Но в тот вечер я сидел один, почему-то и мамы дома не было. Пришел Панкер (без звонка, что тогда между нами было, в общем, принято) и тут же заставил меня что-то слушать – я тогда еще не знал, что именно. Какого-то парня. Майка какого-то. Панкер кричал, махал руками, убеждал меня в том, что это – настоящий рок-н-ролл.
В ту пору мы с Цоем уже сами внутри себя были "настоящим рок-н-роллом" и ко всем остальным "настоящим" относились заведомо скептически. Просто потому, что считали, что мы – единственные, кто знает, как и что нужно делать "по-настоящему".
Однако мы ошибались. Я это понял с первых нот, с первых звуков, которые были записаны на этой пленке.
При этом я тогда еще очень мало слышал настоящего, корневого рок-н-ролла, хотя кое-что из Пресли и Нила Седаки, из ранних The Rolling Stones и The Who мы с Цоем уже внимательно изучили. Но это были капли в море. Позже, спустя полгода, Гребенщиков начнет нас знакомить и с Лу Ридом, и с Grateful Dead, и с Диланом, с подачи Майка я начну слушать (сначала – искать на "толчке", что было очень непросто) Чака Берри и Мадди Уотерса.
Но тогда Майк обрушил на нас свой (чужой – не важно) рок-н-ролл, и ощущение, которое я испытал, было сродни тому, что оглушило меня при первом в жизни прослушивании Beatles на лавочке с одноклассником Вольдемаром.
Панкер сказал, что Майк живет на Бассейной – совсем недалеко.
Для меня это прозвучало так, словно Панкер предложил мне поехать в гости к Джону Леннону.
Однако мы ничего не боялись и никого не стеснялись. Авторитетов – в особенности. Даже кураж был – прийти к авторитету и показать, что ты тоже не дурак музыку поиграть.
Поехали – пять остановок на автобусе номер 13 – в пятиэтажку, я жил точно в такой же.
Майк тоже был дома один. Какой-то чудесный вечер. Обычно мы бежали из дома – дома всегда были родители. А тут – и он один, и я один…
Он открыл дверь – маленького роста, с огромным носом, который придавал всему Майку в целом какую-то небывалую значительность и солидность, очень по-взрослому гнусавый и провинциально-деликатный.
Минут пятнадцать ушло на протокол.
Мы как-то долго рассаживались в его маленькой комнатке, как-то странно расшаркиваясь друг перед другом и едва ли не говоря: "Позволите?" – "Да, конечно!" – "Спасибо". – "Пожалуйста". – "Не дует?" – "Нет, все хорошо". Мы вели такой странный разговор до тех пор, пока хозяин, казавшийся взрослее нас с Панкером, вместе взятых, при этом выглядевший очень молодо, неожиданно не предложил: "Может быть, сходить купить немного вина?" Это было предложено тоже очень манерно и "по-взрослому", солидно, но все трое тут же оживились, лед растаял, и все стало хорошо.
Три бутылки сухого разрушили стену, стоявшую между нами – поклонниками и артистом, – и мы встали на один уровень.
Уровень определялся группами, которые нравились нам всем.
Это было как пароль.
"Любишь T. Rex"? – "Да". – "Свой. Наливай". Вот так и происходили тогда все знакомства.
С Майком было интересно. Причем интересно всегда. Все те годы, пока мы общались (собственно, практически до самой его смерти) с ним было интересно.
Он сильно расширил наш кругозор в плане музыки – именно от него пришел к нам Лу Рид (Гребенщиков потом только подтвердил необходимость знакомства с музыкой Velvet Underground в целом и ее участниками в отдельности). Нико и Лу звучали в доме Майка постоянно – и Майк постоянно рассказывал всяческие истории из их жизни, а также говорил о Болане, Игги Попе, Боуи, Ленноне – говорил то, чего мы не могли услышать нигде, кроме его квартиры.
Кроме того, в те годы не было ничего странного в том, что хозяин дома вдруг взял гитару и начал петь свои песни.
