В избушке было темновато, свет попадал только через одно окошко, но, несмотря на вечер, я хорошо различал предметы. Справа от двери стояла низкая печка, сложенная из серого камня и покрытая чугунной плитой; за печкой - большие нары из тесаных осиновых плашек, по стене, над нарами, связки пялец для правки и сушки звериных шкурок. Слева, у окна, стол и две длинные скамейки, сделанные топором. У матицы на гвоздях висели берестяной туесок и черный закопченный котел.
Острые глаза старика сразу же заметили непорядок:
- Вишь, негодник, ночевал и пяльцами печку растоплял… Мало ему в лесу сушняка!..
- А кто это?
- Кто ж его знает. Ночь, видно, прихватила, вот он и давай жечь, что под руку попадет… - Он снял котелок с гвоздя, понюхал: - Уху варил, а котелок не помыл, негодник. Должно, и мордушки бросил на берегу, где рыбу ловил…
Он вышел и направился к берегу говорливой речушки. Я видел из окна, как он осматривал, а затем устанавливал свои ловушки, действительно оказавшиеся на берегу.
- Это не охотник был, - заявил Аверьян Евстигнеевич, возвращаясь в избушку. - У нас такой закон: уезжаем с охоты - оставляем котел, соль, ложку, спички. Мало ли что может с человеком случиться в дороге, а в избушке он все необходимое найдет. Даже сухари, если остались, подвешиваем на матицу, чтобы мыши не попортили… - Он снял туесок и, заглянув в него, показал мне: - Вот видите, спички, охальник, забрал. Ну, на что это похоже? А если бы нас непогодье застало, дождем промочило, - вот и кукуй всю ночь без огня…
Старик негодовал, и если бы этот непрошенный гость оказался здесь, он прочитал бы ему хорошую лекцию о нормах поведения человека в тайге.
Аверьян Евстигнеевич попоил лошадей, спутал их и тут же пустил пастись. На этот раз он не выстрелил из своей беранки для острастки медведя, как это делал на всем пути. Я думал, что он забыл, и взялся за свое ружье, но старик остановил меня:
- Не к чему портить заряды. Тут человечьим духом пахнет, зверю это не по носу…
Ужинали мы у костра и тут же устроили себе постель из мягких пахучих пихтовых лап. За ужином Аверьян Евстигнеевич рассказывал о своей колхозной бригаде охотников: как они промышляют всю зиму и только к весне возвращаются в поселок с хорошей добычей.
- Я и сам много лет ходил в охотниках, да теперь остарел маленько… - Он смотрит на затухающие дневные краски на вершинах гор и продолжает: - Далековато живем, а кедровники тут богатые. А где кедровники, там и бельчонка и другой зверь держится. Промашки не бывает… Осенями шишку кедровую бьем, орех вьюками переправляем. Масло-то первеющее из ореха получается…
Долго рассказывал Аверьян Евстигнеевич про колхозные дела, и под его негромкий говорок я незаметно уснул.
Ночь была теплая, утро подкралось незаметно, и я проспал.
Старик сварил уху из попавшихся в мордушку хариусов, нарезал хлеба и негромко окликнул меня:
- Пора, друг, вставать, уха стынет…
Я быстро вскочил, умылся кристально-чистой холодной водой из горной речушки и, когда вернулся, заметил, что рядом с котлом стояла дедушкина шляпа, полная зрелой дымчатой малины.
- Когда вы это успели: и уху сварить, и малины набрать? И почему меня не разбудили?..
- Спал ты хорошо, пожалел… А малина тут рядом, пошел за лошадями и набрал к чаю. Лесная-то ягода куда вкусней садовой… - И, разбирая рыбу, продолжал: - Харюзиш-ко-то дивно набился в мордушки, оставил я его в воде. К вечеру вернусь, присолю, а дома старуха пироги состряпает… Рыбка-то знатная, кушайте…
Солнце еще не показалось из-за горы, как мы тронулись в путь, и к полудню были у плотбища, на берегу бурной голубой Томи.
Нас заметили, и вскоре бородатый плотовщик, умело управляясь одним длинным шестом, погнал к нам лодку.
На плотбище
Простившись с проводником и переправившись на правый берег реки, я попал в довольно затруднительное положение, а в первые минуты оно показалось мне даже безвыходным.
Пробираясь девственной тайгой по еле приметным тропинкам к плотбищу, я надеялся достать здесь лодку и спуститься по Томи до города Кузнецка. Это была моя давнишняя мечта. Зимой, по вечерам, я долго просиживал над картой, чертил себе путь через тайгу, и, когда мой карандаш упирался в тонкую синюю линию реки, я облегченно вздыхал, словно уже совершил это заманчивое путешествие.
