2
В полдень, возле строящегося нового цеха копчения, проходило собрание по сбору подписей под обращением Всемирного Совета мира. Собрание проводила учительница, депутат районного Совета Анна Федоровна, молодая девушка в белой кофточке с голубым бантом на груди, с высокой пышной прической. Говорила она хорошо, убедительно, словно сама пережила все ужасы войны.
- Мы за мир! Всем людям на земле хватит и места, и работы, и хлеба. На земле тружеников больше, чем империалистов, поджигателей войны, и мы - победим!.. - закончила она свою речь.
За ней выступил председатель колхоза - бывший фронтовик, потом колхозники, рыбаки и рабочие рыбозавода. Все они брали обязательства выполнить и перевыполнить планы. Особенно мне запомнилась маленькая женщина в белом платочке и большом резиновом фартуке с прилипшими блестками рыбьей чешуи. Из-под платка выбивались пряди посеребренных волос, а черные глаза горели гневом, когда она говорила.
На белом листке бумаги, испещренном различными подписями, я поставил свою и пошел проводить Анну Федоровну, Маленькая седая женщина с горящими глазами не выходила из памяти, и я спросил: кто она?
- Это вдова Матрена Орехова. У нее на фронте погиб муж и старший сын, эта женщина знает, что такое горе матери…
Некоторое время шли молча. Наконец я вспомнил о ребятах и попросил ее рассказать о рыболовецкой детской бригаде.
Анна Федоровна удивленно посмотрела на меня:
- А вы откуда знаете?
- Да вот узнал. Даже успел познакомиться с ребятами…
- У нас нет "детской бригады рыбаков", есть "Ванина бригада"…
- Но ведь это же дети? - допытывался я.
- Конечно, дети… - Анна Федоровна остановилась и строго посмотрела мне в глаза. - Вы, может быть, думаете, что я организовала ребят с целью извлечений пользы? Так вы ошибаетесь. Ваня Поярков сам организовал бригаду. Ни председатель колхоза, ни я в этом неповинны…
- Но ведь это же хорошо!.. - воскликнул я.
- Я тоже думаю… - И Анна Федоровна подробно рассказала мне обо всем, причем я видел, что она гордилась своими учениками, их поведением и настойчивостью.
…А было так.
На первом уроке Анна Федоровна обнаружила, что Саша Орехов не пришел в школу, но до перемены не спросила, ожидая, что кто-нибудь из ребят скажет о причине неявки. Ученик он был исправный, и подозревать его в намеренном прогуле нельзя было.
С наступлением весны заниматься становилось все труднее и труднее. Ребят отвлекала высохшая площадка возле школы, многие из них поглядывали в окно и плохо слушали урок.
А дни стояли ясные и теплые. С юга прилетело много птиц; скворцы разместились в приготовленных домиках и целый день пели; пролетали гуси, лебеди, журавли, утки. Все это было интересно ребятам, и Анна Федоровна скрепя сердце выговаривала им:
- Не вертитесь… В классе нужно слушать урок, а наблюдать за птицами в другое время… Из окна вы ничего не увидите…
Во время перемены и классы и коридор опустели. На поляне мальчики и девочки разделились: одни играли в лапту, другие в "классы". Анна Федоровна из своей комнаты видела, что среди играющих не было Вани Пояркова и Гены Речкина. Это показалось странным. Ваня, Гена да еще Саша Орехов всегда были зачинщиками всяческих игр. Она тихонько открыла дверь и увидела ребят у окна.
- Вы что же не играете? Эта перемена короткая…
- Не хочется… - как-то подавленно ответил Ваня.
- Сашки нет… - открылся Гена.
- А почему его нет? - спросила Анна Федоровна.
Ребята не знали.
- Он ведь далеко живет от нас, - сказал басовито Ваня. - Может, дома что случилось… После уроков сходим…
- Обязательно сходите, он ваш товарищ… А сейчас выйдите хоть на крыльцо, дверь откройте, пусть классы проветрятся. Сегодня тепло…
…После уроков ребята забежали домой, оставили сумки с книгами и отправились к Саше. Он жил почти на краю рыбачьего поселка. Маленькая избушка их стояла окнами на полдень и казалась веселой. На углу, под крышей, был прибит скворечник - это Сашина работа, - и поселившийся в нем хозяин распевал на все лады, надувая искристую шейку и поднимая нос кверху. Ребята с завистью посмотрели на скворца, в их скворечниках еще не поселились гости.