И гости с удовольствием его слушали. Сейчас как-то мне сложно представить, чтобы я пришел к кому-нибудь и сказал бы – так, походя: "Слышь, а спой чего-нибудь". Диковато как-то. Не тот протокол.
А тогда – пожалуйста. Майк пел сколько угодно, когда кончались свои песни, начинал петь того же Лу Рида или Леонарда Коэна.
С ним всегда было интересно.
Майк занимался не только музыкой. Он очень много читал – опять-таки фамилию Керуак я впервые в жизни услышал в доме Майка. Мне Керуак не нравится, но я никогда не узнал бы о том, нравится он мне или нет, если бы не прочитал несколько его книг – с подачи автора "Сладкой N".
Альбом "Все братья – сестры" мы услышали чуть позднее. Пишу "чуть", потому что события тогда неслись с умопомрачительной скоростью. Мы все время что-то делали. На фоне того, что вокруг нас вообще ничего не происходило, мы двигались по жизни со сверхсветовой скоростью. В СССР, действительно, все, что могло произойти, – уже произошло. Чтобы советская власть могла существовать и дальше в том виде, к какому она пришла в 80-е годы прошлого века, нужна была очередная большая война – а сил на такую войну у власти уже не было.
Впрочем, граждане об этом и не подозревали – думаю, что большинство властных чиновников тоже. Хотя кое-кто соображал, что государство закрытого типа рано или поздно сжирает само себя, истощается (просто потому, что закрыто) и либо разрушается естественным путем, либо объявляет кому-нибудь войну, которая значительно омолаживает население, сплачивает его, приносит новую свежую идеологию вместо старой и сгнившей, а под конец разрубает большинство экономических узлов, которые затянулись на дряхлой шее СССР к 80-м.
"Маленькая победоносная война" в Афганистане дала только обратный эффект. Это была не та война, что могла вытащить государство из пропасти, в которую оно летело. Это было чистое безумие – тысячи парней, после школьной скамьи попавших в мясорубку, перемоловшую их совершенно равнодушно и без какого-то видимого результата. Эта война дала только смерть, горе и ожесточение, лучше от нее никому не стало. Никто никого не победил, все было просто по приказу свыше. Иди и умирай. Почему? Кто может дать ответ? Что забыли парни из Ленинграда и Москвы в Афганистане? Чем Афганистан не угодил Ленинграду? За что умирали там девятнадцатилетние ребята?
Фильм "Девятая рота" я пересматривал несколько раз. И мне глубоко наплевать на оценки, даваемые этой картине "интеллигентными и продвинутыми критиками". Я просто смотрел этот фильм потому, что он – о нашем поколении. И потому, что мы все легко могли там оказаться. Как не фиг делать. Но не оказались. В этом смысле нам просто повезло.
Вокруг не происходило ничего. Общество медленно ползло куда-то, само не понимая куда, – даже милиционеры на улицах были какие-то вялые и если забирали нас в отделение как "порочащих облик советского человека" (было такое определение), то довольно быстро выпускали – не зная, что с нами дальше делать. Хотя, если начнешь рыпаться, могли легко покалечить. Зная эти штучки, мы обычно не рыпались. Ну, нас и выпускали.
Забирали нас обычно за то, что мы пили на улицах вино. Ну и выглядели, с точки зрения ментов, совершенно при этом неприлично.
Я уверен, что если бы мы выглядели как работяги с Невского завода, нас бы не тащили в отделение. Разобрались бы на месте, как со своими, классово близкими, и пинком под зад погнали бы со скамейки, заставив вылить содержимое недопитых бутылок на газон.
Но мы не были классово близкими, мы были совсем "не отсюда".
Мы уже слушали Madness, пошили себе baggy trousers, которые лет через пять наденут люберы и другие бандиты, не связанные общей географией. Мы носили дикие – сравнительно со стандартами тех времен – стрижки или вовсе обходились без таковых. Цой, во всяком случае, был жутко волосат, но на хиппи не похож – благодаря кожаной жилетке, утыканной булавками и зауженным брюкам (baggy он себе тоже сварганил, чуть позже, они у него были клетчатыми – ну чистый любер, если бы все это происходило лет на восемь позже).