Выскочив из лодки на берег со своим небольшим багажом, я сразу же очутился в кругу лесорубов и, поздоровавшись, спросил:
- Смогу ли я у вас достать себе лодку?
- Лодку? - переспросил близко стоявший бородатый старик в накинутой на плечи телогрейке защитного цвета.
- Да, лодку?
Люди переглянулись, и я понял, что они в затруднительном положении.
- Мне нужно спуститься к городу. Я могу заплатить за лодку и, если нужно, оставлю ее там, где вы скажете…
Почти в один голос лесорубы ответили:
- Запасных лодок нет…
- Вот так попал, - говорю я, - теперь ни взад, ни вперед… Ну что ж, принимайте пока в свою семью…
Я не на шутку оробел, и было отчего: лошадей здесь я не достану, чтобы возвратиться назад, и вперед не могу двинуться без лодки: непроходимая тайга, бурные горные реки преграждали путь к городу.
Ко мне подошел молодой черноглазый мужчина, чем-то похожий на цыгана. Это был бригадир лесорубов, как я потом узнал.
- А вы не отчаивайтесь, - сказал он певучим голосом. - Нет такого положения, из которого нельзя было бы выйти. Идемте пока ко мне, чайку с дороги попьете, а там видно будет…
- Мне стало легче от его слов, и я спокойно зашагал за ним.
На берегу, в один ряд, стояли восемь домиков, на отшибе - большой барак и рядом с ним новый веселый дом с высоким резным крыльцом. В этом светлом доме, в семье бригадира Бориса Павловича, мне суждено было прожить немало дней.
На рыбалке
В городе трудовые люди встают по часам, по громогласным гудкам заводов, а здесь, в глухой тайге, на плотбище, все привыкли к журавлиной побудке. Об этом я узнал в первое же утро.
- Вставайте, ребятки, - будила нас Петровна, мать Бориса Павловича, - журавли трубят…
- Ну и пусть себе трубят… - отозвался сын, поворачиваясь на другой бок. - Сегодня воскресенье. У них все дни равны, а мы имеем право на отдых.
- Ну, так и я к тому же говорю - воскресенье… Сходите порыбачьте, а я вам пирожок заверну…
Борис Павлович с минуту молчит, потом, как пружина, подскакивает на кровати.
- Убедила мамаша!.. Знает больную струнку… Как вы насчет рыбалки? - обращается он ко мне.
- С превеликим удовольствием…
Я тоже вскакиваю и начинаю одеваться.
Путешествуя по тайге, я никогда не расстаюсь с рыболовными снастями. Здесь в каждой реке можно найти превосходную рыбу: хариуса, ленка, или ускуча, как его зовут в некоторых местах, и тайменя. Хариусов я ловил достаточно, но совсем мало ленков и тайменей. Чаще всего приходилось терять крючки и только издали видеть этих красавцев.
Выйдя на крыльцо, я словно впервые вижу плотбище, сдвинувшиеся, покрытые лесом горы, долину реки и бурную голубую Томь. Солнышко еще где-то за мохнатыми горами, ничто не блестит, не ломит глаза, и овлажненная росой долина, кажется, подернулась тонкой пеленой паутины.
- Крлу-у!.. - разносится звон журавлиной трубы. Это повторяется многократно и в долине реки Томи и в долине реки Балык-Су, впадающей недалеко от плотбища, и мне кажется, что это не эхо, а перекликаются живые птицы.
Мы быстро собираем снасти, захватываем туесок с червяками, корзину и торопливо идем вниз по течению. Река бурная, и мы долго шагаем, пока не находим тихой заводи.
- Вот тут и будем пробовать… - говорит Борис Павлович.
Он садится на камень за маленьким кустом тальника, примятым весенней полой водой, и, настроив свою снасть, забрасывает ее в залив.
Я устраиваюсь с ним рядом и почему-то для начала цепляю на крючок большого червяка.
Из-за гор поднялось солнце, и все вдруг изменилось. Голубая река заиграла, засверкала живым переливающимся серебром, на траве, на каждом листочке дерева алмазами вспыхнули росинки, звонче запели птицы, и казалось, окружающая нас природа выражала, как умела, свою радость животворному солнцу.
Борис Павлович выбросил на берег первого двухчетвертового серебристого хариуса.
- Ловись, рыбка, большая и малая, - приговаривает он, и вскоре снова в воздухе сверкает серебристая узкая рыба.
А вокруг моего червяка идет какая-то игра. Кто-то сильный быстро дергает и сейчас же уплывает. Я поднимаю удилище и вижу - червяк обкусан.
- А вы прикройтесь, - говорит Борис Павлович.
- Как - прикройтесь?
- Срубите вон ту осинку, бросьте у берега и за нее садитесь. У нас рыба сторожкая, не любит, когда рыбак на виду сидит, - боится…
Я выполняю все, как советует Борис Павлович, и вскоре подсекаю и вытаскиваю крупного хариуса.
