Что можно сказать по поводу этого мнения? Общеизвестное пушкинское: "Что можно Лондону, то рано для Москвы" перестройка, похоже, наконец, отменила. И мы теперь, по крайнем мере, в нашем читательском восприятии, вполне на равных. То, что воспринимается как сенсация в Москве, точно так же воспринимается и в Мюнхене. Острота вещи, опубликованной под советским небом, отныне не утрачивается и по эту сторону границ. Этот факт перестройка, я думаю, может записать себе в актив. Что касается постановки "Невозвращенца" на Радио Свобода, то у нас тут, конечно, плюрализм. Ставить или нет, решили мнения других читателей, не только наших коллег, но и гостей радио Свобода.
Уилки Коллинз:
Я думаю, что очень стоит всем ознакомиться с этим сценарием. Он чрезвычайно интересный и хотя, может быть, не первоклассный, с точки зрения литературы, но мне казалось, что этот скрипт достаточно двусмысленный, чтобы быть весьма и весьма интересным.
АА:
Это говорил британский ученый-славист, профессор университета в Глазго. Не так давно в советской прессе он был назван одним из ведущих специалистов Запада по советской литературе.
Арсений Божедомов:
Я считаю, что такую вещь ставить совершенно необходимо, потому что профилактика страхом является самой лучшей профилактикой во всех исторических процессах.
АА:
Так полагает независимый питерский религиозный писатель, литературный критик и публицист, наш гость из Советского Союза. Наш коллега, редактор русской службы Радио Свобода Федор Вагнер.
Федор Вагнер:
Что значит пугать людей чтением сочинения, представляющего, по сути дела, коллаж из того, с чем читатели и слушатели и безо всяких книг сталкиваются в своей повседневной жизни!
АА:
А теперь о повести Александра Кабакова "Невозвращенец" говорит независимый московский журналист, издатель "Митиного журнала" и член редколлегии журнала "Гласность", литературовед Дмитрий Волчек - наш гость из Советского Союза.
Дмитрий Волчек:
Отчего бы не делать такой передачи? Об этой повести очень много говорят в Москве. Как я вижу, говорят и в эмиграции. Вещь сама по себе интересная, раз она вызывает такой широкий резонанс.
АА:
Директор русской службы Радио Свобода киновед Кирилл Атусевич на вопрос о целесообразности постановки ответил нам с Юрием Дундичем однозначно.
Кирилл Атусевич:
Стоит, обязательно стоит!
АА:
А теперь мы гасим свет. Радиофильм по киноповести Александра Кабакова. Постановка силами сотрудников Радио Свобода под руководством Юрия Дундича. Режиссер Летиция Дедерефф. "Невозвращенец".
Диктор Юрий Дундич:
Я подошел к дому. При свете луны крупные черные буквы на белом читались ясно: "Свободно от бюрократов. Заселение запрещено", - было написано на табличке. В темных окнах молочными отблесками отражались луна и снег. Ветер дул все сильнее. Белые змеи ползли по мостовой все торопливее. Мы свернули на Бронную. Я хотел снова выйти на Тверскую, потому что идти по закоулкам было еще опаснее. Но… справа из подворотни, от бывшей библиотеки метнулись тени, и через секунду все было кончено. У меня с шеи сорвали автомат. С треском разодрали ворот свитера. Подталкивая стволом, меня впихнули в подворотню. Я обернулся и успел поймать за руку несчастную охотницу за сапогами, которую обыскавший ее отправил к месту сильнейшим пинком в зад. Во дворе таких же, как мы, очумелых, было, наверное, около пятидесяти. Двор был довольно просторный. Мы стояли нетесно, как бы стараясь не объединяться друг с другом. За эти годы я успел побывать по крайней мере в пяти облавах и заметил, что люди никогда не объединяются в окруженной стражей толпе народа. Каждый пытается сохранить свою отдельность, особенность, рассчитывая, видимо, и на исключительное решение судьбы. Спутница моя немедленно выпросталась из моих объятий и отошла метра на полтора. С четырех сторон двор освещали фары стоящих носами к толпе легковых машин. Какой-то человек влез на железный ящик, взмахнул рукой, в которой был зажат длинный нож, и прокричал:
- Всем стоять смирно. Вы заложники организации Революционный комитет северной Персии. Наши товарищи захвачены собаками из Святой самообороны. Если через час они не будут освобождены, вы будете зарезаны, здесь, в этом дворе. Кто будет кричать - будем резать сейчас.