- А ну-ка по-петушиному… - обратился Ваня к скворцу.
Ребята постояли, послушали, но певец не выполнил их просьбы. Он заливался соловьем, кричал по-галочьи, стрекотал сорокой, свистел иволгой, рассыпал трели жаворонка, а по-петушиному петь не хотел. Ребята вытерли ноги о солому, брошенную у порога, и пошли в избу.
Саша лежал, разметавшись на кровати, и тяжело дышал. Сестренка Маша и братишка Коля сидели за столом и ели жареную рыбу.
Показав на Сашу глазами, Ваня спросил, что с ним.
- Мама говорит: горячка… - шепотом ответила Маша. - Ему то жарко, то холодно бывает…
- А за врачом ходили? - приблизившись к ней, так же шепотом спросил Гена.
- Был… Сказал - пройдет… Саша только сейчас уснул, всю ночь не спал.
В избе было тесновато. При входе, налево, стояла большая кровать, и в простенке, между окон, обеденный стол; за печкой - вторая кроватка, и у окна маленький стол с горкой книг и тетрадей. Это уголок Саши. Жили Ореховы бедновато. Сам Федот Михайлович и старший сын Василий погибли на фронте, Матрене Марковне приходится одной поднимать ребят на ноги. Целый день она на работе, и многие заботы по дому ложатся на "маленького хозяина", как она зовет Сашу.
Ваня осмотрел комнату и удивился чистоте. Саша второй день болен, но за порядком кто-то наблюдает.
- Пусть спит, - сказал он Гене. - Пойдем…
А за дверью сказал Маше:
- Пока Саша болеет, помогай маме. Вас трое, а она одна…
- Я и то сама все делаю… - бойко ответила девочка.
- Проснется, скажешь, что мы приходили проведать…
Ребята долго шли молча, потом Гена сказал:
- Поправится Сашка, надо ему помочь с уроками…
- Ясно… - подтвердил Ваня. - А ты знаешь, отчего он заболел?
- Я, что ли, доктор? - недоуменно посмотрел Гена.
- Тут без доктора все видно… Не примечательный ты, вот что я тебе скажу. Все надо примечать… Ты сапоги его видел?
- Ну, видел.
- Какие они?
- Сапоги как сапоги…
- Значит, ты ничего не видел… Сапоги у него худые, "каши" просят… Промочил ноги, а весна - не лето, вот и простудился… Ему сейчас надо сапоги, это самое главное…
- У меня нет вторых сапог, а ботинки старенькие, - сказал Гена.
Солнце уже свернуло с полдня. В переулке, по которому они шли, у плетня, еще лежал снег, и ребята слышали тихий говор незримых ручейков. Ваня остановился и посмотрел на родное "море". Лед на озере стал синий-синий, и по этому простору темной лентой пролегала зимняя дорога к далеким островам. У камышей, по заберегам, где скопилась вешняя вода, летели стайки уток, метались чайки.
Гена тоже смотрел на озеро и первый высказал совсем неосуществимую мысль:
- Если бы у нас с тобой были ружья, настреляли бы уток, сдали бы в сельпо, вот и деньги на сапоги…
- "Если бы"… - передразнил его Ваня. - Если бы у нас были ружья, да порох, да дробь, да если бы умели стрелять… Что пустое говорить!.. Проще - если бы у нас с тобой были деньги, пошли бы и купили…
Гена смолчал. Задача была сложной и казалась непосильной. А Ваня вдруг сорвался с места и решительно сказал:
- Идем к сапожнику…
Дядя Яков обедал, когда пришли ребята. Они поздоровались и остановились у порога. Сапожник удивленно посмотрел на них и спросил, что им нужно.
Из-за кухонной перегородки вышла хозяйка со сковородкой жареной картошки и, увидев ребят, пригласила:
- Проходите, садитесь…
Ребята сели на скамейку. У сапожника лицо было строгое, и Ваня подумал, что ничего не выйдет из его затеи, но присутствие хозяйки ободрило его.