Нам было очень скучно в этом социалистическом, гниющем мире. Мы, правда, как и все граждане СССР, были уверены, что то, что мы видим вокруг себя, – это на века. Сковырнуть эту смурь не представлялось возможным. Слишком отлажено все было, все по местам, все по норкам.
Нам было скучно, и мы неслись вперед. Мы не могли усидеть дома. Просто физически. Нам нужно было двигаться.
Двигаться же можно было только из одних квартир в другие.
"Из дома в дом по квартирам чужих друзей", – пел Гребенщиков.
Не было никакого Интернета, в который можно было нырнуть и не скучать, в общем, не было вообще ничего.
Современному молодому человеку, родившемуся даже пусть и в 85-м году, представить в реальности такую жизнь невозможно.
Это была пустыня, в которой не было ничего вообще – ничего из того, чем живет современный молодой человек. Ни-че-го. Прямо Жан-Луи Барро какой-то, выдавший фразу "Голый человек на голой сцене".
Вот мы и были этим голым человеком.
Ладно бы еще пустыня, а то пустыня, сплошь уставленная охранниками-милиционерами, которые хватали и волокли в кутузку каждого, кто внешне не походил на советского бедуина. Мало того что все должны были одинаково медленно и бессмысленно жить, так и выглядеть все должны одинаково.
Да хрен вам.
Майк в ту пору уже выглядел практически "как все". Однако к своей достаточно заурядной одежде, в которой он и проходил всю жизнь (в отличие от меня, Цоя, Гребенщикова, который уделяет определенное внимание внешнему виду), Майк пришел не сразу. Период хиппизма его не миновал.
Как и Гребенщиков, Майк никогда не был "системным" хиппи, но околохипповская компания в какой-то момент времени его притягивала.
Впрочем, как и большинство тех, кто в начале-середине семидесятых "подсел" на рок-музыку.
Тогда, в семидесятых, он даже ушел из дома – сорвался и уехал, неведомо куда, неведомо к кому.
Мама через дальних знакомых обнаружила его в Киеве, Майк вернулся, но о своей поездке не рассказывал. Я точно знаю, что у него был опыт "стопщика" – любимый хипповский способ передвижения по стране, – но эта глава жизни Майка всегда оставалась закрытой, по непонятным причинам он об этом никогда не рассказывал.
Я подозреваю, что у него был какой-то неудачный роман. Майк вообще был парнем влюбчивым и в своих отношениях с женщинами достаточно трепетным, даже чуточку старомодным.
Его любимым писателем был Тургенев – это кое о чем, да говорит.
В 1974 году Майк уже познакомился с Гребенщиковым, играл на бас-гитаре в уже упоминавшейся в этой книге группе Владимира Козлова "Союз Любителей Музыки Рок" – можно только воображать, что это была за бас-гитарная игра. Майк и в зрелые годы с трудом представлял себе эту часть работы в группе – скорее всего, он просто играл, что называется, "по точкам", вставляя иногда стандартные рок-н-ролльные ходы – по сути, куски мажорных гамм. Но по тем временам все, что было сыграно со сцены на электрических гитарах, – все это уже было здорово.
В компании Гребенщикова, на основе общих музыкальных интересов и вкусов, была создана кратковременная коллаборация "Вокально-инструментальная группировка имени Чака Берри".
Что играла "группировка" – ясно из названия, играла, как и любая другая группа Ленинграда того времени, редко и мало.
Сейчас, ознакомившись с массой воспоминаний, молодой читатель может сделать вывод, что в начале семидесятых в Ленинграде были группы, которые "играли" так же, как The Rolling Stones в "Марки" или The Beatles в "Каверне" – то есть в нормальных клубах, куда люди ходили и каждый вечер слушали любимых артистов.