Она вышла меня встретить в коридор.
На двух палках сразу и в китайской шелковой пижаме, которая своим стоячим воротничком неуместно напомнила о военных кителях сталинской эпохи.
По контрасту с зеркально-латунным лифтом, доставившим меня сюда, на верхотуру "Арабеллы", в двухкомнатной квартирке особой роскоши не наблюдалось.
Разве что вид.
Но вид был в сторону, обратную от центра; скучный зеленый, плоский мир с дальним присутствием электричек на железной дороге, идущей от невидимого Остбанхоф, Восточного вокзала. Экономно низкий потолок. Несмотря на сдвинутую дверь балкона, было душно. Даже не столько по причине зноя, сколько из-за бетона, о котором говорят, что он "не дышит", в чем я сейчас и убеждался с каждым вдохом. Свой вклад вносила и шерсть для вязания, разноцветные клубки которой были в тесноватой гостиной повсюду, и особенно вокруг Летиции, прислонившей палки к плетеному креслу из старой эротической картины, и с двуручным усилием принимавшей позу своего одинокого недуга: возлагая ногу на табуретку. Правую.
- А вторая палка зачем?
- Левая тоже стала отниматься.
- Ф-фак…
Во мне болезненно повернулось чувство вины. Все это было из-за меня. Воспользовавшись оказией (тем, что Дундич в моем радиофильме был занят, как актер), я хотел поднять ее - иерархически. На должность режиссера. И она прекрасно с этим справилась. Но какой ценой! Я собрал воедино свои ортопедические познания:
- Но что с тобой? Конкретно?
- Да, знаешь… Ничего.
- То есть?
- Все анализы хорошие.
- А рентген?
- Патологии не обнаружил.
Выяснилось, что ни Содомка-Йост (наш общий с ней терапевт), ни лучшие мюнхенские специалисты по опорно-двигательным поставить диагноза как прежде не могли, так не смогли и сейчас; обстоятельство, которое в отчаяние Летицию нимало не приводило и даже, кажется, вполне устраивало в ее плетеном кресле из "Эмманюэль": слева тумбочка с вязанием, справа пепельница с сигаретами и потемнело-серебряной зажигалкой "данхилл". Чашечка с кофейной гущей на дне. Там же пульт дистанционного управления. Человек абсолютно счастлив. Если тому и была помеха, то только в виде меня - сидящего визави и перекрывающего вид на экран телевизора с выключенным звуком.
- Чего-нибудь выпьешь?
- No merci.
На это она слегка усмехнулась, но на французский не перешла. - Если хочешь кофе, тебе придется сделать самому.
- Нет, I am fine. Ты почему сидишь, как на иголках, а, Летиция?
- Я не сижу.
Но призналась, что ждет фильм, старую картину с Джейн Фонда, где проституток режут.
- Любишь Джейн?
Она кивнула. Потом добавила: - Эта грудастая дура карьеру брату ее сломала.
- Какая дура?
- Неважно, забудь… - Но потом сказала. - Жена Поленова. Подполковник Фонда тоже учился в разведшколе, где она преподавала.
Поленов перед своим исчезновением успел развестись. И к настоящему моменту бывшая супруга давно уже вышла из тюрьмы. Отбыв там полгода из своих пяти, полученных по обвинению в вербовке американских военнослужащих и нелегальных визитах в Берлин-Ост. Все это была, можно сказать, старая история по нашим временам. И я удивился запальчивости Летиции. Незаживающая рана?
