Федя высыпал муку из противня в круглую форму, Гришака положил сверху толстую круглую железину и стал быстро крутить прилаженный сверху винт от ручного вагонного тормоза. Винт прижал железину, и вдруг из-под нее выступило масло и потекло по тонкому желобку в алюминиевую кастрюльку.
- Ага, здорово! - с самодовольным видом потер руки горбун. - Понял? - обратился он ко мне. - Что, молоть пришел? Сейчас вот кончут… - Он обернулся к женщине: - Все, хватит. А то камень затупится, слышите, уже гырчит и гарью пахнет.
- Там еще зерно есть… - попробовала возразить женщина.
- Зерна нету, - твердо сказал горбун. - Нельзя дальше.
Тем временем Гришака открутил винт и вытащил круглый спрессованный жмых. Он отломил кусочек, попробовал:
- Ничего, вкусно. Можно пирожки начинять.
- Конечно, - Ваня отломил и себе кусочек жмыха. - Тут же масла сколько осталось! Давление ж не такое, как на заводе.
Федя Дундук тоже взял кусок и с удовольствием стал уминать его. Я не вытерпел, толкнул его в бок:
- Дай макухи попробовать.
Он молча, сколько влезло в рот, откусил, остальное с сожалением отдал мне. Макуха была мягкая, теплая, пахучая. Никогда я не ел ничего вкуснее этого жмыха.
Когда женщина забрала муку и ушла, Ваня быстро крутнул за ручку мельницу, так что действительно запахло гарью. В ведерко из-под камня по желобу посыпалась мука пополам с зерном. Потом он гусиным крылом вымел остатки муки и зерна, оставшегося между камнем и железной оправой, постучал кулаком по оправе и снова все вымел в ведерко. После этого взял литровую кружку и бесцеремонно влез в мое ведро.
- Зачем? - спросил я.
- Отмер, - сказал он спокойно. - Что ж ты думаешь, даром мельницей пользоваться?
- Так много?
- Хм, много! С ведра кружка.
- А тут чуть больше половины.
- Ну и что ж? Если б половина - взял бы полкружки, а раз больше - значит, кружку. Понял? Засыпай, - сказал он мне повелительно, бросив кружку с моей пшеницей в ящик.
Я засыпал зерно и стал крутить ручку самодельной мельницы. Камень вращался на стержне, к которому передавалось движение от зубчатого колеса, снятого с лобогрейки, того самого колеса, которое приводит в движение косогон.
Крутить было тяжело, но я так злился на жадного Ваньку, что не чувствовал этого, и решил не бросать, пока не смелю все зерно.
Молоть я закончил только к вечеру. Возле меня все время дежурил горбун, ждал, когда я кончу. Когда последние зернышки упали из ковша в круглое отверстие в центре камня, я так же, как он тогда, с силой несколько раз крутнул мельницу, чтобы высыпалась вся мука.
- Что ты делаешь? - закричал он, вскакивая. - Камень затупишь!
- Так там же моя мука!
- Твоя в ведре.
- И отмер, значит, и там еще остается с полкружки? Здорово! Жирно будет!
- Не твое дело. Смолол - и уходи. Погляди, сколько муки. Разве столько у тебя было зерна? Видишь, сколько примолу.
- Примол? Она ж рыхлая, ее надо притоптать…
- Ну, ладно, давай уходи, - не стал слушать меня Ваня.
Схватив ведро, я побежал домой.
3
Муки этой хватило ненадолго. К концу февраля у нас уже не осталось ничего, кроме полбочки соленых огурцов. Даже картошка кончилась. Раньше всегда хватало до весны, а в этом году почему-то все очень быстро убавлялось.
Начался настоящий голод. Надо было что-то предпринимать. Многие уходили куда-нибудь подальше в деревни и там на одежду выменивали хлеб. Решил идти и я.
- Один? - спросила мама.
- С Митькой пойдем, у них тоже с хлебом, как и у нас.
Митька уже стал немного видеть и правым глазом. Он давно рвался на улицу, но бабушка не пускала, боялась, что догадаются о причине болезни Митькиных глаз. Но это напрасно, наверное, никто о том случае уже и не вспоминал. Когда я предложил Митьке идти в деревню, он сразу согласился, да и бабушка не стала возражать.
