вспоминает Светлана Аллилуева. Однако в 1930–1931 годах ее жизнерадостность постепенно сменялась грустью, переходящей в меланхолию. Ее, казалось, терзала какая-то сильная боль, вызванная то ли физической болезнью, то ли постыдной любовью, то ли тоской супруги, которой муж не уделяет должного внимания… Семейная легенда гласит, что она испытывала в этот период платоническую любовь к бесстрашному Михаилу Тухачевскому и что именно эта постыдная тайна и эта недопустимая любовь и сделали ее поведение таким загадочным. Будучи по своей природе человеком скрытным, она никому ничего не говорила. Она никому ни в чем не призналась, не раскрыла свой секрет. Однако, по мнению некоторых близких родственников, она начала подумывать о том, как бы ей расстаться со Сталиным, куда-нибудь уехать и зажить совсем по-другому, причем поступить так после завершения своей учебы. Она вроде бы подумывала переехать со своими детьми в Харьков, где жила со своим мужем Станиславом Реденсом ее сестра Анна. В Харькове строился завод по производству искусственных волокон, и Надя могла бы там устроиться на работу, начать все с нуля, вдали от опостылевших ей льгот и привилегий. Говорила ли она об этом Сталину? Их переписка – та, которая сохранилась, – обрывается в сентябре 1931 года. Письма, написанные в предыдущие месяцы, имеют противоречивый характер: за письмами, полными упреков, следовали письма очень сердечные – как будто Надя боялась обидеть Иосифа, боялась его потерять. "О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной, – написала она 6 октября 1930 года. – Очень рада. Ну, не сердись за глупое письмо […]. Поправляйся" (письмо от 6 октября). Ответ Сталина написан в духе шутливых перебранок между супругами. "Татька! Получил твое письмо. Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо? […] Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь" (письмо от 8 октября 1930 года).
В этот период Надя часто обижалась из-за каких-нибудь пустяков. В 1931 году она снова уехала от Иосифа к своим родственникам, прихватив с собой детей. Это был еще один кризис в их отношениях, однако на этот раз уже ей пришлось звонить мужу по телефону, чтобы с ним помириться. Вернувшись к Иосифу, она не услышала от него ни одного упрека. Он вел себя по отношению к ней так, как будто ничего не произошло. Однако ее это вывело из равновесия, и ее самолюбие было уязвлено. Победа Сталина над ней была для нее невыносимой.
Она попросила своего брата Павла привезти ей из Берлина пистолет. Объяснила она эту свою просьбу тем, что ей иногда становится страшно. В ту эпоху все видные деятели имели при себе оружие, а потому данная просьба не показалась Павлу ни подозрительной, ни нелепой. Он подарил ей маленький пистолетик – почти игрушку – вместе с патронами, и она его хорошенько спрятала. Подумывала ли она уже тогда о самоубийстве? Когда она, выпив на празднике в Промышленной академии алкоголя, почувствовала недомогание, Сталин помог ей лечь в постель. Когда он нес ее на руках, всячески стараясь успокоить, они в какой-то момент снова почувствовали друг к другу нежность. "А ты все-таки немножко любишь меня!" – в глубоком отчаянии сказала ему она. Нуждалась ли она все еще в нем? У нее уже в течение некоторого времени периодически срывались с губ фразы наподобие "все надоело", "все опостылело", "ничто не радует". Дети не были для нее чем-то жизненно важным. В ее жизни что-то сломалось. Когда? Как? Почему? Некоторые ее родственники считали, что она просто больна и в результате этого у нее начались проблемы с нервами.