Законную супругу шпиона я так никогда и не увидел, даже не представлял себе, как выглядит и чем могла покорить, как американского военного разведчика Фонду, так, собственно говоря, и Поленова, который привез ее в "Арабеллу" с Би-би-си.
- Что ты имеешь в виду под грудастостью?
Покачав головой, тем самым как бы говоря: ох, уж эти мужчины, Летиция отложила спицы и произвела одновременный жест расслабленными кистями, изобразив перед своей грудью огромные сферы (а в то же время бросив взгляд на телевизор).
- Это какой магазинный размер?
- О! XXL!
У самой Летиции бюст был идеален, но только по парижскому эталону. То есть, небольшой. Возможно, это тоже - с возрастом, с ее ногами - было фактором разрыва. Возможно, молодой ее любовник на самом деле искал материнство во всех формах и видах. И то, что завершилось ГБ, как символом и воплощением родины-матери, началось с найденных себе в туманном Альбионе арбузов под размер подсознательной потребности, материнских сфер, которые он смог разводить, лежа под ними, нависающими, чтобы, как страус в песок, спрятаться, скрыться, схорониться между. Стискивая себя внутри податливых вымен. Слепя и глуша себя жарко-влажной плотью. Сбегая в родные буфера от чуждой жизни. Поскольку точных наук о человеке нет, то позволительно спросить: не так ли начиналось возвращение невозвращенца? редефекция дефектора?
Рассиживаться я не собирался, но не мог не поднять всю эту тему:
- А почему бы не попробовать психоанализ?
- Что?
- Нет, я серьезно? Если бессильна медицина?
Не сразу, но выяснилось, что об этой возможности Содомка-Йост ей тоже говорила, тем более, что терапевтический анализ в Германии ничего не стоит, все "покрывает" медицинская страховка. Но в психоанализ Летиция не верит. Да? Да. Фрейд верил, Юнг верил, а Летиция не верит… Нет, не верит не в психоанализ, она даже была на Бергштрассе, 19, в музей-квартире д-ра Фройда. Да, в Вене - где же еще. Не верит она в то, что анализ будет работать в ее случае. Нет, дело не в том, что исключение - лично она. Во-первых, анализ не работает с французами, поэтому - ты обратил внимание? - во Франции большого развития не получил. Не потому что мы слишком умные. Просто природа ментальности. Анализу не поддается.
- Так, - засмеялся я… - Национальный механизм защиты?
- Ну… kind of. Как говорит твой друг Литвак. Скажи ему, чтоб перестал. Kind of sort of. Прямо, как твои московские авторы с их как бы. Ухо режет.
- Скажу. А во-вторых?
- Во-вторых, или во-первых, я не знаю, но есть люди, - ответила она, - которые слишком… как это по-русски? Damaged.
- Которым нанесен слишком большой ущерб, - предложил я вариант и снова засмеялся. - Однако у тебя и самомнение.
- Почему?
А потому что все мы damaged. И в этом все психологически равны. Просто ты хочешь сказать, что все равны, но ты - равнее. Гордыня, Летиция. Смирись, гордый человек.
- Ты не знаешь, о чем ты говоришь.
- Я говорю о том, что надо попробовать. Как говорил Лаврентий Палыч? - И я воспроизвел шутку Юза, с которым Летиция была знакома, как и со всеми моими авторами, на которых производила неотразимое впечатление. - Попытка не пытка.
- Я пробовала, - созналась она, не поднимая глаз от вязанья.
- Ты ходила к аналитику?
Утвердительный кивок.
- Здесь в Мюнхене?
- Угу.
- И что?
- И ничего.
- В каком смысле ничего?
- Пятьдесят минут молчала. На следующий сеанс не пошла.
- Но ты знаешь, о чем молчала?
- Конечно, знаю. Я об этом все время молчу.
