Страх смерти мне удавалось побороть, но был уверен, что живым я из боев не уйду. Многие в глубине души таили надежду вернуться живым или в крайнем случае умереть быстро, без мучений. Я готовил себя к худшему.
Постоянное внутреннее напряжение. Особенно тяжело было возвращаться на передовую после короткого отдыха. А потом втягиваешься в бои, и уже нет даже душевных и физических сил думать о возможной гибели.
Мне часто везло. Ладно, если в бою убьют, но смерть была везде и шла по пятам. Едем в Карпатах. Саперы проверили узкую дорогу и дали добро на проезд. Моя машина шла первой. Вдруг взрыв мины под колесом. Всех по сторонам разметало. Только я и водитель остались целыми.
Спал в ровике на передовой, со мной еще два бойца. Тесно. Рядом стоял стог с сеном. Встал, прошел до стога 15 метров, и тут сзади взрыв! Прямое попадание в ровик. А мне только осколок в лицо достался…
В Чехословакии, в уличном бою, нарвался на пулеметную очередь почти в упор. Остался жив, только пилотку прострелило. Или шел бой на каком-то кладбище, бежал вдоль стены. Снайпер выстрелил… и пуля только обожгла подбородок.
На Украине в конце марта 1944 года мне приснился сон, что я ранен осколком мины в живот и умираю. Я проснулся среди ночи в холодном поту. И принял этот сон как предзнаменование, решив, что так и будет.
До самого конца войны я постоянно в бою надвигал свою полевую сумку на живот, защищаясь таким образом от предназначенного мне осколка. Так я обманывал судьбу…
Было еще много нелепых неожиданных смертей.
Вроде и боя нет, а люди погибали. В декабре сорок четвертого солдаты батареи варили что-то в ведре для себя. Вместо дров использовали ящики из-под мин. Недосмотрели и положили под костер ящик, в котором еще была мина. Взрыв. Трое раненых.
Под Шепетовкой, на окраине села стоял тлеющий дымящийся дом. Зашли внутрь погреться да заодно выбить вшей. Стена обрушилась. Один наш товарищ умер от ожогов.
От своей судьбы никто не ушел. Наш почтальон Волчков, человек, никогда не принимавший участия в бою, шел в колонне. Положил свой автомат на повозку роты ПТР под брезент. И когда доставал его, видно, рукояткой затвора за что-то зацепился. Выстрел, получил пулю в живот из своего автомата, и нет Волчкова.
У нас был Забродин, бывший сварщик на танковом заводе. Его забрали в армию в 1942 году. Жена Забродина узнала, что есть приказ об отзыве с фронта специалистов для оборонной промышленности, и долго бегала в тылу по начальникам, добралась до генерального конструктора и добилась, выхлопотала для мужа вызов на завод в Челябинск. Завод нуждался в квалифицированных специалистах. У Забродина уже лежали в кармане все документы на демобилизацию. Нужно было "рвать когти", а ему еще захотелось получить новые сапоги. Побежал Забродин на склад, а по дороге его тяжело ранило. До санбата не довезли – умер… Судьба такая…
– Сколько времени занимало подготовить хорошего наводчика орудия?
– Теоретически на подготовку наводчика требовалось три-четыре дня.
Наводчик следит за шкалой барабана, выставляет прицел с учетом упреждения. Вроде все просто, но… Наводчиком может быть не каждый. От него многое требуется – быстрота, аккуратность, даже скрупулезность в действиях, и, главное, хладнокровие. Быстро и точно навести орудие на движущуюся цель, когда вокруг с визгом рвутся снаряды и мины, стучат о щит орудия пули и танки нагло прут на огневую позицию, стреляя на ходу. Неаккуратность или медлительность наводчика дорого обходится расчету.
Хороший наводчик на тренировках попадал в ствол дерева первым же выстрелом, на расстоянии 700 метров.
– Какими качествами должен был обладать командир орудия в ПТА?