- Ладно, иди, - сказала она ему, - там все равно тебя никто не знает. Только хорошенько правый-то глаз завязывай, а то застудишь.
Мама взяла у бабки Марины взаймы два блюдца муки, испекла мне на дорогу две пышки. Кроме пышек, она завернула еще с десяток соленых огурцов. Потом дала свои лучшие блузку и юбку, которые я должен был променять на хлеб, и мы пошли.
Тащить пустые санки было совсем не тяжело. Мы с Митькой взялись за веревку и бодро зашагали. Но на душе было как-то неспокойно. Дома осталась больная мама без единой крошки, а я иду куда-то далеко-далеко, сам не знаю куда, добыть хоть немного хлеба. Идем вдвоем с Митькой, без взрослых.
Мы вышли за поселок, миновали усадьбу МТС и направились по дороге на юго-запад. Ветер дул в спину, идти было легко. Там, где дорога спускалась вниз, мы садились на санки и съезжали. Так, идя и разговаривая, мы все больше удалялись от Андреевки, и мне казалось, что мы сможем пройти сколько угодно.
Я снова, уже в который раз, рассказывал Митьке про Никитина, про смелую женщину у мельницы, он слушал, поддакивал.
- Наган бы достать, - сказал он в заключение. - Никитина надо убить в первую очередь. Он, вражина, самый опасный. Немцам откуда знать, где, кто и что? А он всех знает и выдает.
Митька посматривал на меня красным безбровым слезившимся глазом. Но я завидовал Митьке: смелый он! И то, что он чуть не остался слепым, меня не отпугивало от него, наоборот, он как-то вырос в моих глазах, стал мне казаться героем.
- Жаль, у нас партизан нет, - вздохнул он. - Давно б уже этого Никитина не было.
- Откуда ты знаешь, что нет? Что ж они, всем будут рассказывать о себе?
- Конечно, нет, - настаивал он. - Ни одного поезда не взорвали, ни одного немца не убили… Да и где тут быть им? Были б у нас леса - вот это да. Ушел бы в партизаны…
- Говоришь, партизан нет? А кто ж листовки расклеивает на поселке?
- Да это так, чепуха! Вот ты скажи, где сейчас наши, фронт? Неужели теперь так все и будет и наши никогда не вернутся? Как ты думаешь?
Митькин вопрос застал меня почему-то врасплох: я никогда не задавал себе его - придут или не придут. Я просто ждал того дня, когда все фашисты будут перебиты, а Лешка, дядя Андрей, Митькин отец - все-все придут домой. И даже не верилось, что и Вовка и Егор Иванович уже никогда не вернутся. Опять будут школы, откроются магазины. А в магазинах все, что хочешь: хлеб, булки, колбаса, конфеты.
Я сказал об этом Митьке. Он усмехнулся, проговорил:
- Да-а! Колбаски б я сейчас съел. Помнишь, была такая - толстая колбаса, пахучая? Кажется, любительской называлась. Вот я ее любил! А теперь и тонкую жирную и то б уплел целое кольцо.
- Я больше любил халву. Вот вкусная до чего! И главное - много не съешь. Сто граммов и полбулки - и все, вот так сыт! А теперь, да! Килограмм бы съел! Почему так получается? Как все есть - не очень хочется, а как голод, так все съел бы? Вот я масло и яйца не любил, а теперь и за уши не оттянули бы.
Этими воспоминаниями мы вызвали у себя такой аппетит, что у меня в животе заурчало и нестерпимо захотелось есть. Митька, видимо, тоже почувствовал голод, он сказал мне:
- Сейчас где-нибудь в затишке перекусим, а то что-то есть захотелось… Вон, кажется, посадка впереди виднеется.
Вдалеке действительно была видна черная полоска, растянувшаяся через все поле. Мы прибавили шагу и, подгоняемые ветром, молча устремились к намеченному месту привала.
С утра была ясная, солнечная погода, теперь она стала портиться. Небо заволокло тучами, падал снежок. Ветер гнал поземку, заметал дорогу, местами дул с такой силой, что взвихривал снег, и, казалось, началась пурга. Но проходило немного времени, и снова по полю, обгоняя нас, бежала только небольшая поземка.
