– Первая серьезная встреча во время удачного для немцев прорыва из Корсунь-Шевченковского котла. Мы стояли на внешнем обводе окружения в районе села Кобеляки. Шел снег. Немецкие танки стреляли из оврагов, скрываясь за домами. За короткое время были уничтожены две пушки из нашей батареи. Я стоял с орудием у занесенной снегом дороги. К нам подошел взвод СУ-76. Взводный спросил: "Где тут дорога?" А вокруг все засыпано снегом. Из-за домов появилась немецкая самоходка "фердинанд". Мы сделали по ней три выстрела, но снаряды чиркнули по броне, отлетали рикошетом, как мячики. СУ-76 прошла вперед метров десять, и тут снаряд из немецкой самоходки прошил "сушку" насквозь, а потом немец добавил в нее еще два снаряда. Так погибли наши самоходчики. Я побежал к установке, хотел снять прицел-панораму с орудия. Заглянул внутрь, а там… Чья-то оторванная рука, все в гари и дыму, месиво. Панораму заклинило, снять ее не могу. И тут я понял, что мне надо срочно сматываться, один бак у самоходки еще полный, и если сейчас немец выстрелит по ней, то от меня и воспоминания не останется. Я вылетел из самоходки, залег, прополз несколько метров, как снова болванка прошила СУ-76 насквозь. А потом еще с десяток снарядов прилетело. Страшный был момент… Немцы свободно доставали нас пулеметным огнем, начался сильный минометный обстрел. Ящики со снарядами на нашей огневой загорелись от пулеметной очереди. Мне приказали отойти на несколько сот метров за овраги. Покатили пушку. На отходе попали под артобстрел бризантными снарядами, фронтовики знают, что это за "удовольствие"… Вдруг наводчик орудия, молоденький татарин, вспомнил, что забыл прицел на огневой. Вернуться за прицелом он отказался, говорил: "Не пойду! Там немцы!" Пришлось заставить. Вот такой был мой первый опыт "борьбы с танками противника".
– Когда Вы приняли батарею под командование?
– Первый раз пришлось принять командование батареей в марте 1944 года под Проскуровом. Во время боя случилось ЧП, внезапно исчез комбат-2, старший лейтенант Салтыков. Через несколько часов его нашли в стоге полусгнившей соломы. Он был невменяем, бормотал что-то невнятное. Его повезли в госпиталь для выяснения – действительно ли он тронулся умом или придуривается, чтобы скрыть дезертирство. А свихнуться в ПТА было легко. Салтыков из госпиталя к нам не вернулся. Меня назначили командиром батареи, но в июне того же года я вернулся к обязанностям командира огневого взвода и снова стал комбатом только через несколько месяцев.
– Были случаи, что бойцы сходили с ума?
– Бывало. Помню, в Карпатах к нам пришел на пополнение солдат Бураков, молодой парнишка. Внешне выглядел спокойным, только был чрезмерно молчаливым… Все хорошо, но по ночам он будил и пугал нас дикими криками, какими-то предсмертными воплями. Выяснилось, что однажды ночью Буракова и его трех товарищей, уснувших в боевом охранении, захватили врасплох немецкие разведчики. Бураков успел затаиться в кустах, накрывшись плащ-палаткой. Одного его товарища немцы сразу уволокли к себе, забив рот кляпом. А двоих других немцы долго душили и резали. То ли ножи были тупые, то ли солдаты сильно сопротивлялись. Бураков лежал в кустах и, умирая от страха, видел это жуткое зрелище, как хрипели и дергались тела его погибающих друзей…
И каждую ночь он видел эту картину во сне. Стал панически бояться темноты.
Со временем эти ночные припадки участились, и психика Буракова окончательно сломалась. Его отвезли в санбат, и к нам он уже не вернулся.
– Почему в июне вы ушли снова командовать взводом?
– Из резерва прислали нового комбата. Служил он ранее командиром гаубичной батареи в полку РГК, под Курском был тяжело ранен и после годового скитания по госпиталям и офицерским резервам он возвращался на передовую. Батарея занимала позиции у подножия высоты, прозванной нами "Кобыла".
