Ничего больше тут не было. Не считая картонки, которая оказалась доверху наполненной фотоснимками их любви. Один снимок я потом узнал. Поленов его вставил в свою книжку. Там он сходит по трапу - индивидуальному, с надписью Bavaria под каждой ступенькой. Видны сложенные руки бортпроводницы, на заднем плане механик в белом комбинезоне, вознесший руки, в одной отвертка, к исподу самолета, а дальше ожидающий прибывших автобус авикомпании Iberia. Но на переднем и главном плане он - только что прилетевший из Мюнхена якобы на отдых в Лас Палмас, Испания, агент КГБ двадцати девяти лет от роду: битловская прическа, вызывающе выдвинутая, тяжелая, совсем американская челюсть. Такой крупно-плотный битюг, что ударом не свалишь. Темный пиджак, широкие по моде семьдесят третьего года лацканы, белая рубашка, широкий галстук в косую полоску. Ремень. Расклешенные брюки. Мокасины. В руке натянутый фотоаппаратом Nikon черный ремешок, пластиковый пакет с блоками сигарет дьюти фри и самолетная сумка, упомянутая в подписи под снимком, там, мол, секретные документы, которые будут представлены в КГБ несколькими днями позже в Москве.
Бля, оперативник… Бонд!
И ведь предстоит еще работать неразоблаченным не много не мало, а тринадцать лет! Вплоть до того самого момента, когда в свой энный раз он прилетел в Берлин, явился к заветной дырке и взмолился в восторге ужаса от предстоящего: "Мама! Роди меня обратно!.."
И Родина не отказала сыну. Вот, как сын описывает тот момент:
25 февраля [1986] я - хорошо одетый господин с сумкой, висящей через плечо и чемоданчиком в левой руке - вышел из небольшого отеля рядом с Фридрихштрассе. На первом же перекрестке купил букет гвоздик. Потом направился к подземному пограничному пункту. Я выглядел, как типичный западный немец, собирающийся навестить своих бедных родственников по ту сторону Берлинской стены. Никто не обращал на меня ни малейшего внимания. Я спустился в туннель и приблизился к тому месту, где восточногерманская пограничная охрана проверяла документы. В этом месте, однако, между двумя мирами, я вместе с другими респектабельно одетыми джентльменами перестал двигаться и остановился рядом с едва заметной дверью в стене. Я надавил на кнопку. Дверь открылась. Меня буквально втащили внутрь.
Чего не сказано в подписи под фото, сделанном на Майорке, так это то, что пятью ступеньками выше Поленова запечатлелся еще один пассажир баварского рейса на выходе. Дама, которая только что взялась за перила трапа и неуверенно, будто пробуя воду, опускает на шаткую ступеньку левую ногу. Как ГБ допустила публикацию этого образа, почему не отретушировал? Поскольку это ведь она… или мне кажется… Нет, нет! Она! Летиция! В брюках, в полупальто, застегнутом только на одну пуговицу. Большие темные очки - как и на нем: Джеймс Бонд, я говорю. Лица почти не видно, но, конечно, старше своего любовника, ей хронологически под сорок, а с виду совершенно столько же, как все это время, что я ее знал. Ну, абсолютно! Не моложе, но и не старше. Будто снимок, сделанный предприимчивым курортным фотографом, остановил не только тот вполне счастливый момент, но и закон его необратимости. Вот именно такой она была на каменном мосту, когда нанесла свой поцелуй.
- Месье! Месье! - окликнули меня на пути обратно. Я ударил коленом по дну коробки, прижал ее к себе и повернулся. Экс-травагант, оставив свою бутылку, нес к решетке своей клетки непочатую и говорил без акцента по-французски. - Позвольте мне выразить сочувствие. Нет-нет! Ничего не говорите. Поверьте, я знаю, каково это - остаться без матери. Возьмите, прошу вас. Да, "шато марго". Но год, скорей, посредственный. Берите-берите, все равно это вас не утешит.
Год был 1977-ой. Когда я выбрал свободу.
- Merci Ъеаисоир.
Я взял.
"Ноги! Ноги!" - вскричал я, себя не слыша, прямо из глубин ночного подсознания, чем разбудил свою чуткую жену. - "Ноги? У кого?" - "У Летиции! Я понял, почему отказывают ноги! Надо позвонить ей! Ну и что, что ночь! Я ведь забуду! Где телефон?"
Констанс прервала мой бред:
- Летиция умерла.
И я очнулся.