Черная полоса, принятая нами за посадку, быстро приближалась, и вскоре мы убедились, что ошиблись. Сначала мы не поверили своим глазам. Но когда подошли совсем близко, то увидели, что это не деревья, а люди. Сплошной поток людей до самого горизонта! Усталые, понурые, они шли и шли, не обращая на нас никакого внимания. Почти каждый из них тащил за собой саночки с небольшой поклажей.
Это голод выгнал людей из своих домов, и они шли в деревни, подальше от городов, искать спасения от голодной смерти. Они шли из Сталино, Макеевки, Горловки, из рудников и поселков многолюдного Донбасса.
Мы влились в общий поток, и никто на нас даже не посмотрел, будто мы так все время шли вместе со всеми.
Ветер усиливался, поднималась пурга. Он, наверное, изменил направление: когда мы вышли из дому, дул в спину, а теперь - в лицо.
Чем дальше мы шли, тем больше чувствовалась усталость. Люди, выбившиеся из сил, ложились отдыхать прямо на снег; некоторые, сойдя на обочину дороги и присев на санки, наскоро ели. Какой-то старик лежал без шапки, уткнувшись головой в снег - вероятно, давно уже умер, а шапку либо кто снял, либо укатил ветер, а возможно, ее здесь же засыпало снегом. Люди возле старика не останавливались: мертвецы в степи встречались очень часто.
Мы прошли еще немного, а затем решили сойти с дороги и перекусить. Я достал из котомки свои пышки и огурцы, дал Митьке.
- Ну, ладно, давай твое, а потом мое. У меня там голубь зажаренный, - сказал он.
- Голубь? Последнего уничтожил? - удивился я.
Митька молча кивнул, откусил желтенький кончик от огурца, сплюнул в снег.
- Бабушка уговорила, - сказал он и тут же успокоил себя. - Ничего! Вот придут наши - заведу разве ж таких!
После отдыха идти стало труднее. Во всех суставах была какая-то ноющая тупая боль. Митька тоже с трудом распрямил колени, но старался не подать виду, что очень устал.
- Вот что значит долго не ходить, без привычки сразу и ноги заболели, - сказал я.
- Ничего, привыкнем.
Мы прошли еще немного, совсем устали и решили в первом попавшемся селе проситься ночевать. Но такую массу народа, ежедневно проходящую через село, нельзя ни накормить, ни устроить на ночлег, ни обогреть. И, сознавая это, люди просились в избу только в исключительных случаях. А так как исключительных случаев было много - заболел человек, обморозился, то все хаты были заняты, и хозяйка на просьбу пустить переночевать приглашала к себе, говоря:
- Дивитесь, уже скилько тут. Як шо помиститесь, то зоставайтесь.
Мы ткнулись в одну, другую хату и, поняв, что с ночлегом безнадежное дело, испугались: неужели придется оставаться на улице? Одна женщина, заметив нашу растерянность, посоветовала:
- Вы, хлопчики, пойдить до клуба, там завжды ночують. Ще рано, и там народу, мабуть, не багацько.
В клубе одни голые стены да на полу солома. Людей, правда, было много, но место найти можно.
Мы подняли на руки санки и осторожно, чтобы не наступить на ноги лежащим, прошли в глубину зала, подальше от дверей. Здесь в уголке лежал старик и дымил табаком. Заметив, что мы никак не выберем себе места, он дружелюбно сказал нам:
- Садитесь, ребята, вот здесь. - Старик подвинулся, освобождая рядом с собой место. - Тут не дует. Соломы побольше под себя подложите - и будет хорошо. - Голос у старика был совсем молодым.
Мы обрадовались его приглашению и сели возле приветливого старика.
Я чувствовал себя совсем разбитым. Не хотелось ни есть, ни пить. Я очень боялся: вдруг заболею, что тогда со мной будет делать Митька? Не имея сил сдерживаться от боли во всем теле, я тихо стонал, кряхтел и беспокойно ворочался. Старик посоветовал мне лечь навзничь, а ноги поднять вверх, положив их на санки. Я послушался, и действительно стало немного легче.