Длинное письмо, написанное 12 марта 1931 года и адресованное матери Сталина, свидетельствует о смятенном состоянии ее души (что сильно контрастирует с обычно безмятежным тоном ее писем своей свекрови). "Вы на меня сильно сердитесь за то, что я ничего не писала. Не писала, потому что не люблю писать писем. Мои родные никогда не получают от меня писем и так же, как Вы, очень сердятся". Однако в этом длинном письме она также выражает восхищение своим мужем и надежду на благополучную супружескую жизнь с ним. "Живем как будто хорошо, все здоровы. Дети большие стали, Васе уже 10 лет, Светлане 5 исполнилось. […] С ней в большой дружбе отец. […] Иосиф обещал написать Вам сам. В отношении здоровья его могу сказать, что я удивляюсь его силам и энергии. Только действительно здоровый человек может выдержать работу, которую несет он". Этот заурядный рассказ о семейной жизни кажется еще более удивительным, если вспомнить, что именно в этот период в отношениях супругов появились признаки назревающего кризиса. "Лето не за горами, может быть, увидимся. А то приезжайте Вы к нам как-нибудь?.. Да, очень неловко, что Вы всегда нас балуете посылками, в то время как мы в этом отношении ужасно невежливы, но тут я тоже рассчитываю на Вашу доброту и надеюсь, что Вы на нас за это не так уж очень сердитесь. […] Шлю Вам приветы от детей, которые, к сожалению, не знают еще своей дорогой бабушки" (письмо от 12 марта 1931 года).
Имеется и последнее, еще более сбивающее с толку свидетельство относительно того, какие чувства Надя испытывала на самом деле к Сталину. Седьмого ноября 1932 года Хрущев находился рядом с ней на одной из нижних трибун, поставленных для партийных и государственных деятелей, чтобы те могли наблюдать за парадом, посвященным очередной годовщине Октябрьской революции. На Красной площади было ветрено и холодно, шел дождь. Надя с беспокойством поглядывала на верхнюю трибуну, на которой находился Сталин. "Мерзнет ведь! – сказала она своему другу Никите. – Просила одеться потеплее, а он, как всегда, буркнул что-то грубое и ушел".
Странное самоубийство
Проводился банкет, посвященный празднованию 15-й годовщины Октябрьской революции: Ворошилов с женой принимали у себя всех "грандов" Советской власти. На банкете присутствовали и Сталин с Надей, а также Алеша Сванидзе. Банкет проходил вечером 8 ноября. Надежде захотелось на этом банкете украсить себя желтой розой, однако ей удалось найти лишь белую розу. Это ее очень расстроило. Сталин о чем-то разговаривал с женщиной, сидевшей рядом с ним за столом. Надя, сидевшая прямо напротив них, тоже с кем-то оживленно разговаривала, делая вид, что не обращает внимания на мужа и его собеседницу. И вдруг она сказала какую-то колкость своему мужу. Он, сердито потупив глаза в свою тарелку, довольно громко буркнул: "Дура". Надя резко встала из-за стола и быстро – почти бегом – пошла в свою квартиру. Сталин покинул зал только после того, как банкет закончился, причем он не пошел домой, а поехал спать на дачу, прихватив Алешу Сванидзе. Ночью Надя несколько раз звонила на дачу. Первый раз ответил Сталин, но он, не став разговаривать с Надей, тут же положил трубку. Затем трубку все время брал Алеша. У Молотова сохранились об этом следующие воспоминания: "У нас была большая компания после 7 ноября 1932 года, на квартире Ворошилова. Сталин скатал комочек хлеба и на глазах у всех бросил этот шарик в жену Егорова. Я это видел, но не обратил внимания. Будто бы это сыграло роль. Аллилуева была, по-моему, немножко психопаткой в это время. На нее все это действовало так, что она не могла уже себя держать в руках. С этого вечера она ушла вместе с моей женой, Полиной Семеновной".
Относительно того, как произошла данная ссора, члены семьи Аллилуевых сообщали различные версии. Согласно одной из них, Сталин, сидя за столом, бросал в свою жену бумажные комочки, делая их из той бумаги, в которую заворачивают шоколад. Он бросал их, чтобы привлечь к себе ее внимание. "Эй, ты, пей!" – сказал он своей жене. Надя, разозлившись, ответила: "Я тебе не ЭЙ!" Затем она, ко всеобщему изумлению, встала и стремительно направилась к выходу. Полина Молотова пошла за ней, чтобы попытаться ее успокоить.
В первой версии акцент делается на ревности Надежды, во второй – на ее раздражительности и вспышке гнева при общении с мужем. Впрочем, все соглашались с тем, что она хронически испытывала чувство ревности.