Ни одна из тем, образующих безумную руладу жизни, до конца не кончается. Рано или поздно, но прорежется, напомнит о том, что был период, когда она доминировала, или, во всяком случае, звучала не под сурдинку. Новые факты вернут и обяжут перечитать свою историю заново, чтобы, наконец, поставить точку в приватном цикле версий и толкований (в ступе).
Вот уже, как два года был разведенный с Констанс, я готовился заключить другой, совершенно катастрофический брак, и это было в другой, пусть и лимитрофной стране, другой столице, пусть претендующий на статус "матери городов", когда прочитал в зарубежной - московской - газете, что моя сотрудница была шпионкой.
И не просто какой-нибудь.
Одним из самых ценных приобретений КГБ.
Я бы этому не поверил, но заявление сделал не кто иной, как Фрост. Бывший начальник службы безопасности, он теперь работал в том же русле в банковской сфере, время от времени появляясь на европейских конференциях с благо-родно-тщетными призывами не оставлять безнаказанными гэбэшных агентов. Интервью, которое сделал с ним один из сотрудников, оставшихся в Германии после закрытия там корпорации и самого славного ее периода, кроме этого признания в заключительной части, не содержало ничего интересного, поэтому было очевидно, что вся цель этой беседы именно в том, чтобы рассказать об агенте по кличке "Зоя".
Все это заставило меня отмотать жизнь назад и пересмотреть ее еще раз, поражаясь в процессе этого своей наивности. Но что с меня возьмешь? Если довольно простоты даже на всякого мудреца, а я всего-навсего прозаик. Однажды в разговоре с ней я упомянул, что был участником Всесоюзного совещания молодых писателей, которое в основном проходило в гостинице "Юность". И она ошарашила меня вопросом. Эта не та ли, спросила Летиция, из которой видно железную дорогу на такой высокой насыпи? Да. Но ты откуда знаешь? Я там была. Когда? Еще из Парижа летала. После лицея.
И я поверил. Несмотря на то, что именно она пугала меня коллегами. Их тайной двойной жизнью. Вот ты ничего не подозреваешь, а некоторые из них проводят каникулы в Москве.
Где?
Конечно, я не верил.
Я смеялся…
Но именно в той гостинице, где нас, молодых, обсуждали на предмет готовности влиться в советскую литературу, ее, тоже совсем не старую, но не очень сообразительную, обучали работе с шифровальными блокнотами. Прилетевшую из Восточного Берлина, куда она попала все через ту же заветную дверь в подземном переходе на Фридрихштрассе, "Зою" нужно было подготовить в предельно короткие сроки. В комнате где-то на верхних этажах. Окно которой выходило на железную дорогу. Окружную. И весьма печальную. Иногда товарняки катились по ней уже в какой-то совсем немыслимый индастриал… под названием, возможно, "Серп и Молот".
Конечно, в виду имела Летиция себя. Я говорил ей, что я счастливый человек, поскольку мне удалось познать и эту жизнь, и ту. Конечно, тут она молчала. Но про себя, возможно, думала, что в этом смысле тоже счастлива.
А какой момент истины был, когда к нам приехал на выступление генерал! Момент мужества. Зная, что Центр больше не держит, что все под ногами трещит, как весенний лед, что они, рядовые нелегалы, работающие за пригоршню долларов или просто ни за что, как Поленов, отрабатывая право вернуться на Советскую Родину, преданы своим руководством, - встретиться с главным из них.
С глазу на глаз.
И где? В самом логове зверя!
In the belly of the Beast!
Надо отдать должное генералу. Обозревая нас всех, а в нашем кругу агентов, которых лично он курировал, публично сказал он только об одном - уже засвеченном.
Неизвестно, конечно, что говорил за кадром.
При новом режиме бывшему герою дали пятнадцать лет за измену родине. Но к тому времени генерал был уже в Америке, где принял присягу звездно-полосатому. В отличие от других персонажей нашего фактоида ему посвящен целый стенд в столичном Музее шпионажа.
Первом в мире.
Одним из директоров которого он, кстати, и является.
II
ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Олег Калугин. Прощай, Лубянка!