Я не спросил, о чем. Просто держал паузу. Воцарилось молчание. Душная тишина на большой высоте стала давить и на меня.
К счастью, объявили ее фильм. Она взяла пульт, включила звук.
Я поднялся на ноги.
- Но ты же хотел посмотреть мои книги? Русские здесь, а твои любимые покетбэки в спальне…
- В другой раз, - сказал я, не без чувства вины оставляя ее наедине с телевизором.
Был август. Вокруг "Арабеллы" стоял такой палящий зной, что все теряло смысл. Пустыня Сахара. Конечно, в теории я знал, что смысл - когда-нибудь и хоть какой-нибудь - вернется, но в данный момент полной расплавленности мозгов надежды на это не было.
Прямо передо мной со стороны отеля "Шератон", растягиваясь на всю ширину ослепительно-сизой Арабеллаштрассе, возникла передвижная цепочка шествия. Целый гарем черных фигур, тотально-черных, включая лица под наложенными масками, - семенящих за ослепительно-белым мегафалло-сом.
При ближайшем рассмотрении маски под чадрами оказались медными. С узором из набитого пунктира.
В прорезях сверкали глаза, одна из пар которых оказалась бледно-голубой.
Якобы интеллигентная советская манера в гостях смотреть книги для французского человека есть моветон. И это понятно. Дай посмотреть, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. В Америке по формулярам публичных библиотек серийных убийц находят. Или по заказам "книга - почтой"?
И все же я не выдержал.
Воспользовался, как ее болезнью, так и приглашением.
Сначала Летиция волновалась. Ориентировала меня из кресла. Но потом монотонность действий книжного червя усыпила настороженность, она затушила сигарету и с головой ушла в вязанье.
"Русский" стеллаж в гостиной представлял собой старомодную систему полок с кронштейнами, которые крепились к железным рейкам, которые, сказала Летиция, привинтил к бетону "Арабеллы" еще Поленов. Здесь была выставлена русская литература эмигрантских издательств. За двумя-тремя вычетами все эти книги стояли дома и у меня.
- А знаешь, - сказал я, листая первоиздание "Доктора Живаго", - что сделал твой Поленов? Среди прочего?
- Что еще?
- Передал в ГБ список советских граждан, в адреса которых ЦРУ посылало всю эту литературу. Можно себе представить, какой фронт работ открылся для Пятого управления. Русский патриот… - Я успел сдержаться и не добавить: "Сволочь!" - Ты не знала?
- Нет.
- Он что, так любил свою Советскую Родину?
- Не помню, чтобы Ник на эту тему говорил… Нет, говорил! Говорил. И даже часто…
- Что?
- "Где водка, там и родина".
- Да уж… Как раз водки на родине его не оказалось.
Нет, я не злорадствовал, я просто имел в виду иронию, нет даже не иронию, а какое-то глумление судьбы над бедным агентом-алкоголиком, вернувшимся в Москву в разгар Кремлевского антиалкогольного делириума. Не говоря уже о тотальном коллапсе, с неумолимой логикой за этим происшедшим. Кто знает? Была бы водка, может, был бы и Союз.
- Он просто шутил. Ник не был циником.
- Конечно, нет. Он был агентом.
- Не при мне, - возразила Летиция. - Если и стал, то при этой своей…
- Ну да, конечно. - Я помнил представленную мне пунктиром версию их отношений, которая, возможно, и убедила шефа безопасности Фроста. - При тебе был просто пылкий московский паренек.
- А уж в этом с ним никто не сравнится.
- В чем, в пылкости?
- Ник - самая большая любовь моей жизни, - сказала она, как ампутировала.
Заткнувшись на темы жизни, я вернулся к безопасному вторичному сырью.