Ничего похожего в Ленинграде и вообще в СССР даже близко не было.
"Группы" были больше названиями, чем, собственно, группами, о музыкальных клубах слышали только особо продвинутые, а рядовой житель СССР даже не знал, что где-то в мире что-то такое существует. Концерты же отечественных групп были очень редкими и наполовину тайными, в школах (на выпускных вечерах), в институтах (на очень редких студенческих праздниках) или и вовсе проходили в залах мелких ДК и были приурочены к самым разным советским праздникам и памятным датам, вплоть до Дня Победы.
На День Победы "группировка", правда, не играла (были группы, которые умудрялись прицепиться к этим памятным дням), в остальном же все было так, как у всех.
Не было приличных инструментов, хоть сколько-нибудь вменяемой аппаратуры, помещения для репетиций и ощущения безопасности. За то, что ты играешь рок-н-ролл, легко могли забрать в отделение с непредсказуемыми последствиями.
Вот так и жили.
Однако в конце 70-х наступил какой-то период затишья во власти – предвестник паралича, потом, когда паралич подойдет уже вплотную, власть встрепенется. Придет Андропов и начнет судорожно закручивать гайки, сажать музыкантов в тюрьмы (Андрей Романов из группы "Воскресение"), высылать их на сто первый километр (Жанна Агузарова), публиковать списки запрещенных для ПРОСЛУШИВАНИЯ (!!!) групп (Pink Floyd, а также "Аквариум", "Кино" и, само собой, "Зоопарк")… Но тогда, во второй половине 70-х, – об этом вспоминает и Борис Гребенщиков – была какая-то стагнация, временная передышка.
Наша компания молодых панков тоже ощутила это – когда мы начали наряжаться в брюки дикого покроя и украшать себя булавками, поначалу нас никто из милиции не трогал: указаний на "борьбу с панками" не было, а на хиппи, которых хватали по привычке, мы похожи не были.
Именно в тот период, на исходе 70-х, Майк и Борис записали "Все братья – сестры" – на берегу Невы, на один магнитофон, через один же микрофон и с одного дубля.
"Все братья – сестры" – это первое, последнее и единственное эхо Вудстока в нашей стране.
Не хипповской идеологии, отнюдь. Далеко не все зрители концерта в Вудстоке и уж совсем не все группы, выступавшие там, были хиппи. Это был просто дух, идея – бесплатного искусства, свободной музыки, – ведь и на Вудстоке организаторы в какой-то момент махнули рукой и разрешили пускать зрителей на огороженную поляну бесплатно (хотя предварительно продавались билеты).
Это было на самом деле очень здорово (я о записи альбома Майком и Борисом), что слышно и в музыке – даже сейчас.
Она звучит очень естественно. И дело не в том, что это концертная, "прямая" запись.
Если сравнить эту запись с многочисленными концертными записями Майка, "Зоопарка" и "Аквариума", то разница эта слышна, она ощутима.
Любой концерт все-таки готовится – и чем дальше, тем больше и сложнее его подготовка. Директоры, администраторы, охрана, аппаратура, зал, бюджеты, зарплатные ведомости, свет, уборщицы – вокруг любого концерта столько суеты и головняков, что нужны очень большие вложения, чтобы все это не отразилось на конечном результате, на музыке, которую слышит человек, сидящий в зале.
На попсовых концертах русских эстрадных артистов на это никто вообще не обращает внимания, и вся бухгалтерия – как белая, так и черная – слышна и видна с первых нот, взятых под фонограмму разряженным певцом.
На рок-концертах тоже достаточно технической и административной грязи – прямая, по задумке, передача энергии и смыслов от артиста публике превращается в "мероприятие". А где "мероприятие", там нет и не может быть рок-музыки.
"Все братья – сестры" – идеальная "прямая передача". Кроме музыкантов и слушателей, здесь нет никого, никаких посредников. И никакой головной боли для музыкантов. Все это слышно – Майк здесь играет и поет свободно, не зажато, как у него (да и у любого артиста) бывало на "больших официальных концертах".