(фрагмент из книги)
…Хотя в воздухе витало предчувствие грозы, оно никак не предвещало драматического утра 19 августа 1991 года. За два дня до этого я вернулся из Мюнхена, где встречался с коллективом радио "Свобода". Впервые я попал в логово того самого зверя, которого моя бывшая организация травила в течение десятилетий. Удивительное это чувство - встретиться лицом к лицу с теми, кому годами навешивали ярлыки шпионов и идеологических диверсантов, кого я знал заочно по донесениям внедренной в "Свободу" агентуры, о ком сочиняли пасквили и фабриковали документы. Я входил в здание радиостанции в смятении, готовый если не к враждебному, то по меньшей мере холодному приему, ехидным репликам, насмешкам. Я не собирался оправдываться и тем более просить прощения. Я просто хотел рассказать о том, как все было, как велась война, бескровная, но жестокая и непримиримая с нашим заклятым врагом - антисоветским зарубежьем, чего мы достигли в этой войне и на какие рубежи вышли в ходе горбачевской перестройки.
Странно, но люди, которых я увидел в зале, были настроены не зло, некоторые даже улыбались. Обстановка напоминала скорее встречу давних знакомых, разделенных временем и расстоянием. Невидимого барьера, пропитанного душной ненавистью и недоверием, как будто никогда не существовало. По ходу своего выступления я несколько раз мысленно представлял себе, как взревет аудитория, если я расскажу о проводившейся при мне подготовке взрыва радиостанции.
С самого начала эта акция была задумана как шумное пропагандистское мероприятие, имевшее целью напугать немецкого обывателя, проживающего в округе, побудить его обратиться к властям с требованием убрать радиостанцию с германской территории. Имелось в виду попугать и самих сотрудников "Свободы". При этом предусматривалось, что взрыв будет осуществлен в ранние утренние часы - так, чтобы не причинить вреда случайным прохожим. О том, что операция наконец проведена, я узнал уже будучи в Ленинграде. О жертвах или каких-либо повреждениях не сообщалось. Очевидно, все прошло в соответствии с планом.
Не знаю, что думала аудитория, слушая мой рассказ, но я почувствовал себя особенно гадко, когда кто-то из зала бросил реплику: "А глаз одному человеку все же повредили. До сих пор лечится". И все же я закончил свое выступление под аплодисменты.
Долго пришлось потом размышлять: отчего такое всепрощен-чество, почему не улюлюкали, не свистели? Примерно так же меня встречали в США, где я побывал осенью 1990 года, впервые после двадцатилетнего перерыва. Только ли интеллигентность сдерживала их, некий кодекс вежливости по отношению к гостю? Мне кажется, их снисходительность и даже радушие коренились в природной расположенности людей к тем, кто способен признать свои заблуждения и ошибки, покаяться без самобичевания, но с достоинством, не ожидая при этом ни слов прощения, ни тем более похвал.
У сотрудников "Свободы" были, по-видимому, еще и свои причины: они знали не понаслышке, что такое коммунистическая власть, многие из них, наверное, тоже когда-то верили в царство равенства и свободы, обещанное вождями мирового пролетариата, познали и горечь разочарования, и жестокость преследований, и унижение. "Познай, где свет, поймешь, где тьма", - говорил А. Блок. Они познали раньше меня и сделали свой выбор. Для них я был еще один запоздавший путник с далекой и близкой им земли…
На ’’Свободу" с чистой совестью?
Знаменитая радиостанция всегда была пристанищем агентов всех мастей
Рассказами о шпионах сегодня никого не удивишь. Интервью журналистам охотно раздают бывшие резиденты и нелегалы. Ветераны внешней разведки, чьи подлинные имена раньше не знали даже их жены, теперь строчат мемуары и тусуются на презентациях. О времена! О нравы! И все же пусть не обманет вас эта кажущаяся открытость. Специфика тайного ремесла такова, что наверх всплывает только малая часть всего того, что сумели натворить рыцари плаща и кинжала.
Мы познакомим вас с судьбой одного из секретных агентов КГБ времен холодной войны. Московский парень Олег Туманов был призван служить на Балтийский флот. Осенью 1965-го, когда его эсминец в составе нашей эскадры бороздил Средиземное море, Олег тайно покинул корабль, вплавь добрался до Африки и… Ливийцы передали его англичанам, англичане американцам, американцы после проверки определили Туманова на радиостанцию "Свобода", которая тогда вещала на СССР из Мюнхена, финансировалась спецслужбами и ходила у Кремля в самых опасных врагах.
Туманов так понравился американцам, что они помогли беглому матросу сделать на идеологическом поприще головокружительную карьеру: за 20 лет он дорос до должности главного редактора всей русской службы. И почти все это время активно сотрудничал с Лубянкой. По сути дела, враждебным вещанием на нашу страну руководил советский агент. Вот как бывало.