– Вся наша война – это прямая наводка. И роль командира орудия в ПТА более ответственна, чем в крупной артиллерии, где стрельба ведется с закрытых позиций или из укрытий и где командиры орудий противника не видят, получая все данные для стрельбы с НП комбата или от КВУ по связи. Другое дело у нас. Командир орудия должен сам определять данные для стрельбы, управлять огнем, корректируя стрельбу, и при этом поддерживать в своих людях спокойствие и уверенность, даже когда вражеские танки и автоматчики находятся в ста метрах от огневой позиции.
Поэтому командир орудия в ПТА должен быть смелым и думающим человеком, со стальными нервами.
– Как происходило перевооружение дивизиона осенью 1944 года?
– Получили пушки ЗИС-3, "трехдюймовки". Эти орудия были вдвое тяжелее, чем "сорокапятки", и управляться с ними на прямой наводке стало гораздо труднее. Громоздкие орудия с большим прямоугольным щитом.
Видно за три километра невооруженным взглядом. Так или иначе, из-за этого мы особенно навлекали на себя огонь противника – пулеметный, минометный, артиллерийский. Нам не требовалось особой переподготовки, чтобы воевать на этих орудиях. Провели одну учебную стрельбу, и все.
А дальше, как всегда, выскакиваем на позиции, ставим пушку и начинаем стрелять. Сошники после третьего выстрела уходили в рыхлую грунт, но мы даже не подкапывали землю под них. Просто подкладываем бревна под сошники.
– Первый немецкий танк, подбитый из "трехдюймовки", помните хорошо?
– Да. В Польше. Пехотная рота, человек сорок, окопалась впереди нас метрах в 300-х. Из-за холма выскочил немецкий средний танк и начал давить пехоту. Мы попали в него первым снарядом. Танк задымился и ушел догорать за бугор.
– Как пехота относилась к артиллеристам ПТА?
– С уважением, для них мы были защитой и большим подспорьем, дополнительным шансом выжить в "мясорубке" войны.
На марше проезжаем мимо пехоты, так сразу начинается обмен традиционными приветствиями: "Не пыли, пехота!". В ответ раздавалось – "Эй, прощай Родина! Ствол длинный, жизнь короткая!" В бою на передовой пехота радовалась, когда нас ставили рядом, но при этом все пехотинцы предпочитали занять позиции подальше от наших орудий, прекрасно понимая, что первый огонь примут на себя и пойдут на тот свет – "сорокапятчики". Находиться рядом с нами было большим риском.
А бывало, что из-за близости к немцам нас своя артиллерия принимала за противника, и мы получали "подарки" от своих.
– Один из артиллеристов, служивший в ИПТАПе, вспоминал, что перед каждым боем на огневые приходили офицеры штаба полка и политработники, которые заменяли в бою выбывших из строя бойцов расчетов. В вашем дивизионе тоже существовала такая традиция?
– Мне трудно поверить, что такое где-то было. Никто и никогда к нам во время боя не приходил. Ни штабные офицеры, ни всякие там замполиты и парторги. Никто не хотел в бою находиться рядом с нами.
И если в каком-то ИПТАПе такое происходило, то скорее всего это был приказ командира полка. Я начальника штаба дивизиона по 4–5 месяцев не видел даже вблизи со своей огневой позицией. Что тогда говорить об остальных.
Замполит у нас был из бывших газетчиков районного звена. Был еще парторг, грузин. Они умели красиво говорить пламенные речи, но в боях не участвовали.
– Какой эпизод войны для вас самый тяжелый?
– В марте 1945 года, под Балатоном. Мы отходили, отбиваясь от немцев. Человек пятьдесят, пехота и артиллеристы. Немцы окружили наших раненых в какой-то ложбинке, метрах в ста от нас. Пробиться к ним на выручку мы не смогли. Раненые долго кричали нам: "Добейте, братцы!"… Этот крик преследует меня всю мою жизнь…
– Вы упомянули в рассказе случай потери Знамени дивизии. Что за история?
– История очень неприятная. 4 мая 1945 года два штабных "студебеккера" вышли из штаба дивизии в районе Фридека, повернули в направлении села Водяница и исчезли. Одна машина принадлежала шифровальному отделу дивизии, и там были секретные документы, карты и шифры. Во второй машине под охраной комендантского взвода находилось Знамя дивизии и Знамя нашего ОИПТД, которое еще в 1943 году было передано в штаб дивизии на хранение.