Выйди этот альбом на Западе – при всех его чисто исполнительских шероховатостях, он стал бы бестселлером. В СССР он разошелся в количестве нескольких десятков экземпляров.
Вилли Усов сделал обложку, на которой Майк и Борис выглядят, как натуральные парни с Вудстока, да и весь альбом пропитан этим духом – духом праздника свободной, никому ничем не обязанной музыки, кроме которой не существует ничего – ни зверского СССР, ни милиции, ни унылого и душного комсомола, ничего, кроме радости, лета и отличных песен. Это одна из лучших пластинок (будем так называть) из всего, что записано в рок-н-ролле на русском языке.
Альбом записан в июне 1978 года, и у меня он напрямую ассоциируется с ленинградской белой ночью, с чудесным временем с мая по июль – лучше этих месяцев нет ничего, ради них стоит терпеть все мерзости петербургской осени, мокрой северной зимы и унылой, в общем, слякотной весны.
"Сладкая N" – это уже совершенно другое звучание, настроение и подача. Это настоящий (несмотря на лаконичность и минимум средств, с которыми он записан) студийный городской ритм-энд-блюз.
Если "Братья-сестры" – это музыка улицы, полей, реки, солнца, то "N" – это уже городские лабиринты, залитые асфальтом площади, проходные дворы и брандмауэры, окружающие полупьяного блюзмена.
Майк отчетливо понимал, что блюз, начинавшийся, как музыка хлопковых плантаций, деревенских завалинок и салунов, очень быстро стал музыкой сугубо городской. По крайней мере, тот электрический блюз, который слушал и любил Майк.
Это музыка Чикаго, индустриального мегаполиса со всеми его городскими прелестями: вонью заводских труб, уличной преступностью, пробками на дорогах, толпами на тротуарах, с полицией, ночными клубами с проститутками, сутенерами и наркоторговцами, с диким общим темпом жизни.
Темп жизни Ленинграда уступал в скорости темпу Чикаго, а музыка Майка неслась вперед, опережая время и застывших в нем музыкантов советских ВИА – с улыбками, приклеенными к розовым лицам, поющих свои странные советские песни непонятно о чем. Апофеозом общего безумия и наплевательства на хоть какие-то смыслы у них было произведение про почему-то "Увезу тебя я в тундру"… С какой стати, в какую тундру? Ну, это их дела.
Майк женился и переехал в самый что ни на есть "достоевский" центр города.
Сейчас мне это кажется вполне логичным – в продолжение темы о маленьких дешевых студиях, жилье Майка тоже соответствовало образу классического чикагского блюзмена. Сами обстоятельства жизни направляли его по тому пути, о котором он мечтал, который прошли его любимые артисты, герои чикагской блюзовой сцены.
Если кто помнит знаменитый (и любимый Майком) фильм "Братья Блюз", то комната, в которой жили Майк и его жена Наташа (а потом и их сын Женя), очень даже напоминала каморку Джэйка и Элвуд, только что поезда под окнами не грохотали.
Комнатка была частью довольно густонаселенной коммуналки с планировкой "купе" – длиннющий коридор соединял входную дверь с общей кухней, по одной стороне коридора – окна, в которые открывался довольно-таки унылый вид на крыши трущобной части Центрального района Ленинграда (тогда он был Куйбышевским районом, что придавало этим кварталам дополнительную трущобность), по другую сторону коридора всяк туда входящий видел одинаковые двери, ведущие в одинаково узкие и неуютные комнаты.
Майк был человеком не то чтобы коммуникабельным, но вежливым и с соседями поддерживал отношения ровные.
Район этот – улица Марата, Волоколамский переулок, Боровая, Коломенская, Звенигородская, Социалистическая – выглядит так, будто на стол высыпали штук двадцать спичек и они упали горкой, – в плане получилось что-то похожее на расположение всех этих улиц.