Вдруг, вижу, к нам едет на "виллисе" начальник штаба дивизиона капитан Макухин. Я еще удивился. Штабные к нам никогда носа не казали, того же Макухина я последний раз видел на батарее в феврале, и то во время затишья… Рядом с Макухиным был высокий статный, усатый и уже немолодой капитан. Новенькая с иголочки форма, начищенные до блеска хромовые сапоги, редкая на фронте кавалерийская портупея. На груди – боевые ордена и две медали. Вид строгий, внушительный. Я, как положено, доложил начштаба – обстановка спокойная, имеем полный БК, потерь на батарее нет, держим огневые позиции по гребню высоты, и так далее.
Макухин пожал мне руку и сказал: "Привез вам командира батареи".
Новый комбат начал принимать у меня дела. В первую очередь его возмутило мое имя-отчество, как это, Моисей Исаакович, а не Михаил Иванович, например.
Потом он потребовал показать ему блиндаж комбата. И когда он узнал, что у меня нет отдельного блиндажа и что я сплю вместе со вторым расчетом в ровиках возле орудия, – его изумлению не было предела.
Его реакция на услышанное была следующей: "Подрываешь дисциплину и авторитет офицера! Ничего, я наведу у вас порядок!.."
Собрал новый комбат личный состав батареи и хорошо поставленным командным голосом предупредил, что не потерпит никаких нарушений воинских порядков и уставов. В тот же день бойцы батареи стали строить этому комбату огромный блиндаж с отдельными отсеками для ординарца и телефониста.
И зажил этот комбат барином, поражая всех своим высокомерием, неразумной требовательностью. У орудий он почти не появлялся…
К солдатам относился свысока, с подчеркнутым пренебрежением.
Все его придирки облекались в строго уставную форму. Бойцы начали роптать: "Что за надзирателя к нам прислали…" Ненависть и черная злоба по отношению к комбату копились в сердцах солдат батареи.
На передовой стояло затишье. Вдруг комбат отлучился и вернулся на батарею с женщиной! Привез на передовую деревенскую девушку 19 лет, которая уже успела ему родить в тылу ребенка! Познакомился с ней в госпитале, где она работала санитаркой. Это же надо додуматься, привезти гражданского человека на передний край. А потом этот комбат вообще "съехал с катушек".
Приревновал одного из командиров расчетов к своей даме и ночью, выбрав момент, когда у пушки никого не было, незаметно запихал в ствол орудия дерна.
Пушку должно было разнести при первом же выстреле, а весь расчет убить или покалечить. И меня заодно отправить на тот свет или в штрафную…
Хорошо, что ребята заметили, как комбат крутился на огневой.
Мы быстро прочистили ствол. Вскоре с НП комбата поступила команда: "Ориентир такой-то, немецкий наблюдательный пункт на дереве. Открыть огонь!" Этот подлец и хладнокровный убийца хотел понаблюдать, как весь расчет вместе с орудием взлетит на небо.
Мы выстрелили четыре снаряда, три из них попали точно в цель.
Комбат пришел на огневую и сквозь зубы процедил: "Ты, Дорман, оказывается, у нас хитрец. Но со мной тягаться – молод еще, кишка тонка. Ничего, доберусь я до вас, от меня никто не уйдет!.." И вот с таким дерьмом пришлось воевать рядом.
Командир дивизиона Кузнецов знал все, что творится у нас, вероятно, у него был "штатный стукач" на нашей батарее.
Зная о назревающем на батарее конфликте, Кузнецов перевел меня командовать взводом управления вместо убитого КВУ.
Много чего еще "неординарного" натворил этот комбат.
А потом началось общее наступление, и тут произошло следующее событие.
Осенью сорок четвертого года, уже в Восточной Словакии, бойцы батареи пристрелили по-тихому этого комбата во время артобстрела.
Довел он ребят до "белого каления".
Объявили, что погиб от осколка вражеского снаряда.