Дивизион дислоцировался близко к району, в котором исчезли машины.
К нам прибыл командир дивизии со свитой штабных начальников, группой из СМЕРШа и дивизионной разведротой.
Весь личный состав дивизиона собрали и пустили на прочесывание и поиски Знамени в пешем строю. Нашедшего знамена заранее пообещали представить к званию Героя. Командиры решили, что Знамя находится в селе Водяница.
Мы взяли штурмом это село. Батарея потеряла в этом бою бывалого солдата и многодетного отца, пожилого наводчика Катанина, был тяжело ранен казах Мухамбетов, бывший шахтер из Караганды. Три человека получили легкие ранения. Было несколько убитых и на других батареях.
В ходе боя мы не нашли ни машин, ни документов, ни людей.
В штабе артиллерии служил мой земляк Аркадий Захаревич.
От него я имел достоверную информацию, что происходит. Через пару дней я встретил Захаревича, и он рассказал, что нашли место, где машины попали к немцам, но там обнаружили только трупы бойцов. Машины со всей начинкой немцы угнали. Генерал, наш комдив, не терял надежды найти знамена.
Прочесывание местности продолжалось.
Седьмого мая наш дивизион вместе с дивизионными разведчиками отправили в рейд в тыл противника – к Праге. За день мы прошли на машинах по немецким тылам 150 километров. Утром восьмого мая дивизион попал в немецкую засаду.
Снова были потери. Мы похоронили убитых, перевязали раненых…
В тот же день мы соединились с солдатами 1-го УФ.
Девятого мая мы праздновали Победу.
Выпивший лишнего начальник штаба Макухин проговорился и рассказал комбатам Романову, Дмитриеву и мне, что проблема со Знаменем благополучно разрешилась. Мол, нашли наши сожженные машины, оформили акт, что все знамена и документы сгорели во время боя в машинах. Пепел собран в отдельную специальную урну с гербовой печатью. Все документы оформили должным образом, и урну отправили на самолете под охраной в Москву. Мол, наша дивизия спасена от расформирования, а многие офицеры от разжалования.
И все остались довольны…
Но 10 мая в одной из чешских гражданских больниц танкисты из армии Рыбалко обнаружили раненого старшего лейтенанта, шифровальщика штаба нашей дивизии, числившегося уже павшим смертью храбрых.
Он потребовал, чтобы с ним срочно встретились представители СМЕРШа, и сказал, что он хочет передать важное, срочное и секретное сообщение.
Танкисты и прислали к нему своих "особистов". Шифровальщик рассказал, что во время боя, будучи раненым, он успел сжечь все шифры, и достав саперную лопатку из-под сиденья убитого водителя, сумел отползти в сторону и надежно запрятать сорванные с древка полотнища знамен, закопав их в земле под каким-то сараем. Потом он потерял сознание и не помнит, как очутился в больнице за добрую сотню километров от места боя. Доложили Рыбалко.
Танковый командарм приказал выделить санитарный самолет, и шифровальщика доставили под Фридек. Он показал тот самый сарай, но закопанных знамен не нашли. Шифровальщика направили для дальнейшего расследования ЧП в Москву. А по "солдатскому радио" до нас доходили дополнительные детали этого происшествия.
СМЕРШ выяснил, что вечером 5 мая "штабники" напились до чертиков во Фридеке, после чего посадили в свои машины девок из санбата и ДОПа и поехали дальше на пикник, догуливать на природе.
Да не на ту дорогу свернули и нарвались на немцев. Нашу дивизию сразу отвели в Польшу. 16 июня сорок пятого мы стояли уже в Польше, в Пшемысле.
Командир дивизии приехал к нам попрощаться в ОИПТД.
Генерал поблагодарил бойцов за верную службу и сказал, что нет вины солдат дивизиона в утере Знамени ОИПТД, поэтому наш дивизион не подлежит расформировке, а просто получит другой номер и будет выведен из гвардии с последующей передачей в обычную стрелковую дивизию.