- Мы пришли просить вас, дядя Яков, - несмело сказал он.
- О чем? - сапожник отодвинул от себя тарелку и, вытирая полотенцем большие продымленные усы, пристально посмотрел на ребят: - Если кому сапоги починить - не возьмусь. Вон видите, какая гора в углу. Все это надо сделать в срок, люди собираются на пахоту…
Рядом с низеньким столиком, на котором стояли коробочки со шпильками, гвоздочками, лежали куски дратвы, несколько шильев и молоток с клещами, - горой были свалены старые сапоги и ботинки разных размеров. Ваня даже испугался, увидев это старье. "Ничего, однако, не выйдет", - подумал он и сказал:
- Мы не о себе… Товарищ наш заболел, в школу не ходит. Сапоги худые, он и простыл…
- Когда сапоги худые, люди стараются обходить лужи, а вам-то все нипочем: река - не река, море - не море, - сказал наставительно дядя Яков. Голос у него был грубый, трескучий, и, глядя на его суровое лицо, Ваня потерял всякую надежду. - Ничего, ребятки, не выйдет. День и ночь сижу. Председатель колхоза сам часто наведывается, торопит - на полях вовсе мало снега осталось, скоро выезд, а босиком никого на посевную не пошлешь…
- Мы это понимаем, - сказал Гена, опустив голову, словно боясь колючих глаз сапожника. - Сашку жалко - на второй год может остаться. А учился хорошо…
Ваня обрадовался. "Молодец Генка, правильную линию взял…" - и торопясь, пока дядя Яков не сказал последнего, решающего слова, добавил:
- Мы за сапоги сами заплатим, хоть деньгами, хоть рыбой. Сколько скажете, столько и принесем. Вот лето придет, мы рыбачить будем, рассчитаемся. Обидно, дядя Яков, что Сашка из-за сапог на второй год останется во втором классе.
- А он чей, Сашка-то? - спросила хозяйка.
- Да Матрены Ореховой, - привскочил Ваня со скамейки, надеясь в хозяйке найти поддержку. - Трое их у нее.
- А-а-а, знаю, - протянула она. - Это вы про ее старшего говорите? Несчастная!.. Федор с Василием на фронте погибли, а ей одной приходится тянуть троих… Легко ли!
- Ей правительство помогает… - вставил дядя Яков.
- Правительство-то помогает, а мы что? Понимать надо чужую беду. Не в радость ей это… - горячо сказала хозяйка, глядя на мужа. - Великое ли дело - сапожонки изладить? Проговорим больше… Возьмись и сделай…
Ребята ликовали: хозяйка была на их стороне.
Сапожник кончил обед и, завертывая толстую цигарку, спросил уже более мягким голосом:
- Сапоги-то шибко поношенные?..
- Да, можно сказать, одни голяшки целые, переда и подошвы нужны, - сказал Ваня, все еще не веря в успех.
- Вот то-то и оно! Все равно что новые шить… Что ж вы не принесли? - почти сердито выкрикнул он. - Идете по такому делу - и с пустыми руками…
- Да мы только спросить пришли, - сказал Ваня. - Мы сейчас…
Ребята вскочили и, осторожно прикрыв дверь, убежали.
Обо всем этом мне рассказала Анна Федоровна и добавила:
- Сапоги для Саши были сделаны на неделю раньше, чем он встал с постели. Ваня и Гена помогли ему догнать класс.
Когда я стал прощаться, Анна Федоровна, как бы вспомнив о самом важном, сказала:
- Матрена Орехова потом приходила благодарить меня. А при чем здесь я?.. Ребят, говорю, благодарите да сапожника, а я тут не виновата…
Поздно осенью я снова побывал в колхозе "Моряк". В полях уже все было убрано, нигде не шумели молотилки, не стучали веялки, только неустанные тракторы еще урчали на полосах, поднимая зябь. Колхозники-рыбаки переключились на осеннюю путину, и на улицах, как и летом, было мало людей, зато возле школы, во время перемен, закипала возня: ребята бегали, боролись, играли в лапту, гоняли футбольный мяч.