Замполит произнес пламенную речь над могилой павшего смертью храбрых капитана. Командир дивизиона был в курсе, что там произошло на самом деле и кто стрелял (как, впрочем, знали и многие артиллеристы), но, слава Богу, виду не подавал.
После гибели комбата мне приказали вернуться на батарею и снова принять ее под командование.
Потом приехали на разборки представители из СМЕРШа дивизии.
Нарыть они ничего не смогли. Сидели в штабе дивизиона и вытаскивали свидетелей на допрос.
Мы находились на передовой, в низине, и немцы, из каменного фольварка расстреливали нас из пулеметов.
По телефону из штаба требовали срочно прислать свидетелей.
Ребята ползли в тыл под плотным немецким пулеметным огнем. Один из них, который мог в принципе "расколоться" на допросе, получил по дороге в штаб ранение в ногу и сразу был направлен в санбат.
На батарее все облегченно вздохнули… И такое бывало на фронте…
Несколько слов надо сказать о командире дивизиона майоре Кузнецове. За глаза его называли по-свойски, но с уважением, просто – Федя, был он одной из самых противоречивых человеческих натур, которые мне пришлось встретить на протяжении всей жизни. Смесь достоинств и недостатков.
Майор Кузнецов был кадровым военным, родом из Горьковской области.
В 1943 году ему было лет тридцать пять от роду.
Дивизионом он командовал с 1942 года и был в нем "бог и царь", окруженный денщиками, холуями и ППЖ.
И вроде человек справедливый, толковый, решительный, но самодур. Вспыльчивый, но не злопамятный.
За всю войну я не помню, чтобы он кого-то "упек" в штрафную роту, хотя мог это сделать много раз. Большой любитель выпить, бабник и охальник, знаток матерного языка, он был любим солдатами.
Если бы не пил – был бы идеальный командир.
Отчаянно смелый по пьянке, он в конце войны очень захотел выжить, при себе держал военфельдшера и стал постоянно подставлять других под пули… Вместо войны "заболел трофейной лихорадкой" и на этой ниве заметно преуспел.
За наградами особо не гонялся, имел четыре ордена, включая орден Красного Знамени, хотя мог при желании навесить себе на грудь еще несколько.
Федя был в хороших отношениях с начальником штаба артиллерии дивизии.
Любил действовать самостоятельно, а не подчиняться пехотным начальникам. Поэтому когда нас придавали пехоте, он бывал недоволен и раздражен: "Опять эти обалдуи из штаба артиллерии отдают нас для "поддержки штанов!"
Любил покрасоваться на людях. Не раз случалось, под обстрелом, когда мы с ходу разворачивались на самом "передке", под носом у противника, его громогласные команды и изощренная хмельная брань далеко разносилась, так сказать, над полем брани. Возможно, и до немцев долетало: "Смотри, пехота, как истребители воюют! Не прячьтесь по кустам! В штаны напустили! В душу! В бога! Мать-перемать!" И гнал свой "виллис" вперед до упора, а мы, само собой, летели за ним.
Конечно, часто "залетали", и многие ни за что сложили свои головы.
Часто, слишком часто…
В Карпатах, уже после Ужгорода, на марше в горах, наш Федя по пьяной дурости угробил половину дивизиона. Пехотная колонна остановилась впереди нас перед поворотом дороги. Немцы держали дорогу под плотным огнем, и все, кто отважился выскочить за поворот, были сметены немецким артогнем.
Перед нами была пробка из подбитых машин.
Кузнецов обложил пехоту по матушке и крикнул: "Сачки! Мы вам покажем, как воюют гвардейцы!" Дал приказ продолжить движение вперед.
И когда мы появились из-за поворота, то попали под точный артналет.
Потери наши были больше 50 %… И даже этот случай бойцы Феде простили…
Непростой был человек. Евреев не любил, но при мне на эту тему много не разорялся. Хотя мог позволить себе ляпнуть, что-нибудь такое: "Ты что там с орудиями встал?! Палестина тебе там, что ли!?"