Митька лег так же, как и я, задрав ноги, продолжая беседовать со стариком, который спросил, откуда мы, и, узнав, что мы идем, сами не зная куда, покачал головой.
- Трудное дело. Видели, сколько народу идет? И все хотят есть, - Он помолчал, потом посоветовал нам: - Вы далеко не забивайтесь - толку мало, везде немцы выскребли все. Постарайтесь уйти в сторону от людной дороги, куда-либо в глушь. Может, найдете хуторок, куда немцы еще не добрались. Там скорее достанете хлеба. А далеко забиваться не стоит - везде одно и то же. Да у тебя еще и напарник хлюпенький.
- Да нет, он ничего, - возразил Митька.
- Раскис совсем, - вздохнул старик. - Ну ты крепись, парень. Время тяжелое, правда, но надо перенести, выжить… Ты не поддавайся, - подбадривал он меня.
Пока стемнело, клуб наполнился людьми. Стоял приглушенный гомон, в темноте то там, то здесь вспыхивали яркие огоньки - светлячки папирос.
- О, шарят уже, - вдруг проговорил старик и стал быстро гасить свою цигарку.
Я приподнял голову и увидел у входа яркий пучок света от карманного фонарика и какие-то три тени, похожие на немцев. Свет блуждал по людям, выхватывая из темноты усталые, испуганные лица женщин, детей, стариков.
- Так вы вот так, ребятки, в сторону от дороги… За селом сразу сворачивайте влево, а не доходя до немецкой колонии - направо, через речку и прямо держите направление на бугор. Через бугор перевалите - будет село. Там переночуете и дальше пойдете, к лесу… - Старик говорил быстро, то и дело оглядываясь на приближающихся немцев - это были они.
- Если есть что ценное, лучше припрячьте, заберут, - сказал он нам и, вытащив из своей котомки сверток, быстро сунул его под солому, отодвинув подальше от себя. - Спите…
Старик отвернулся от нас и, накрыв голову полой парусинового плаща, притворился спящим.
Немцы проверяли документы, и поминутно раздавалось короткое отрывистое слово:
- Документ!
Они обращались только к мужчинам.
Яркий свет ударил мне в лицо, и я закрыл глаза. Потом круглое пятно света, похожее на "зайчика", пробежало по нашим санкам, перескочило на Митькины ноги и остановилось на его лице.
- Документ!
Митька моргал одним глазом, стараясь освободиться от яркого света, крутил головой и, наконец, закрыв глаз ладонью, стал зачем-то подниматься, силясь что-то выговорить.
- Ни… Никс документ…
Но свет от фонаря уже перескочил на старика и медленно ощупывал всего его с ног до головы. Сначала он задержался на старых, истоптанных, с многочисленными кожаными заплатами валенках, потом медленно пополз по серому, видавшему виды плащу, остановился на большом пустом квадратном кармане, на руке и вдруг прыгнул на голову.
- Документ! - немец бесцеремонно двинул сапогом по ногам старика.
Старик медленно поднял голову и, щуря глаза, недоуменно посмотрел на патрулей.
- Документ! - повторил немец, направив фонарик прямо в лицо старику.
Старик достал паспорт и подал его немцу. Тот долго смотрел на фотографию, потом открыл последнюю страницу, где стоял большой четырехугольный штамп немецкой прописки.
- Откуда?
- Из Горловки.
- Куда?
- Хлеба искать…
- Хальт!
Старик поднялся, и двое других немцев стали обыскивать его. Один засунул руку в котомку, порылся, потом ногой переворошил солому, на которой лежал старик и, не найдя ничего, бросил котомку на пол. Немец с фонариком возвратил паспорт и вдруг с силой дернул старика за бороду. Тот вскрикнул, схватившись за подбородок, но немцы, не обращая внимания, о чем-то быстро заговорили между собой.
- Ком! - немец махнул рукой старику, указывая на выход. - Бистро!
Старик поднял котомку и, ни на кого не глядя, пошел. Я рванулся было, чтобы сказать ему, что он не все взял, забыл сверток, но Митька толкнул меня ногой.
Старика увели, и он до утра так и не вернулся.
4
Я всю ночь ворочался от нестерпимой боли во всем теле и никак не мог уснуть. К утру совсем расхворался и думал только об одном: что будет делать со мной Митька? Я сердился на себя за то, что оказался таким "хлюпеньким", как сказал старик.