Пришли еще трое рабочих. Благообразный старик, встречавший меня вчера на берегу, проходя, говорит:
- Клев на уду…
Я отвечаю ему добрым пожеланием. Они быстро устраиваются, кто за валуном, кто за кустом, и затихают.
Хорошо ловит Борис Павлович, но и я начинаю подтягиваться, - то на червяка, то на кузнечика выхватываю бойких, упругих, с синеватой спинкой, хариусов. Захотелось испытать "обманку". Был у меня в запасе один крючок с привязанными к нему двумя петушиными золотистыми перышками. Я быстро переснаряжаю снасть и легко забрасываю на быструю струю.
Моя искусственная бабочка не успела еще расправить свои золотистые крылышки, как ее бросило течением в заводь, потом рядом взбурлила вода, и обманка исчезла. Волнуясь, я потянул удилище на себя и почувствовал "живой груз".
- Что-то, кажется, крупное попало… - говорю я Борису Павловичу и потихоньку тяну к берегу.
- Осторожно! Может быть, таймешка влопался, так с этим зверем надо умеючи, а то сокрушит всю снасть…
Он оставляет свою удочку и почти ползком, чтобы не напугать рыбу, перебирается ко мне. Рыба то стремительно бросается вниз по течению, то, упираясь, тянет на глубину.
- Не давайте ей спуску, - советует Борис Павлович. - Леска-то надежная?
На свою шелковую плетеную леску я надеюсь и опасаюсь только одного - хорошо ли привязал крючок? Но в борьбе я забываю все и только стараюсь своевременно повернуть рыбу к берегу, когда она устремляется на быстрину.
Наконец сопротивление уменьшается, рыба становится податливей, но мне кажется, что это самый опасный момент: она может собрать силы и ударить так, что у меня останется в руках только удилище. Предполагая всяческую хитрость со стороны рыбы, я продолжаю водить ее из стороны в сторону.
- Подводи… - шепчет Борис Павлович. Он волнуется не меньше меня.
После долгих усилий рыба показывается у берега. Борис Павлович молниеносно поддел ее стальным крючком и, когда она забилась у наших ног, облегченно выдохнул:
- Ленок! Красавчик какой!..
Нас окружают рабочие. Наперебой одни хвалят добычу, другие мою снасть. Бородатый старик берет ленка на руку и говорит утвердительно:
- Три кило…
Начинается легонький спор: кто говорит - два кило, кто - три с половиной.
Борис Павлович складывает десятка два хариусов в корзину, сверху кладет ленка и, прикрыв рыбу травой, говорит:
- Все! На сегодня с нас хватит. Идемте, а то мамаша, поди, заждалась…
Домой мы возвращались с видом победителей.
- Молодцы, ребятушки, - говорит Петровна, принимая рыбу от сына. - Я вам такой пирожок сотворю - любо-дорого!..
Мишкины забавы
Утром Борис Павлович ушел с рабочими в лес. Я подсчитал все свои продуктовые запасы и, приняв во внимание ежедневную добычу рыбы, пришел к заключению, что безбедно могу прожить десяток дней, не рассчитывая на кусок хлеба моих любезных хозяев.
"Ну, а там видно будет…" - вспомнил я слова Бориса Павловича при нашей встрече. Конечно, не плохо было бы поразнообразить наш стол дичиной, но я не знал, куда пойти.
Сидеть дома не хотелось, я вскинул ружье на плечо и отправился вниз по течению. Прошел место вчерашней рыбалки. Здесь горы отступили от реки, лес был вырублен, и на его месте появилась густая молодая поросль: сосенки, пихточки; ожили и буйно разрослись кусты акации, кое-где попадались малинники. На выгорах розовели большие поляны кипрея, ярко выделяясь на зеленом фоне кустарников.
За этим зеленым полем, в полукилометре от реки, поднималась высокая отвесная скала. Стоять под ней было опасно. Скала вся была изборождена трещинами - это работа ветра и воды. Когда-нибудь да отвалятся же эти страшные камешки, весом, может, в несколько тонн…
Я зашел со стороны, наткнулся на заросли малинника, сел на пенек и усердно принялся обирать зрелые ягоды. Случайно мой взгляд упал на обсосанную ветку малины. Стало ясно, что "хозяин" тайги здесь уже снял часть урожая. На всякий случай я вынул дробовые патроны и в оба ствола заложил по "жакану".
Легкие белые облачка неслись на скалу, а мне казалось, что скала наклоняется и вот-вот грохнется всей своей массой вниз.
Неожиданно на вершине скалы появился круторогий козел. Он прокричал призывно и замер, как изваяние. Замер и я. Уж очень красив он был на бледно-синем небе. Но вот козел быстро метнулся в сторону, а на его месте, через короткое время, показался сам Михайло Иванович.