На Одере, в районе Глейвице, подъехали к переправе.
Весь берег завален трупами после неудачной переправы и ликвидации немцами плацдарма, захваченного ранее нашими стрелками.
Одер в том месте был шириной метров триста.
На том берегу нашей пехоты уже не осталось. Федя мне приказал переправиться с одним орудием на немецкий западный берег и закрепиться.
Я спросил его: "Товарищ майор, я что, один плацдарм держать должен? Кто-нибудь еще будет?"
В ответ: "Нет. Надо будет, мы тебя с этого берега поддержим!"
Переехал по понтонному мосту на противоположный берег. Семь человек, одно орудие, половина БК…
Без связи… Сразу за нами саперы расцепили понтоны и увели их в сторону.
Одним словом, пустили нас помирать смертью храбрых, "на живца".
Когда ночью до нас добралась полковая разведка с соседнего плацдарма, мы долго не могли поверить, что до сих пор живы.
А пустить мою батарею под танки впереди пехоты для командира дивизиона тоже было плевым делом.
Впереди немецкая деревня.
Кузнецов дает приказ: "Двигай туда, займи деревню и дай зеленую ракету, что деревня наша!" Приказ получен. Без разведки движемся вперед.
А за домами немецкие танки…
– Кто из ваших солдат, командиров орудий, наводчиков, водителей вам наиболее запомнился?
– Помню почти всех, с кем пришлось служить вместе в разное время.
В декабре 1943 года, когда я прибыл на передовую и принял под командование взвод, двумя моими расчетами командовали Воловик и Батурин.
Командир второго орудия Воловик, парень 26 лет, москвич, человек образованный и культурный, до войны успел закончить учительский институт и готовился преподавать историю в люберецкой школе. Очень смелый боец.
Первым расчетом командовал старший сержант Батурин, бывший токарь Челябинского тракторного завода. Старожил дивизиона, воевал в нем с лета 1943 года. Командир был толковый и волевой, но обладал тяжелым своевольным характером. Человеком был грубым и самолюбивым, с суровым нравом, всегда пытался подчеркнуть свою исключительность, держался уверенно, жестко, а порой – нагло. Командовать таким человеком было непросто.
И Батурин, и Воловик после ранений возвращались на батарею, что само по себе было героическим поступком. Ведь добровольно к нам никто не приходил.
Старший сержант Строкач, мой помкомвзвода, умевший ладить с людьми. На него я всегда мог положиться.
Младший лейтенант Володя Пирья, пришедший к нам в конце 1944-го. Погиб нелепо, подорвался на собственной гранате.
Командир орудия Мальков. Добрый, но умевший быть строгим. Солдаты его любили и доверяли ему. Своих и чужих солдат он называл "милок", так Малькова все на батарее звали Милок. Погиб в конце сорок четвертого года. Немцы просочились на батарею, и Малькова ранило разрывной пулей в шею.
До санбата его не довезли.
Мой ординарец и связной Никитин, казавшийся мне пожилым в его 46 лет. Простой человек, отличавшийся природным тактом, умом и естественной добротой. У него был сын на фронте, мой одногодок, так он заботился обо мне, как о своем родном сыне.
Наводчик Ковалев, до войны работавший помощником шеф-повара в хабаровском ресторане, знаток французской и китайской кухни. Возил с собой коробку красного дерева с набором невиданных нами кулинарных инструментов. Все мечтал попасть служить поваром в обслугу к какому-нибудь генералу. Но никаких попыток изменить свою фронтовую судьбу Ковалев не предпринимал, а честно воевал наводчиком "сорокапятки". Это достойный поступок.
Командир четвертого орудия Рахматуллин, из Татарии, погибший в конце войны.
Водитель Зайко, бывший моряк. Прекрасный солдат и товарищ, один из лучших водителей дивизиона. После ранений вернулся в дивизион. Редкий случай, чтобы шофер, который везде нарасхват, захотел из госпиталя возвращаться в часть, где ему предстоит почти ежедневно "выскакивать" на прямую наводку. А выдвигаться на позицию и сниматься с нее часто приходилось под немецким огнем.