Наш корреспондент познакомился с бывшим шпионом в начале 90-х, когда Олег оказался не у дел. Он жил в скромной квартире неподалеку от Цветного бульвара, всеми забытый и больной. Он пил водку стакан за стаканом, ничем не закусывая, и предавался воспоминаниям. Наш корреспондент прилежно записывал. В России эти воспоминания еще не публиковались.
Побег с эсминца
Кажется, настал мой час. Теперь или никогда. В корабельной библиотеке я полистал энциклопедию: что там сказано про Ливию? Потом провел "разведку боем": спросил у штурмана, когда пойдем в Александрию? (На самом деле меня интересовало, сколько времени простоим здесь.) Штурман простодушно раскрыл карты: "Никакой Александрии нам не видать. Послезавтра уходим отсюда".
Ага, значит, у меня есть две ночи. Решено: попытку сделаю прямо сегодня, в ночь с 14 на 15 ноября 1965 года.
Я порвал и незаметно выбросил за борт все письма и бумаги. Приготовил легкий спортивный костюм, тапочки, флягу с пресной водой и несколько иголок на случай, если в воде сведет ноги судорогой. Море вроде бы теплое, но мало ли что.
С вечера на прочном канате опустил за борт свою робу - так мы "нелегально" стирали одежду, а мне этот канат теперь пригодится, чтобы по нему бесшумно соскользнуть в воду. Не буду же я прямо с палубы нырять вниз головой.
Прозвучал сигнал отбоя. Вместе со всеми я улегся на свою жесткую койку в матросском кубрике и притворился спящим. Мне требовалось выждать до двух часов ночи - в это время на мостике, кроме двух вахтенных сигнальщиков, никого нет. Да и вахтенные, как я неоднократно убеждался, особой бдительности в эту пору не проявляют.
Три дня назад мне исполнился 21 год. Я был типичным московским парнем середины бо-х. Не лучше и не хуже других. Мне бы закончить службу, вернуться домой, найти работу по душе, жениться на любимой девушке… Но нет - судьба распорядилась по-другому. Вот сейчас, совсем скоро, мне придется порвать со своим прошлым, фактически предать его. Совершив побег с корабля, я убегу от всего, что 21 год было моей жизнью. На родине меня объявят подлым предателем, а суд военного трибунала приговорит к смертной казни. Всех моих родных и друзей потащат на допросы в КГБ, и у кого-то могут быть неприятности по работе или учебе "за связь с отщепенцем".
Не слишком ли велика плата за предстоящее приключение?
Пора! Все еще не в силах справиться с волнением, я тихо встал, надел легкий спортивный костюм, на ноги обул тапочки. Не забыл прихватить сигарету и спички: если кто-нибудь застукает меня сейчас на палубе, объясню, что вышел покурить. Это не запрещалось.
Когда я спускался к воде, то ногой задел "броняшку" - стальную заслонку одного из иллюминаторов. Она с грохотом упала где-то внутри корабля. Я замер. Но никто не проснулся, никто не поднял тревогу. Фортуна явно благоволила мне в ту ночь.
Оказавшись в воде, я нырнул и постарался под водой отплыть как можно дальше от корабля. Постепенно, по мере того как дистанции между мной и эсминцем увеличивалась, ко мне возвращалась уверенность. Пути назад не было. Я уже сделал свой выбор.
Стараясь экономить силы и не сбивать дыхание, я равномерно приближался к берегу. Наконец, ноги коснулись прибрежных камней. Выбравшись на сушу, чуть-чуть отдохнул, снял и отжал одежду, осмотрелся. Флягу с пресной водой во время плавания потерял. Ненужные теперь иголки выбросил. Часы оказались вполне исправны.
Надо было спасаться от предутреннего холода. Мокрая одежда прилипала к телу. Волнение прошло, но теперь у меня от холода зуб на зуб не попадал. Я сориентировался, где находится египетско-ливийская граница, и бодрым шагом двинулся в этом направлении, хорошо помня о том, что в Египте мне задерживаться опасно.
Местность была холмистой, без особых препятствий для ходьбы. Я остановился, только когда взошло солнце. Мне казалось, что позади уже осталось огромное расстояние, но какова же была моя досада, когда, обернувшись, увидал совсем рядом эсминец и крейсер. Однако границу я, кажется, пересек и оттого чувствовал себя в большей безопасности. Выбрал в ложбинке плоский, прогретый солнцем камень, улегся на него и уснул.
Через пару часов, отдохнув и обсохнув, тронулся дальше, в глубь ливийской территории.