Перед вечером я зашел в правление колхоза. Председателя не было. За большим письменным столом сидел уже немолодой очкастый бухгалтер, а против него - Ваня Поярков. Я сразу узнал его, хотя одет он был в новый серый пиджачок, и летние выцветшие вихры были острижены под машинку.
Они о чем-то спорили, и я не сразу мог понять.
- Это ж уравниловка… - горячился бухгалтер. - У нас так не ведется, чтобы всем поровну: сколько заработал, столько и получай. Отошли времена для лентяев…
А Ваня стоял на своем:
- Ну и пусть по-вашему уравниловка! Мы же не колхозная бригада… Сами разделим… А лентяев среди нас не было…
- Да пойми ж ты, голова садовая, одинаковых людей не бывает. Ты добыл рыбы больше, чем твои товарищи, значит, и получить должен больше. За Сашкины сапоги ты носил рыбу сапожнику?
- Ну, носил. За работу обещал, вот и носил…
- Так Сашка Орехов мог сам это сделать. Вы ж его обули, чего же надо?
- Может, и он носил, я не знаю…
Пришел председатель. Поздоровавшись со мной и узнав, о чем спор, сказал бухгалтеру:
- Перестань ты крутить ему голову со своими выкладками. На эти деньги мы не имеем никакого права, они заработали, они и разделят… - Он подошел к Ване. Тот встал и, не зная что делать, вертел фуражку в руках. - Так вот, значит, Иван Павлович, дела твоей бригады теперь в шляпе: от рыбозавода получена бумага, в которой говорится, что вы за лето сдали государству почти девяносто центнеров рыбы: язей, крупных щук и окуней, и за это вам причитаются большие деньги. Расчет уже давно составили, а выдавать боятся, как бы вы не потеряли свой заработок. А вы сделайте так: заведите каждый свою сберегательную книжку, они и переведут… Арифметику-то знаете?
- Разделим… - улыбнулся Ваня.
- Вот тебе бумага, завтра сходите к директору и договоритесь.
Ваня взял бумагу, бережно свернул ее и спрятал в карман.
Я поздравил Ваню с хорошими результатами рыбалки, спросил, как идут занятия в школе и все ли члены бригады успевают…
- Пока ничего… - коротко ответил он.
Я передал ему моток сатурна для лесок и крупные крючки, обещанные еще при первом знакомстве.
- Надеюсь, эти крючки вам понравятся, - сказал я, развертывая бумажку. - А книги вы получите от Анны Федоровны…
Ваня поблагодарил и заторопился: то ли спешил рассказать членам своей бригады, как решился вопрос с заработанными деньгами, то ли хотел показать мой подарок…
- Хорошие рыбаки у вас растут, - сказал я.
- Это будущая наша смена… - отозвался председатель, глядя через окно в потемневшую даль озера…
В тайге
"Глухой, неведомой тайгою…"
Третьи сутки мы пробираемся тайгой, переходим мелкие, но бурные речки, отдыхаем, где застанет ночь, а с рассветом снова трогаемся в путь. Тропа не торная, иногда чуть приметная, особенно по береговым зарослям. Кто ее проложил? Может быть, дикие звери или такие же, как мы, редкие гости этих необжитых мест.
Мой проводник - щупленький старичок из притаежной деревни, Аверьян Евстигнеевич, чем-то похожий на высохший гриб, в порыжевшей войлочной шляпе домашней катки, в коричневой выцветшей рубахе, едет впереди меня на шустром молодом Пеганке и, задирая кверху клочковатую седую бороденку, не первый раз говорит:
- Благодать-то какая!..