Лейтенант Волосов, воевавший до ранения в гаубичном полку и после госпиталя попавший в ОИПТД. У нас был снова ранен. Надеюсь, что выжил.
Старшина батареи Алимов, пришедший к нам из роты ПТР. Веселый, смелый, разбитной, кадровый солдат призыва 1940 года.
Опытный наводчик, бывший учитель из казахстанского Чимкента Хайрулла Керимбеков, с которым я был дружен.
Своеобразной личностью был сержант Кокотов. До войны – доцент пединститута. В войну был капитаном, командиром зенитной батареи, охранявшей штаб армии. Импозантный, представительный, интеллигентный, внешне напоминал генерала. Угодил в штрафную роту, но благополучно пережил свой срок в ординарцах у ротного командира штрафников. К нам пришел сержантом.
Хитрый был человек. Дошлый. То у него перед боем срывало дульный тормоз с ЗИС-3, то горючего для тягача не осталось. Умел выживать этот товарищ.
Командир орудия Синельников, кубанский казак, кавалер двух орденов Славы. Прекрасный охотник. Мимо нас как-то гнали колонну пленных, и среди них Синельников увидел "власовца", служившего у немцев ездовым. Оказалось, что это его бывший сосед по станице. Синельников сильно избил соседа-предателя, но убивать не стал и другим не дал.
Еще раз повторюсь, что помню многих, и если продолжу сейчас дальше перечислять, то вы быстро устанете.
– Какие потери нес ваш ОИПТД?
– За полтора года моей службы в дивизионе в строю осталось не больше 25 % первоначального состава, но это включая штабных.
Из моих солдат, из декабрьского состава 1943 года, выжили и довоевали на батарее только Воловик, Никитин, Батурин, Зайко. Из семи командиров взводов, воевавших в дивизионе в начале сорок четвертого, выжил я один.
Взводных лейтенантов убивало у нас очень часто.
Потери истребителей танков были действительно тяжелыми.
В январе 1945-го мы вели бои местного значения. Дивизион сильно потрепало.
От моей батареи осталось одно орудие и семь человек личного состава.
На переправе через Одер мы потеряли четыре пушки и тридцать солдат, и это считалось небольшими потерями.
Когда 1 мая 1945 года дивизион входил в Моравскую Остраву, то в нем оставалось восемь "трехдюймовок" ЗИС-3 и полсотни солдат…
И люди у нас еще продолжали гибнуть в первые майские дни сорок пятого года. Несколько человек батарея потеряла уже 5 мая во время поисков утерянного Знамени дивизии в чешских лесах, в стычках с отступающими на запад немцами.
В конце войны пехоту вообще не жалели, да и нас, противотанкистов, тоже.
Нравственный уровень многих старших командиров был низким.
Доброты, гуманности или бескорыстия у них искать было бесполезно.
Вот такие малокомпетентные в военном деле начальники ради орденов и карьеры кидали своих подчиненных в самую пасть смерти.
Бессмысленно, бездушно, ни за что.
ОИПТД вообще стали использовать как ударную часть, мы уже не чувствовали разницы с пехотой
Мы шутили, мол, можно нам смело штык на радиатор приварить.
Использовали нас зачастую даже без поддержки стрелковых подразделений.
А сколько раз артиллеристам приходилось вступать в стрелковый бой с личным оружием?! Если рассказать… Реально выжить можно было только в крупной артиллерии РГК.
– Были ли случаи трусости в бою в вашем ОИПТД?
– Никто у нас орудия в бою без приказа не оставил. Патологических трусов в расчетах не было.
– Как лично вы справлялись со страхом смерти? Все же в смертниках служили, недаром говорят – "Прощай, Родина".
– Смерть всегда была рядом с нами. Сколько раз я был на волоске от гибели, сам того не замечая. Понял это только после войны.
Стыдно было быть трусом, ведь бойцы батареи смотрели на меня.