Он добавил, что личные гвардейские звания и награды будут сохранены всем офицерам и солдатам дивизиона.
А нашу гвардейскую дивизию полностью расформировали…
– Чем осталась война в вашей памяти?
– Война для меня является самым значительным, самым сильным ощущением в жизни. На ней я узнал цену человеческой жизни, увидел, каким жестоким и безжалостным становится человек на войне.
Война не забывается. До сих пор часто снится…
Зимаков Владимир Матвеевич
О начале войны я узнал, когда немецкие самолеты начали бомбить Смоленск, где мы тогда жили. Это было либо 22-го, либо 23 июня. Наша семья эвакуировалась, а в 1943 году, по достижении 18 лет, меня призвали в армию.
Привезли нас сначала в Моршанск, что в Тамбовской губернии, а потом, погрузив в эшелон, отправили на учебу в Меликесские лагеря в Ульяновской области. Белье нам выдали новое, а вот обмундирование старенькое, видимо, снятое с наших же убитых – видны были аккуратненько заштопанные пулевые и осколочные отверстия. А мороз-то какой был! Нам еще ничего – на нас шинель, теплое и х/б белье, ботинки с теплыми обмотками. А вот прислали узбеков – ой, несчастные люди! Так вот, им разрешили халаты под шинелью носить. Хотя там особо не замерзнешь – атака, пробежка, да марш бросок раз в 10 дней по 20 километров. В вещмешок 16 килограммов песка насыпят, винтовочку взял – и вперед. Вот так – с января по март. В марте нас построили и говорят: "У кого 7 классов и выше – три шага вперед". Я вышел, поскольку у меня было 8 классов образования. В основном же у нас были крестьянские ребята с образованием 5–6 классов, а то и вообще необразованные. Отобрали нас человек сто и отправили в офицерское училище. Вещички взяли и вперед. Ну какие у нас вещи?! – пара белья, мыло черное хозяйственное и полотенце. Даже зубной щетки ни у кого не было: не положено было. У немцев в рюкзак посмотришь: там и щеточка зубная, и порошок, и эрзац-мыло – по-немецки все аккуратно сделано. А это эрзац-мыло было корявое такое: в нем песок, что ли, был. Скоро не смылишь.
Трое суток ехали из Меликесса в город Кинель, что под Самарой. Определили нас в 3-е Кубышевское пехотное училище, казармы которого располагались в 140 километрах от Волги. Нас обмундировали во все курсантское, как до войны – яловые сапоги, шерстяная гимнастерка, диагоналевые штаны. После шестимесячного курса нас должны были отправить на фронт, и уже там, на фронте, присвоить звание младшего лейтенанта. А сколько этих лейтенантов на фронте ложилось – ой! Мало кто выживал! Как попал на фронт – на снайпера точно наткнется. У нас же не могут защитить человека: у офицеров и гимнастерка другая, и фуражечка, а не пилотка. У немцев снайперы хорошо стреляли.
Вот два месяца мы проучились, и вдруг приказ – отправить старший курс на фронт. Все бы ничего, да обмундирование для них не пришло. Поэтому нас раздевают, их одевают в наше, а нам дают нашу старую одежду, а вместо ботинок, которых почему-то уже не было, дали лапти и белые обмотки.
И вот мы в лаптях месяца два, пока обмундирование не прислали, ходили. В общей сложности в этом училище месяца 3 проучились, и его расформировали, а нас повезли в Инзу, в кузницу младшего комсостава – сержантов готовили. Там был огромный лагерь в сосновом лесу. А нары там трехэтажные, а крысы там вот такие – как лошади! Там было так: учебная бригада, а в ней пулеметный, артиллерийский, ПТР и танковый полки. Так я попал в полк ПТР. Учили нас неплохо: много стреляли и из винтовки, и из автомата, и, конечно, из ружей Дегтярева и Симонова. Дегтярев в плечо здорово отдает, а у Симонова толчка почти не ощущаешь, да у него еще 5 патронов в обойме и полуавтоматическая подача. Из ПТР мы стреляли по фанерному макету движущегося танка.