Митька успокаивал меня, говорил, что к утру все пройдет, потом, за полночь, незаметно подтянул к себе стариков сверток и, положив на него голову, уснул.
Народ стал подниматься рано, лишь только забрезжил рассвет. Не хотелось, чтобы они разбудили Митьку: ведь я не могу пошевелить ни ногой, ни рукой. Но Митька спал и ничего не слышал. Когда совсем рассвело, в клубе никого не осталось, только в дальнем углу лежал кто-то тихо и неподвижно.
Стало совсем холодно, и как я ни сворачивался калачиком - согреться не мог. Митьку тоже пробрало, он поминутно поворачивался с боку на бок. Но это мало помогало, и он вскочил на ноги.
- Бр-р-р… Как холодно! - потом он пощупал через солому сверток, прошептал мне в ухо: - Старик не приходил?
- Нет.
- Интересно… Что ж делать?
Я промолчал. Митька, наверное, думает, что я способен что-то делать. А я как колода. Просто обидно. Года два тому назад я был гораздо меньше, а бегал целыми днями - железные обручи катал по улицам - и не уставал. А тут вот прошагал день - и все.
- А ты как? - спросил Митька.
- Ноги распухли… Вот в этом месте распухли, потрогай…
Митька не стал трогать, поверил. Он сидел задумавшись.
- Ты о чем, Мить? Из-за меня, да?..
- Да нет… - Он помолчал. - А ты попробуй пройтись, может, разомнешься? Я о старике думаю. Что делать с его вещами?
- Надо было вчера сказать… Не дал.
- А ты думаешь, он забыл?
- А что ж?
Митька молча вытащил из-под соломы сверток и, прежде чем раскрыть его, осмотрелся кругом. Увидев лежащего в углу, он оставил сверток, пошел проверить, кто там, и тут же вернулся.
- Какая-то тетка умерла, - сказал он шепотом и принялся за сверток.
Митька засунул руку и вытащил… пистолет. Я не верил своим глазам. Забыв о боли, я подвинулся к нему, потрогал рукой холодную сталь пистолета, провел ладонью по шершавой рукоятке. Настоящий! Сердце забилось, хотелось схватить его и спрятать под самую рубаху.
- Осторожно, - отстранил мою руку Митька, а сам все вертел его перед глазом и вытирал рукавом. - Вот это вещичка!
Я стал ощупывать сверток и почувствовал под рукой круглое ребристое тело.
- Гранаты!
Митька полез и вытащил две лимонки.
- Вот с этим коменданту был бы верный капут! - радостно проговорил я.
- Да! - согласился Митька.
- Мить, давай поделим: тебе пистолет, а мне гранаты, - предложил я, так как знал, что он с пистолетом не расстанется.
- Ты подожди делить! - проворчал он, запихивая на место гранаты. - Видишь, какой это старик! Наверное, партизан. Может, важное задание выполняет, а ты тут делить задумал, - упрекнул меня Митька.
Мне стало стыдно. Действительно, как я не подумал о старике. Но когда я увидел, что Митька спрятал пистолет в карман и собрался уходить, я спросил:
- Куда ты?
- Пойду посмотрю, может, старика выручу.
- Митька! - взмолился я, чувствуя, что он задумал рискованное дело. - Не ходи. Ты все равно ничего не сделаешь, а найдут у тебя пистолет - сразу повесят.
- Не повесят! С такой штукой горы можно своротить! - похлопал он по карману, отвисшему под тяжестью пистолета. - Ты лежи, я скоро приду.
Митька ушел, и мне сделалось страшно одному. Я каждую минуту ждал, что вот-вот придут сюда немцы, схватят меня и потащат в комендатуру. И вдруг увижу там уже повешенного Митьку… А дома нас ждут с хлебом… Будут, будут ждать, но так и не дождутся и даже не узнают, где мы пропали.
Время тянулось медленно. Чтобы не думать о Митьке, я стал искать, чем бы отвлечься, и увидел мертвую женщину. Мне стало не по себе, выступил пот на лбу, на спине. В пустом, полутемном, ободранном клубе я вдвоем с покойником!