Антисоветчина на полках была здесь не сплошная, а с неожиданными вкраплениями в виде безусловных советских раритетов бурных 6о-х. "Струна"… "Треугольная груша" - с автографом. Размашистым фломастером, который выездной Вознесенский и ввел в союзписательскую моду, когда кружку фломастеров держал при себе каждый начинающий авангардист… Летиции он изобразил и про очи-озера, и Ваш баварский академик… Ну, да. Ведь местный член… "Нежность": Душа зальделая все ледяней, что я наделала с душой своей…
Подростком в Союзе я многое бы отдал за эти книжки, которые западная девушка свободно покупала в "Глобе", парижском магазине советской книги, где дефицитов нет. Поэзии - и русской, и французской - было неожиданно много, но только до определенного момента, когда Летиция, покинув Францию, стала покупать в Германии американские покетбэки.
Летиция, которая, не отрываясь от вязанья, вела свой акустический мониторинг, подняла голову, и я приостановился в ожидании (палец указует на приоткрытую дверь спальни, брови подняты…)
Она кивнула.
Вступив, я удивился размерам будуара. Жить в "Арабелле", чтобы спать в пенале? Какие-то медикаменты на тумбочке в изголовье кровати, которая оставалась аскетичной, несмотря на пончо и рецидивы инфантильности в виде мягких игрушек: Медведь там… Собака… Обезьянка. В ее-то возрасте? Или правда, что детство не проходит?
Но литература здесь совсем не детская. Не знаю, чего я ожидал. Классику? For Whom the Bell Tolls? Вперемешку с Эрикой Ионг и Мэрилин Френч? Но лишь только глаза заскользили по названиям, как стало понятно, почему литературу эту она не афиширует. Почему так долго меня сюда не допускала. Никакой беллетристики, тем паче романтической, здесь не было. Царил беспощадный факт. Красный террор. ЧК-ГПУ-НКВД. Гестапо. Вторая мировая. СС. Холокост. Нюрнбергский процесс.
Разборные стеллажи из "Икеи" оставляли такой узкий проход, что, опустившись на корточки перед нижними полками, спиной я уперся в железную раму кровати. Холодная война. КГБ/ЦРУ. Монографии, исследования. Ален Даллес. Полковник Пеньковский. Мемуары "дефекторов"…
- Скажи, а Ник…
- Что?
- Ник, - возвысил я голос, чтобы быть услышанным в гостиной, - он читал все эти книжки?
- Ник предпочитал читать по-русски.
- Почему?
- Ограниченный английский.
- Херовый, значит, был шпион.
- Как ты сказал?
Я повторил.
- Ну, какой он шпион….
- А кто же?
Ответа не последовало, и я вернулся к корешкам, морщинистым от сгибов. Второстепенные игроки были представлены здесь тоже: разведки французская, испанская, израильская. Американская мафия. Никогда не видел сразу столько книг по убийству братьев Кеннеди, но больше, конечно, по Джону Ф. Буквально десятки книг. Доклад комиссии Уоррена, конечно… Преступность. ФБР. Серийные убийцы. Начиная с бостонского душителя. На каждого по книжке, и не по одной. По Теду Банди - целых пять. Специализация красавчика? Промышлял по общежитиям. Головы студенткам расшибал. Бейсбольными битами.
Не знаю, как это удается ей, но, даже обложившись мягкими игрушками, я бы не смог заснуть на расстоянии руки от всего этого.
Возложив руки на ее кровать, я запрокинулся. В целом я был очень впечатлен. Я знал, что она окончила лицей, прошла во Франции "свои университеты", но такого уровня эрудиции все же не ожидал. В области, конечно, специфической. Новейшей истории Зла. Нет, человек недаром работал в отделе новостей. Причем, не скользила по поверхности. Скрупулезно входила в детали, отыскивая дьявола. Прорабатывая зло: подчеркивания в тексте, заметки на полях, разноцветные наклейки. Будто в полной тайне от всех готовилась к какой-то большой работе. Необъятной, как энциклопедия, название которой напрашивалось само собой: "УжасXX-го века".