Это он хочет подбодрить меня. Ему, вероятно, тоже наскучило ехать по долине, среди вековечных лиственниц, елей и пихт, ехать, как по ущелью, из которого совсем не видно горизонта. И, должно быть чувствуя мое нетерпение - скорее добраться к намеченному пункту, добавляет:
- Вот поднимемся на перевал - и свет откроется… Там уж рукой подать до твоих лесорубов…
Его Пеганка быстро перебирает ногами и весело несет на себе не только хозяина, но и весь наш "запас" в переметных сумах: хлеб, зажаренный кусок баранины, туесок с медом и прочую дорожную снедь. Конь, по-видимому, не часто бывает в таких переходах, зорко присматривается ко всему, прядает ушами и всхрапывает. А мой Вороной - в летах - спокоен и медлителен. "Этот не сбросит…" - говорил Аверьян Евстигнеевич, передавая мне коня. Кроме моего дорожного рюкзака и пустого котла, притороченных к седлу, - на нем никакого груза; и идет Вороной неторопливо, размеренным шагом, как на водопой. За плечами у нас ружья: мало ли что в дороге может случиться, говорил старик.
Иногда долина раскрывается широко, и тогда мы попадаем в буйное веселое разнотравье. Лошади начинают сходить с тропы, хватать нежную зелень, и Аверьян Евстигнеевич говорит:
- Ну что ж… Вам покормиться надо, да и нам не вредно перекусить…
Мы делаем короткий привал и пьем чай. Только здесь замечаешь, что, кроме леса, обступившего нас, параллельно с долиной улеглись высокие горы, часто с оголенными вершинами, и хочется взобраться на какую-нибудь скалу и осмотреться.
…На четвертый день, к вечеру, мы, наконец, поднялись на перевал. Я попросил старика задержаться на минуту.
- Можно и отдохнуть… Видимость-то какая отсюда! - восхищается старик. - Загляденье!..
Воздух здесь настолько чист и прозрачен, что далеко на востоке виднеются, словно белые облака, заснеженные отроги Саянского хребта. А на север и запад, куда только хватает глаз, разошлись зеленые лесные просторы, среди которых, как острова среди моря, выступают голые вершины неведомых мне гор Кузнецкого Алатау. Солнце уже клонилось к закату, и казалось, вот-вот потонет в этом неоглядном зеленом море. Могучими волнами улеглись косматые горы, а по долинам уже разливался синий вечерний сумрак.
Деревья на перевале низкорослые, изуродованные бурями и зимними вьюгами, но сейчас здесь такая тишина, что звенит в ушах; холодно, хотя и не ощущается никакого движения воздуха.
- Однако пора ехать, - говорит Аверьян Евстигнеевич, - на Пеганке шерсть задубела. Припотел, а тут холодок…
И мы начинаем спускаться.
Любуясь изумительной картиной вечереющей тайги, я потихоньку запеваю:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной…
Аверьян Евстигнеевич долго слушает, потом говорит:
- Правильная песня, душевная… И до чего же силен человек! С Сахалину, подумать только, с Сахалину по таким вот дебрям да марям пробирался, ягодами да кореньями питался, все превозмогал. Вот она какая жизнь была! А за что? За свою правду переносил человек мученья…
Он смолкает, плавно покачивается в седле и, может быть, вспоминает то далекое, горькое прошлое, о котором у народа сложено немало тоскливых сердечных песен, потом поворачивается ко мне и продолжает:
- Теперь, друг мой, и тайга не та, и люди не те… Ты вот едешь к лесорубам. Эвон куда забрались люди! А почему? Государству своему богатства добывают. Стройка теперь у нас какая идет! Ого-го! Везде лес требуется… А вот отсюда, - он показывает рукою влево, - из Барнаула инженеры в эту тайгу железную дорогу прокладывают… Зашумит тогда тайга-матушка!..
Я знал об этом проекте, и напоминание старика заставило меня долго вглядываться в сумрачные долины. Хотелось увидеть широкую просеку и на ней вечерние костры строителей…
Неожиданно мой Воронко заторопился, стал "наседать" на Пеганку.
- Ты чего? - махнул на него рукой Аверьян Евстигнеевич. - Зимовье зачуял?
Действительно, у подножья горы, на широкой открытой поляне стояла избушка с навесом. Когда мы подъехали к ней, рядом оказалась небольшая горная речка, и лошади сразу же потянулись к прозрачной воде.
- Охолоньте маленько, - говорил им Аверьян Евстигнеевич, привязывая к столбам навеса и снимая переметные сумы. - Наглотаетесь холодной воды, потом с вами мучься…
Покончив с делами, он повел меня в избушку.
- Вот наше охотничье зимовье…