Третья версия данного инцидента делает акцент на политических мотивах: Надя ругала Сталина за его политику уничтожения зажиточных крестьян, осуждала его за начавший свирепствовать в стране голод и считала именно его виновным в массовых проявлениях недовольства среди населения; именно это и послужило причиной ее внезапного ухода с банкета, устроенного Ворошиловым.
Полина и Надя прошлись несколько раз по территории Кремля. Они, по словам Светланы – дочери Надежды, – разговаривали об учебе Нади в Промышленной академии. Однако Надежда вроде бы сказала Полине, что не может больше жить со Сталиным, что ей вообще не хочется больше жить, что она никогда не сможет от него удрать. "А дети? – спросила Надю ее подруга. – Нужно думать о них". "Это не имеет значения", – вроде бы ответила ей Надя. И затем она пошла домой и наложила там на себя руки. Такую версию мне поведал ее внук Александр Бурдонский со слов своей тети Анны – старшей сестры Нади. Воспоминания Молотова кажутся более правдоподобными: "Они гуляли по Кремлю. Это было поздно ночью, и она жаловалась моей жене, что вот то ей не нравилось, это не нравилось… Про эту парикмахершу… Почему он вечером так заигрывал… […] Она очень ревновала его".
На следующий день Надежду нашли мертвой в ее кровати. Она лежала на животе, ее голова была прикрыта подушкой, а в руке она держала маленький пистолет. Дверь комнаты была заперта изнутри. Насколько известно, она оставила в кабинете Сталина два письма – одно для него, второе – для детей. Имело ли ее последнее письмо мужу политический или же личный характер? Споры по данному поводу все еще продолжаются. По мнению одних, это письмо было прежде всего сведением счетов с мужем, не оправдавшим ее надежд. По мнению других, оно представляло собой резкую критику политики правительства, возглавляемого мужем Нади. Письмо это прочли очень немногие, и те, кто его прочел, почти никак его не комментировали. Некоторое время спустя это письмо исчезло.
Когда стало известно о данном трагическом событии, собрались все родственники и близкие друзья. Ольга, Павел, Евгения, Анна, Орджоникидзе, Молотов с женой. Кире – дочери Павла – предположение о том, что политическая критика Нади, пусть даже и посмертная, могла как-то уколоть Сталина, кажется просто смешной. Однако Сталин был все-таки весьма шокирован этим письмом, которое, по-видимому, очень сильно уязвило его как личность и как мужа женщины, которую он любил. Что же она ему написала? Об этом известно лишь в виде намеков и перифраз, соскользнувших с языка тех немногих людей, которым довелось побывать в квартире Сталина вскоре после того, как Каролина Тиль, обслуживавшая семью Сталина, принесла Наде завтрак и обнаружила, что ее комната заперта. Павел и его жена Евгения были одними из первых среди тех, кто прочел это письмо, но они затем держали язык за зубами. "Оно было безжалостным, оскорбительным", – расплывчато сказала мне Кира. Ее мать по данному поводу больше ничего ей не сообщила. Это была семейная тайна, которую все причастные унесли с собой в могилу. Кира также заявила мне, что Аллилуевы никогда не считали Сталина виновным в самоубийстве Нади. Они видели главную причину самоубийства в ее проблемах со здоровьем и в имевшихся у нее наследственных отклонениях психики.
Для Сталина начался черный период. Павел и Евгения находились рядом с ним в течение трех суток: они боялись, как бы он не наложил на себя руки. Другие его родственники тоже поочередно приезжали к нему, чтобы не оставлять его одного. Они старались побольше с ним разговаривать. Его состояние было катастрофическим. "Почему? Что я сделал? Я был с ней груб? Разве я ее не любил? Разве я не относился к ней с уважением? Я делал все, что она хотела. Она могла ходить и ездить туда, куда хотела. Могла покупать то, что ей нравилось. Чего ей не хватало?" Он часами разговаривал на эту тему с Алешей, с Павлом, с Ольгой и Сергеем. Он признался Евгении – жене Павла, – что ему уже совсем не хочется жить. Приступы неудержимого гнева чередовались у него с состоянием прострации.