Медведь обнюхал камень, на котором только что стоял козел, и, присев на нем, стал смотреть вниз. Посидел-посидел, почесал левой лапой за ухом и отошел от края. Я осматривал все другие выступы скалы, не появится ли он там, но медведушка вернулся на старое место. На этот раз он шел на задних лапах, а в передних нес большой серый камень. Он положил камень на самый край скалы и стал тихонько подвигать его.
Наконец камень сорвался и с нарастающим шумом полетел вниз. Раздался удар, подобный взрыву, и мелкие осколки брызнули в кусты малинника. В тот же момент все вокруг меня зашумело, и на одно мгновенье я увидел промелькнувшую пару козлов. Спускались ли козлы на водопой или отдыхали под скалой - неизвестно. Михайло Иванович нарушил их покой.
За первым камнем медведь принес и сбросил второй. Мое ружье не могло причинить ему никакого вреда на этой высоте, подниматься же на крутизну и попасть под удар камня, сброшенного мишкой, мне не хотелось, и я вернулся на плотбище.
Я знал много мишкиных забав, но такую видел впервые. Обладая отличным слухом, он любит заниматься своеобразной музыкой: заберется на разодранное грозой дерево и дергает когтем за щепу, а сам ухо наставит и слушает, как она дребезжит. Часами сидит на дереве, все дранощепины переберет и все слушает.
И рыбак мишка неплохой. Найдет ямку, в которую весной рыба зашла, и давай воду мутить, все перебуровит. Бедной рыбке дышать нечем станет, высунет она голову из воды, а мишка - цоп ее - и на берег. Много наловит, травой прикроет, палками забросает, а когда она немного протухнет - кушает. В таком виде рыба ему кажется вкуснее. После рыбалки купаться начнет, грязь смывать и такой шум поднимет, словно тут не один мишка, а целая ватага ребят купается.
За вечерним чаем я рассказал Борису Павловичу и Петровне о своих наблюдениях.
- По весне их много тут бродит, - сказал Борис Павлович. - Выберутся из своих берлог - и к реке, на солнцепек. Тут раньше всего обтаивают снега. Выберут какую-нибудь сосну и давай расписываться на коре своими когтищами. Один так черканет - дескать, перезимовал ладно, а другой посмотрит, да еще глубже засадит когти. Такую подсочку сделают дереву - лучше не надо.
А Петровна припомнила быль, очень похожую на веселые охотничьи рассказы.
- Забавный зверь, нечего сказать, - проговорила она, и воспоминания оживили ее усталое лицо. - Бабка моя еще была жива - много этому годов назад, мне и не сосчитать. Жили мы тогда под Томском-городом, на Басандайке. Вздумала бабка помолиться сходить в монастырь. Собралась и пошла. А была она полная и, по болезни ног, ходила, как старая утка, враскачку. Так дедушка о ней говорил: "Вон наша утица плывет". На обратном пути решила бабка нас, внучат, побаловать гостинцем. Купила франзолю, - так раньше называли большие французские булки, - положила в корзину и идет себе.
А дорога-то все лесом да лесом. Ни встречных, ни попутчиков. Идет себе бабка одна, погода жаркая, упарилась. Надо бы и отдохнуть в тени где-нибудь, а она думает - еще маленько пройду. Вдруг слышит, сзади кто-то топает, будто лошадь копытами бьет по пыльной дороге. "Ну и хорошо, - думает бабка, - догонят меня люди добрые, может, и подвезут". А топот все ближе да ближе. И вроде как бы под ее шаги подлаживается кто-то. Она топ, и сзади ее - топ. Не хотела бабка оглядываться, но интересно стало, повернулась. А он - сам Михайло Иванович шествует. Встал на дыбки, ногами по пыльной дороге топает и раскачивается, как бабка. Струхнула здорово бабка, с места сдвинуться не может, а он все топ да топ, вплотную подошел к ней. Размахнулась бабка корзиной, да как хватит Михайлу Ивановича по ряшке: "Вот, говорит, тебе, охальник!" Франзоля-то выскочила из корзины, а он цоп ее лапами - и напополам разорвал. Упали куски на землю, Михайло Иванович глядит, а они поднимаются, поднимаются. Хлеб-то пышный оказался, вот они, куски-то, и поднимаются. А Михайле Ивановичу это невдомек. Сел он возле кусков и давай забавляться: надавит на кусок, лапу уберет, а тот, как живой, шевелится; надавит на другой - то же самое… Видит бабка, медведь занялся делом, она и давай взадпятки отступать - потихоньку, потихоньку, да так и ушла…
Мы долго смеялись над рассказом Петровны, и, зная характер медведя, право же, трудно было не поверить в подлинность события.